Завершение разгрома фашизма в 1945г. означало новую эпоху и в истории российской эмиграции. На родину возвращались те, кто испытал гонения и преследования фашистов. Но на это решились далеко не все, и даже не большая часть эмигрантов нынешнего столетия. Кто-то был уже стар и боялся начинать новую жизнь, кто-то опасался «не вписаться» в советский строй, кто-то обосновался на новой родине. Те, кто не вернулся к «большевикам», составили так называемую старую эмиграцию. Вместе с тем возникла и «новая» эмиграция - ее образовали преимущественно «ди-пи» (displaced persons), т. е. «перемещенные лица». Их после второй мировой войны насчитывалось примерно 1,5 млн. человек. Среди них были и советские граждане, в том числе русские, военнопленные, насильно вывезенные в Европу, а также военные преступники и коллаборационисты, опасавшиеся возмездия. Всего же в разных странах мира только при содействии Международной организации по делам беженцев было расселено около 150 тыс. русских и украинцев. Более половины беженцев было расселено в США, значительная часть – в Австралии и Канаде. При этом «беженцами» считались и жертвы нацистских режимов, и коллаборационисты, и те, кто в условиях сталинского тоталитаризма «преследовался вследствие политических убеждений». Последним президент США Трумен призвал оказывать «особую помощь и поддержку».

Вторая волна эмиграции (1941-1945) менее всего изучена. Своеобразие этой эмиграции проявилось в ее политизированной, идеологической окраске, связанной с судьбами многих тысяч людей, оказавшихся на оккупированных территориях, в фашистском плену, на положении перемещенных лиц. Обобщающую характеристику второй волны русской эмиграции дал такой знаток эмиграционных процессов как Глеб Струве, сын П. Струве, профессор кафедры русской литературы в университете штата Калифорния. Эта волна эмиграции «в силу сложившегося в послевоенные годы международного положения… быстро приобрела влияние, к ее голосу стали прислушиваться, ее услугами стали пользоваться и правительственные учреждения (особенно в США) и общественные организации в размерах, в которых это и не снилось старой эмиграции».

Подобное положение представителей второй волны определялось тем, что они располагали несравненно большей и достоверной информацией о жизни в Советском Союзе: эти люди пережили все фазы революции и гражданской войны, голод, насильственную коллективизацию, годы сталинского террора, начало второй мировой войны. Неудивительно, что они привлекли внимание и спецслужб Запада, и органов пропаганды в начале формирования периода, получившего название «холодной войны». По свидетельству Г.Струве, «это положение рикошетом сказалось и на старой эмиграции», привело к переоценке Западом и первой волны, среди которой было гораздо больше высокообразованных людей, знающих иностранные языки, российский и западный менталитеты. Именно поэтому в условиях начавшейся холодной войны и на радиостанциях, вещающих за «железный занавес», и в различных исследовательских центрах значительно возросло число русских эмигрантов, принадлежавших не только ко второй, но и к первой волне эмиграции.

Лишь в последнее десятилетие стали появляться научные исследования «второй волны» российской эмиграции, многослойного конгломерата людей, оказавшегося в результате второй мировой войны вне пределов своего отечества. Это монографии немецкого историка И.Хоффмана «История власовской армии», родившейся в Англии выпускницы Кембриджского университета Е.Андреевой «Генерал Власов и русское освободительное движение», вышедшие в Германии на русском языке книги издательства «Посев» А Казанцева «Третья сила» и В.Штрик-Штрикфельда «Против Сталина и Гитлера», а также – сборник статей, документов и воспоминаний «Материалы по истории русского Освободительного Движения» (под ред. А.В.Окорокова), изданный в Москве в 1999 г. Отдельные суждения об этом периоде появляются и в современной постперестроечной печати. При этом не обходится без традиционных перекосов и переоценок. В 1990 г. в статье «Власов и власовцы» Леонид Млечин высказывал такое опасение: «эта страница истории, казалось, не требовала никакого пересмотра. Предатели и есть предатели. Но прочитан «Архипелаг Гулаг», и на вопросы придется отвечать: кем был генерал Власов? За что сражалась РОА?…Не поменяется ли в процессе пересмотра прошлого оценка на противоположную? Не появится ли вместо Власова-предателя, Власов-патриот, борец против сталинского режима?»

Как пишут Н.Фрейкман-Хрустаева и А.Новиков, необходимо иметь в виду, что эта эмиграция была также вынужденной, люди попали в плен или были насильственно угнаны на Запад гитлеровцами и лишь небольшая часть добровольно покинула пределы тогдашнего СССР. Далее, основная масса военнопленных оставалась безразличной к пропагандистскому воздействию различных сил. Однако, немалая часть попавших в плен, в окружение, угнанных на принудительные работы так и не вернулась обратно, опасаясь репрессий.

Поскольку среди второй эмиграции были люди, хлебнувшие «социалистического рая», комплекс идей, исповедавшихся этими людьми так или иначе был связан с противостоянием марксизму и его теории классовой борьбы. Значительное распространение получили концепции солидаристов, образовавших еще в начале 30-х гг., в рамках первой эмиграции, т.н. Народно-Трудовой Союз (НТС). Солидаристы, отвергая теорию классовой борьбы, провозгласили первичность не борьбы, не конфликтов а солидарности, сотрудничества. Осуждая утопизм, «любые попытки строительства земного рая при помощи государственной власти», они утверждали, что задача политики – оградить жизнь от конкретного зла на земле». С этой целью НТС видел свою задачу в объединении русских людей, прежде всего молодежи, для активной борьбы против Советской власти. Народно-Трудовой Союз был неоднороден – наряду с амбициозными лидерами в его рядах было немало внутренне честных молодых людей, желавших добра России. Однако, логика борьбы вела к тому, что многие члены НТС, главным образом, среди руководства, в той или иной форме сближались с силами, враждебными Советской России. Это признают и сами члены НТС. Так, по словам Ярослава Трушкевича, «Неумение демократических стран противостоять натиску коммунизма, кризисы, политические интриги, постоянная смена правительства, и т.п. – тогда вызывали у многих сомнение в правильности самой демократической системы. И многие стали обращать свое внимание на европейские страны с недемократическим образом правления. Изучали итальянский и португальский опыт. Надеялись получить поддержку от Германии».

Конечно, в этом сказались некоторые особенности русской психологии – желание получить все и сразу, здесь и теперь, а также - любовь к иерархии и «сильной руке». Этот комплекс идей широко распространялся среди бывших советских граждан, вольно или невольно оказавшихся в годы войны на Западе. Они-то и оказались опорой так называемого русского освободительного движения. По данным Хоффмана к 1943г. в рамках вермахта действовало 90 русских батальонов, 140 боевых единиц, по численности равных полку. Это были сотни тысяч человек. Сдавшийся в конце 1942г. в плен генерал-лейтенант Красной Армии Андрей Власов стал центральной фигурой в этом «российском освободительном движении». Была создана РОА (Российская Освободительная Армия) , целью которой провозглашалось «восстановление национального российского государства», при этом русские воины-патриоты должны были считать себя наследниками славы великих русских полководцев – Петра Первого, Суворова, Кутузова, Багратиона, Скобелева, Брусилова. Однако, у сторонников Власова этот патриотизм противоестественно сочетался с верностью гитлеровской Германии. Видимо, силами вермахта, лидеры РОА надеялись покончить с большевизмом в России. В этом, как мне кажется, кроется глубочайший трагизм, который заключен в любом выборе достижения достойной цели недостойными средствами. Последующее осознание этого неверного выбора породило так называемый «комплекс вины», который был присущ наиболее честным и совестливым представителям этого движения.

Влияние НТС и власовского движения отнюдь не исчерпывало характеристику духовной жизни этой группы эмигрантов. Немалая ее часть испытала на себе и благотворное патриотическое влияние лучшей части первой волны эмиграции. Часто в основе прилива патриотических чувств у этой части эмиграции лежало не осознанное, рационально осмысленное отношение к событиям, а чисто психологическое состояние. В.Сухомлин, многие годы живший во Франции, пишет в своих воспоминаниях, что с самого начала войны был уверен в поражении Германии. Мною руководило, продолжает он, пожалуй, иррациональное, унаследованное от отца и матери древнее чувство, воспитанное всей русской литературой: Россия непобедима, русский народ непобедим, величайшее российское государство не может исчезнуть. Но среди эмигрантов первой волны были попытки и логически осмыслить происходившие события. Так, видный историк П.Н.Милюков под воздействием побед Красной Армии, поддержанной всем народом, признал, что нельзя сводить русскую революцию лишь к разрушительным действиям, что в ней есть и созидательное начало, в любом случае она – часть русской истории.

Эти настроения и суждения «первой волны» эмиграции не могли не повлиять на советских военнопленных и перемещенных лиц. Для них Союз русских патриотов, созданный эмигрантами во Франции, издавал специальную газету «Русский патриот», предназначенную для «второй эмиграции». В лагерях военнопленных, в местах сосредоточения угнанных на работы в Германию распространялись листовки и прокламации, напечатанные русскими участниками Сопротивления - эмигрантами «первой волны». Подобные процессы происходили и в других странах – в словацком восстании 1944г. и в освобождении Праги в 1945г. активное участие принимали русские эмигранты, в том числе и представители «второй волны». Бывший эмигрант Д.Мейснер пишет в воспоминаниях, что к концу войны завершился процесс изживания и крушения специфически эмигрантской политической психологии, что в полной мере подходит и к характеристике русской эмиграции «второй волны».

Автор изданной в США (1967г.) знаменитой книги «Гонимая Церковь» прот. Д.Константинов о значении русской эмиграции «второй волны» писал: «Что же существенного сделала вторая эмиграция? Прежде всего, и это для меня главное, она проявилась как эмиграция религиозная. В процессе рассеяния «второй волны» по разным, самым отдаленным странам в них стали создаваться православные- храмы, организовываться приходы, заработали церковно-приходские школы, начала проявляться церковная соборность и благотворительность. Православные лампады зажглись не только в культурных центрах этих стран, они зажглись и на холодных окраинах южного полушария, и в Аргентинских прериях, и на бразильских кофейных плантациях, и на венесуэльских нефтяных разработках, в различных районах США, где до сих пор не было православных церквей, в канадских лесах и во многих других местах… То же самое происходило и в других местах нашего расселения. Все эти церкви всегда были полны народа. Молитвенный настрой в первые годы нашей эмиграции чувствовался гораздо сильнее, чем у представителей эмиграции «первой волны». Но даже и потом, когда религиозная настроенность стала несколько спадать, она в основе своей сохранялась до самого конца. И с этой точки зрения мы можем совершенно уверенно говорить о «второй волне», как о миссионерской, не только немало сделавшей для утверждения церковности в своей среде, но и сказавшей свое слово в отношении гонений на религию в СССР».

История «второй волны» эмиграции еще до конца не написана. Во многом это связано с неоднозначностью проблемы. Мнения и публикации представителей второй волны, как участников событий и действующих лиц, не всегда объективны. Тем не менее, мы хотим предоставить слово еще одному из них:

«Так завершился еще один, до предела насыщенный трагическими событиями этап пути «второй волны». Казалось, вторая эмиграция навсегда прекратила свое существование. И действительно, спастись от изуверской акции насильственной репатриации, проводившейся советскими спецслужбами при деятельном участии «свободного мира», удалось по имеющимся оценкам (на наш взгляд, завышенным) не более чем 250 тыс. человек. Да и то — каким-то чудом.

Чтобы избежать гибели, они меняли фамилии, возраст, национальность, место рождения, скрывали свою принадлежность к эмиграции. Охота за ними началась еще до окончания войны и продолжалась не один год, и не только в Европе. Она сопровождалась лживыми обещаниями и посулами, провокациями и покушениями на их жизнь. Ощущение постоянной опасности и по сию пору сопровождает многих из тех, кто еще жив. До сих пор они предпочитают не упоминать о своем прошлом, хотя в душе не чувствуют за собой никакой вины, да и в самом деле не имеют ее за душой.

Тем не менее, малочисленные остатки «второй волны» лишь на время скрылись с поверхности в бурном водовороте событий и судеб, образовавшемся в результате крушения гигантского пиратского корабля гитлеровской Германии. Мечта о свободной России не позволила этим людям уйти на дно и подобно премудрому пескарю дожидаться мирной кончины. Пренебрегая ежеминутной угрозой быть опознанными и советскими, и западными спецслужбами, они стали настойчиво искать способы возобновить борьбу против сталинской тирании.

И «вторая волна» вновь поднялась. Собственно, сперва поднялся ее гребень. Но теперь уже не стихия Движения вознесла на этот гребень интеллектуалов второй эмиграции. Они сами, влекомые своей неуемной мечтой, сначала возродили идею борьбы против ненавистного режима, а затем воплотили ее в свои дела, без колебаний подняв знамена, выпавшие было из рук их зверски замученных соратников, и понесли эти знамена в чистоте и правде.

Это они, без какой бы то ни было материальной поддержки со стороны, основали Союз борьбы за освобождение народов России (СБОНР) — политическую организацию, вступившую на путь открытого непримиримого противостояния сталинской системе и агентам СМЕРШа.

Это они создали Русскую библиотеку в Мюнхене. Свободную, не подчиненную кому либо, ставшую очагом русской культуры и прибежищем бывших подсоветских (скрывавшихся теперь под именами перемещенных лиц) в оккупированной Германии конца 40х годов.

Это они организовали церковные приходы, оказывая так необходимую в то время духовную помощь исстрадавшимся полуголодным, бездомным, всеми преследуемыми людям, находившимся на грани душевного равновесия.

Это они породили уникальное в своем роде образование — Институт по изучению истории и культуры СССР. В период 1950—55 годов Институт сделался крупнейшим из когда-либо существовавших в эмиграции научным и издательским учреждением. При нем сосредоточились всесторонние исследования советской системы, он стал центром идейного противостояния советизму. При этом, в отличие от идеологов первой эмиграции, интеллектуалы «второй волны» не были обременены иллюзиями относительно действительных целей советских руководителей, их морального облика и нравственных устоев. Результаты исследований штатных и внештатных сотрудников Института в тысячах изданий распространялись по всему «свободному миру», их твердый голос проникал за «железный занавес», противопоставляя правдивую информацию лжи и клевете, идеологию истины и свободы идеологии мракобесия и насилия».

Именно в этот период кажущейся сейчас невероятной полной свободы творчества остатки “второй волны” развернули энергичную исследовательскую работу в направлении развития и обоснования тех взглядов и суждений, которые так горячо дискутировались в тяжкие дни и ночи фашистской неволи, оставившие неизгладимый след в их памяти. Тех взглядов и суждений, которые легли в основу стержневых положений Пражского манифеста. Тех взглядов и суждений, которые породила пронесенная ими через страдания и смерть мечта об освобождении России.

Кто знает, может быть, логично выстроенные концепции новой российской государственности, изложенные во множестве публикаций того периода духовной свободы «второй волны», окажутся небесполезными теперь для исцеления до предела истерзанной Родины?

Конец этого периода напряженной организационной и интеллектуальной работы остатков второй эмиграции совпадает по времени с окончанием, по всей видимости, предпоследнего этапа исторического пути «второй волны». Того этапа, когда единственным оружием всей второй эмиграции в борьбе против советской системы сделалось слово.

Активность «второй волны» начала падать. Иссякла в ней та энергия, которую подпитывали неукоснительно соблюдавшиеся до тех пор руководством и Института, и СБОНРа основополагающие принципы функционирования этих образований: преданность идее, независимость и свобода самовыражения.

Впрочем, наивно было бы предполагать, что “свободное царство” интеллектуалов второй эмиграции могло достаточно долго существовать в “свободном мире”. Цели Запада расходились с их целями. Начиная с середины 50х годов, власть имущие стали все более бесцеремонно вмешиваться в дела Института, постепенно подчинили себе и Институт, и руководство СБОНРа, а в 1972 году Мюнхенский институт по изучению истории и культуры СССР был закрыт. Скорее всего это — курьез, но примерно полгода спустя в Москве открыли Институт США и Канады при Академии наук СССР...

Как бы то ни было, единого организационного центра второй эмиграции постепенно не стало. В его отсутствие разбросанные в силу разных причин по всему свету эмигранты «второй волны» оказались в не малой мере изолированными друг от друга и фактически предоставленными сами себе.

Те, в ком еще были сердца для чести живы, кому позволяли здоровье, силы и добываемые нелегким трудом средства, сплачивали вокруг себя единомышленников в более или менее крупные региональные образования и с большим или меньшим успехом продолжали дело активного противостояния политическим акциям и идеологическим построениям советизма. Другие работали в одиночку.

Однако акценты сместились в сторону осмысления событий и действий прошедших лет, подбора и систематизации личных и общественных архивов, сохранения и пополнения интеллектуального и духовного наследия второй эмиграции. Не была забыта и первая. Примерами на североамериканской земле могут служить Музей русской культуры в Сан-Франциско, Музей общества «Родина» в Лейквуде, знаменитый Свято-Троицкий монастырь в Джорданвилле, сделавшийся подлинным духовным центром русского зарубежья в значительной мере усилиями эмигрантов «второй волны».

В этом смысле, в смысле наследников, первой эмиграции повезло. Останутся ли такие же бережные после нас? Здесь, на чужой земле — вряд ли. Поэтому так важно, чтобы все еще неотправленные в макулатуру ценнейшие для истории русской эмиграции документы — немые свидетели и беспристрастные доказательства трагедии России и ее народа, разыгравшейся в середине уходящего века, — как можно скорее оказались на родине.

Среди наиболее значительных представителей «второй волны» эмиграции можно назвать несколько поистине ярких имен – это известные русские философы и литературные критики Р.В. Иванов-Разумник и С.А. Аскольдов, литераторы О. Анстей, Б. Филиппов, Д. Кленевский, В. Юрасов, Б. Ширяев, Л. Ржевский, прекрасный поэт Иван Елагин и литературоведы Л. Фостер и В. Марков, историки Н.И. Ульянов, А.Г. Авторханов, Н.Н. Рутыч, общественные деятели Н.А. Троицкий и Е.Р. Романов и многие-многие другие. В отличие от предшественников они выросли в условиях Советской России и принесли на Запад чувства, настроения, мысли, взращенные «под спудом», в условиях жесткой цензуры и идеологического диктата. Одной из заслуг второй волны эмиграции перед русской культурой явилось издание произведений тех писателей, которые не могли быть изданы в СССР: первый сборник стихотворений Анны Ахматовой, том сочинений Николая Гумилева и другие издания.

Вторая русская эмиграция, порожденная самой страшной войной ХХ столетия – несомненно одна из самых трагичных и противоречивых страниц истории России, она связана со многими неоправданными надеждами и жестокими разочарованиями, многочисленными человеческими жертвами. Эта страница еще ждет своего скрупулезного и беспристрастного исследования со стороны историков. Обладая чрезвычайно скудным материалом для психологического анализа, я могу только сказать о том, что в массе своей это были люди, несомненно, раненые и глубоко обиженные бесчеловечным отношением советской власти к своему народу – и в мирные годы, когда ломался хребет российского крестьянства и множество неповинных людей были замучены в сталинских лагерях, и в годы войны, когда Родина (в лице своего патологически трусливого лидера) отреклась от своих военнопленных, не подписав Женевской конвенции о правовом положении военнопленных, обрекая их этим на верную смерть. Несомненно также и другое – они любили Россию, хотели помочь ее освобождению от этой бесчеловечной власти, но любовь, перемешанная с ненавистью и обидой, способна привести на неверный путь. Не нам их судить. О том, же что владело их душами, лучше всего сказал Иван Елагин:

А мы уже в сотом доме –
Маемся кое-как.
Нет для нас дома, - кроме
Тебя, дощатый барак!