Несмотря на обилие эмпирических исследований в современной западной кросс-культурной психологии, проблема психологической аккультурации мигрантов до сих пор является одной из самых сложных и теоретически многозначных.

Общим положением является мнение, высказываемое большинством ученых, о стрессогенном воздействии новой культуры, с которой сталкиваются мигранты в результате географического передвижения, о том, что контакт с иной культурой вызывает нарушение психического здоровья, более или менее выраженное психическое потрясение, для обозначения которого в кросс-культурной психологии введен термин "культурный шок". «Культурный шок» - это шок от нового. Гипотеза культурного шока основана на том, что опыт новой культуры является неприятным или шоковым частью потому, что он неожидан, а частью потому, что он может привести к негативной оценке собственной культуры..

1) напряжение, к которому приводят усилия, требуемые для достижения необходимой психологической адаптации;
2) чувство потери или лишения (друзей, статуса, профессии и собственности);
3) чувство отверженности, представителями новой культуры или отвержения их;
4) сбой в ролях, ролевых ожиданиях, ценностях, чувствах и самоидентификации;
5) неожиданная тревога, даже отвращение и негодование в результате осознания культурных различий;

1. чувство неполноценности от неспособности "совладать" с новой средой.

Испытывали ли русские эмигранты «культурный шок»? Несомнено, как и все другие, особенно те из них, кого эмигрантская судьба заносила в культуру, в значительной степени отличающуюся от русской. Особенно его должны были испытывать русские эмигранты в Китае, Австралии, Южной Америке.

Существует ряд теорий, которые могут быть использованы для объяснения психологического состояния русских эмигрантов в чужих странах.

Первая - выросшая в рамках психоаналитической традиции - это теория страдания (горя) или лишения (утраты), которая рассматривает миграцию как опыт утраты (социальных связей, близких, положения, имущества и т.д.). Эта теория может быть применима к тем русским мигрантам, которые подпадают под категорию беженцев – именно им вынужденная (и часто неожиданная) эмиграция приносила наибольшие страдания и переживалась как большое неизбывное горе. Особенно это характерно для первой волны эмиграции. Как пишут в своей книге Н.Фрейкман-Хрусталева и А.Новиков, эмиграция – не благо, особенно если говорить о ее первой волне, - настоящая трагедия, «операция без наркоза». Это – тяжелейшее испытание, порождавшее душевный кризис у многих тысяч россиян, вынужденных покинуть свою родину.

Целый комплекс психологических, нравственных, духовных, интеллектуальных проблем ставил человека на грань душевного срыва, зачастую приводя к распаду личности или самоубийству. Среди психологических факторов, оказывающих наибольшее воздействие на сознание и духовный мир русских эмигрантов, были чувство утраты и тоски по родине (курсив мой – Н.Л.), понижение социального статуса, языковый барьер, разрыв родственных связей, социальная невостребованность личности в чужом обществе, невозможность интеллектуальной и профессиональной самореализации. Этот комплекс психологических факторов, во – многом, обострялся тем, что более 60% российских беженцев имели отношение к интеллектуальной деятельности, что, с одной стороны, осложняло их социальную адаптацию в других странах, не нуждавшихся в интеллектуалах в таком количестве, а с другой стороны – причинял им, вследствие тонкости душевной организации, особые страдания. Это нередко приводило к самоубийствам. Так, русский морской офицер Борис Панфилов застрелился в номере французской гостиницы, снятом им на одну ночь. В свои 22 года, сразу после производства в мичманы, Панфилов вынужден был бежать из России в Марсель, где работал портовым грузчиком, а позже переехал в Сен-Лоран-де Вар, где поступил на службу лакеем в богатую семью. В посмертной записке молодой офицер написал, что больше был не в состоянии выносить моральные унижения, и по этой причине покончил с жизнью.. Сохранять свою личность в этих условиях многим эмигрантам помогала надежда, что они обязательно (и даже скоро) вернутся на родину.

Следующая теория - ценности ожиданий - утверждает, что адекватность ожиданий мигрантов от жизни в новой стране прямо влияет на их адаптацию. Есть ряд фактов, подтверждающих, что низкие ожидания приводят к лучшему приспособлению а завышенные ожидания влекут за собой жестокие разочарования и, как следствие, худшую адаптацию.

Русские эмигранты первой волны, как мы знаем, первоначально, жили ожиданиями возвращения на родину. Так, например, в Константинополе, «…о том, чтобы как-то наладить и обустроить свою жизнь первое время никто из них не думал. Все были уверены, что еще неделя, месяц, максимум - два, и большевистский режим падет, они вернутся в свои дома и навсегда забудут этот кошмар. А пока проедали те скудные запасы, фамильные колечки и цепочки, которые удалось вывести с собой из России… Богатые турки, англичане, американцы, французы за бесценок скупали уникальные произведения русских мастеров. Национальное богатство России уходило за гроши…»

Однако, когда они осознали, что эти ожидания, по крайней мере, сейчас невыполнимы, тогда –то русские эмигранты развернулись во всю ширь национального характера! Они организовывали промышленные и финансовые предприятия, игорные заведения, магазины, кооперативы, выставки, библиотеки, - активность и адаптивность русских были уникальны. Бывшие аристократы, военные, гордость России, брались за любую работу. Вот как вспоминал свою жизнь в Константинополе русский эмигрант Н.А.Келин: «Чего только не испробовал я в том сказочном городе. Начал с самого тяжелого – пошел вместе с десятком наших офицеров работать на стройках Стамбула. Удалось устроиться чернорабочими. Никакой, даже самой примитивной, механизации на стройке не было, кроме обычной лебедки, и вот вручную мы поднимаем 50-килограммовые мешки с песком или цементом на шестой этаж… Вообще начало было недурно. Но руки… от многочасового таскания веревок по блоку кожа на ладонях превращалась в сплошные волдыри, которые лопались, кровоточили… После этой работы у меня на всю жизнь на правом плече осталась набитая шишка величиной с детский кулак…»

Русских офицеров можно было встретить в Париже везде; они были заняты в самых разных сферах и выполняли любую работу. Их всегда можно было узнать по выправке и манерам. «Певцы в кабаре, фотографы, садовники, таксисты, военные инструкторы – список можно продолжать и продолжать, - писал американский журналист Хантингтон. – Некоторым все же удавалось создать свой бизнес и затем дать рабочие места таким же русским, но многие работали швейцарами в ресторанах и кабаре. Вас привез в кабаре генерал, помог выйти из такси адмирал, для вас играл на балалайках оркестр бывших солдат с дирижером-полковником, а проводил вас капитан. И все это в один и тот же вечер».

Итак, русские эмигранты первой волны, справлялись с тяготами эмиграции вполне достойно. У них не было завышенных ожиданий по отношению к стране эмиграции, и они принимали тяжелые условия жизни как должное, тяжелее им было справляться с разочарованиями по поводу скорого возвращения на родину: эти ожидания придавали смысл всей их жизни здесь, невозможность возвращения отнимала этот смысл, обесценивала все. Эмигрантам из военной среды было еще труднее сохранять жизненную мотивацию – годы войны, на протяжении которых многие из них занимали командные посты, а главное, личное восприятие своей роли в этой войне в качестве защитников отечества, воинов своей страны, сформировали у этой категории людей особую, «военную» психологию. Привычка ощущать себя частью коллектива, управлять и быть управляемым (т.е. быть в некой четкой иерархической цепи, создававшей ощущение порядка и правильности), потребность в строгой регламентации повседневной жизни с одновременным осознанием важности своего дела для государства – весь этот комплекс мироощущений был разрушен эмиграцией.

Следствием этого разрушения стало ощущение «потерянности» в чужой стране; столкновение бесправных русских беженцев с иностранным чиновническим аппаратом рождало чувство неполноценности и протеста, который невозможно было реализовать. И как следствие – отчаяние и потеря веры в будущее. Этим же мотивом – «переполнением чаши терпения» – обусловливается и тот факт, что общественные пороки, свойственные любому государству, ходили благодатную почву в эмигрантской среде. Алкоголизм, люмпенизация, проституция часто становились непременными атрибутами ее значительной части. Так, А.Слободской описывает моральное разложение русской колонии в Константинополе: «Пили и напивались до скотского состояния. Верхи, знать беженцев – в ресторанах; низы – просто в харчевнях, столовых, на улицах и площадях… Особенно дикие размеры приняло пьянство после эвакуации Крыма…» Начавшееся разложение остановить было невозможно. Безработица особенно сильным образом сказывалась на сознании и морали русских беженцев. «Праздный и животный образ однообразной жизни толкал женщин на флирт, сначала со своими русскими, а там и с иностранцами. Мужья и жены перепутались… Простой флирт постепенно перешел в голый, ничем не прикрывавшийся разврат. Русские рестораны, кафе и прочие увеселительные места начали наполняться русскими женщинами… Стыд, совесть были забыты…»

Это в очередной раз напоминает нам, что русского человека от морального падения и гибели удерживает осознание своего христианского долга, а смыслом его жизни во все времена было служение России, ее миссии в мире. Без этого русский человек, что в эмиграции, что на родине, часто превращается в ничтожное и презираемого всеми (и прежде всего – им самим) существо.

Аналогичные психологические процессы, может быть не столь глубокие и трагичные, переживались и добровольными эмигрантами, в основном, четвертой волны, когда развенчанные иллюзии «западного рая» приводили российских эмигрантов в состояния сильной депрессии, которые нередко заканчивались самоубийствами. В эмиграции люди часто оказываются за бортом общественных отношений. Особенно тяжело это переживают эмигранты из СССР. Поскольку у себя на родине они имели, как правило, высокий статус и чувство своей социальной значимости. Такого же, если не более высокого положения они ожидали и на своих новых «родинах». Однако, их ожиданиям не всегда суждено было сбыться. Находясь на социальных пособиях, без работы, некоторые из ни стали понимать, что попали в ловушку: слишком высокую моральную цену им приходилось платить за свое «заграничное» существование. Они ощутили себя людьми пятого, шестого сорта, испытав на себе снисходительно-пренебрежительное отношение со стороны чиновников, выдающих ежемесячно материальное пособие. Они стали постоянно ощущать «комплекс иностранца», который робеет перед полицией, соседями, школьными учителями, чиновниками, да и просто перед местным населением. Многие перестают быть авторитетами для собственных детей, которые уходят от них в немецкую (американскую, израильскую – далее везде) жизнь. Начинает развиваться синдром «социальной смерти». У некоторых эмигрантов происходит обесценивание своей личности, снижение чувства собственного достоинства, происходит перестройка жизненных ценностей, которая может привести к утрате смысла жизни. Именно перед таким состоянием может отступать главный инстинкт – сохранения жизни.

Следующая теория - ценностных различий - объясняет культурный шок столкновением разных систем ценностей. При этом считается, что степень различий в ценностях между страной выхода и страной поселения мигрантов прямо пропорциональна количеству трудностей, переживаемых человеком в процессе адаптации. В исследованиях установлено, что взрослые мигранты имеют уже устоявшиеся, сравнительно неизменные системы ценностей и соответствующие им образцы поведения. Ценности их детей в силу более тесных и частых контактов с представителями иной культуры и неустойчивости их ценностных систем будут больше склоняться к ценностям представителей доминирующей культуры (что подтвердилось при обследовании украинских и латвийских мигрантов в Австралии). Это говорит о том, что в эмиграции неизбежен разрыв поколений, поскольку ценности родителей, сформированные под влиянием русской культуры, будут в сильной степени отличаться от ценностей детей, растущих в условиях других культур. Чаще всего, вырастая, дети эмигрантов начинают стыдиться своих несуразных, так и не сумевших до конца вписаться в новое общество родителей. Но и второе поколение эмигрантов, как показывают исследования, еще не может считаться «свободным» от культуры страны выхода, и дети, ради которых приносились такие жертвы, не могут ощущать себя стопроцентными американцами, немцами и т.д.

Согласно исследованиям, некоторые ценности, например стоицизм и саморегуляция (как помощь себе), возможно, более адаптивны, чем другие. По ценностям, преобладающим в ценностной системе мигранта, и по тому, характеризуют ли они минорные состояния или отражают способы, которыми можно справиться со стрессом, можно судить о том, как человек преодолевает собственное отчуждение в иной культуре. Русские эмигранты первой волны проявляли чудеса стоицизма. Американский журналист Хантингтон в своей книге так характеризовал русских эмигрантов: «Храбрость в неудаче. Многие из них, приученные к простой жизни в прошлом, проявляли теперь удивительное самообладание… В контакте с западной жизнью, они стали более практичными и «определенными». Наиболее заметное русское достоинство – адаптируемость, и оно демонстрируется в огромном масштабе. Их иностранные друзья часто удивлялись, когда замечали, как русские встречали новые условия жизни в изгнании.»

Одна из наиболее интересных и, на наш взгляд, глубоких теорий, пытающихся объяснить механизм культурного шока, - теория социальной поддержки. Суть этой теории заключается в том, что поддержка со стороны других людей препятствует психическим расстройствам и обеспечивает психологический комфорт личности.

О важности развитой сети социальной поддержки для адаптации мигрантов к новой социально-культурной среде говорят многочисленные исследования, указывающие на связь размера или численности этнической группы, в которую входит мигрант, находящийся в иноэтничной среде.

Австралийский психолог Д.Краус выявил высокозначимую негативную корреляцию между ростом шизофрении и размером определенных групп мигрантов. Эта связь говорит о том, что, если индивид изолирован в новом культурном окружении, психические нарушения у него могут расти драматически и необратимо. Дж.Махлин, используя американскую перепись 1970 г. и данные о госпитализации в психиатрических лечебницах людей, рожденных в Ирландии, Германии, Польше, Австрии, Венгрии, России и Италии, проверял гипотезу об обратной связи между плотностью этнической группы в обществе и степенью психических заболеваний в группе. Его результаты также строго подтверждают эту гипотезу в первом и втором поколениях ирландцев, немцев, поляков, австрийцев, итальянцев и русских. Связи с соотечественниками являются для мигрантов, прибывших на постоянное жительство, более важными и тщательно сохраняемыми, чем для кратковременно пребывающих в иной культуре.

Для русских беженцев первой волны связь с соотечественниками была жизненно важной, недаром они предпочитали селиться колониями. Так, Хантингтон в ряду психологических качеств русских беженцев отмечал, что они с большим трудом переносили «…одиночество и увеличенную ностальгию» вдали от своей родины и близких.»

Согласно статистике, 82% самоубийств в условиях эмиграции совершаются «одиночками». Им труднее без социальной поддержки близких людей защитить себя от разрушения. Среди мужчин число самоубийств в 4 раза выше, чем среди женщин. Объясняется это несколькими причинами: во-первых, инстинкт сохранения и продолжения рода, а также инстинкт самосохранения у женщин значительно сильнее, чем у мужчин. Во-вторых, женщины в меньшей степени подвержены действию длительного эмоционального напряжения, так как они постоянно снимают его за счет общения с подругами, знакомыми, детьми. В третьих, у женщин реже разрушается система жизненных ценностей и происходит утрата смысла жизни, т.к. многие из них видят свое назначение в решении конкретных, неотложных, «земных» задач: приготовление обеда, уборка дома, воспитание детей и т.д. Наконец, в силу физиологических особенностей, организм женщины успешнее справляется с «адреналиновыми бурями» в крови, чем организм мужчины.

Обычно на эмиграцию решаются именно семьи: процентное соотношение российских семейных эмигрантов и одиночек в США, Канаде, Израиле, ЮАР – 5:1, в Германии же доля семейных эмигрантов составляет 85%. Это объясняется не только зрелым возрастом эмигрантов, но и той психологической поддержкой, которую может обеспечить семья. Немногие люди уверены, что найдут себе на чужбине близкого, понимающего партнера, поэтому по результатам социологических исследований в Москве и Санкт-Петербурге 92% потенциальных эмигрантов считали, что в эмиграцию следует уезжать со своим партнером, которого знаешь, к которому привык.

Однако, нередко семьи эмигрантов на чужбине подстерегает развод. Согласно исследованиям Н.Фрейкман-Хрусталевой, многие семьи русских эмигрантов в Германии начинают разводиться на 3-4-й год эмиграции, когда пережит уже самый острый период адаптации, когда люди начинают потихоньку приходить в себя, ориентироваться в документах, сетах, магазинах, дорогах, машинах, начинают обживать свои новые квартиры и дома. Казалось бы, забрезжила нормальная человеческая жизнь (о которой так мечталось на неустроенной родине), можно немного расслабиться после напряженного вживания в чужое и незнакомое. Однако, именно в этот период начинают рушиться некоторые семьи. Это отчасти напоминает ситуацию, когда выдержав войну, люди не выдерживали испытания мирного времени.

В первую очередь начинают распадаться те семьи, которые никак не могли решить проблему развода у себя дома. На втором месте – молодые семьи (до 27 лет), у которых нет опыта семейной жизни. Внешняя сторона западной жизни часто рисует в их воображении заманчивые перспективы и возможности, которым, по их мнению, не соответствует их партнер. Далее следуют семьи, в которых конфликты достигают критического уровня из-за профессиональной и социальной неустроенности эмигрантов. Чаще всего речь идет о мужчинах, которые, имея на родине высокий социальный, профессиональный или материальный статус, привыкли считать себя значимой личностью. Потеряв же всякую надежду найти себя здесь, почувствовав свою беспомощность и бессмысленность существования, они теряют вкус к жизни вообще, становятся раздражительными, подозрительными, агрессивными, постоянно срываются на жену и детей, что приводит в конечном итоге к разрыву отношений. На четвертом месте стоят семьи, где один из супругов имеет возможность уйти в благоустроенную, благополучную жизнь, не пережив со своим партнером мучений неустроенного эмигрантского быта. Как правило, это – женщины, которые принимают знаки внимания и предложения о совместной жизни со стороны немцев или хорошо устроенных соотечественников. Наконец, достаточно большое количество разводов связаны с фиктивными браками, в которых муж или жена изначально использовались как «средство передвижения» за границу. Если фиктивность такого брака осознавалась лишь одним из супругов, второй несет все моральные и психологические издержки развода. Таким образом, эмиграция становит серьезным испытанием любви и человеческих отношений.

С начала 90-х годов более предпочитаемой и адекватной моделью изучения психологической адаптации мигрантов (по сравнению с господствовавшей в 70-80-х годах нашего века моделью "культурного шока"), считается так называемый "стресс аккультурации". Аккультурация означает феномен, появляющийся тогда, когда группы индивидов из разных культур вступают в непосредственный и продолжительный контакт, последствиями которого являются изменения элементов оригинальной культуры одной или обеих групп.

Согласно теории аккультурации, разработанной Дж. Берри, этот процесс связан с двумя основными проблемами: поддержание культуры (в какой степени признается важность сохранения культурной идентичности) и участие в межкультурных контактах (в какой степени следует включаться в иную культуру или оставаться среди "своих"). В зависимости от комбинации ответов на эти два важнейших вопроса выделяют четыре основных стратегии аккультурации: ассимиляция, сепарация, маргинализация и интеграция.

Ассимиляция - вариант аккультурации, при котором эмигрант полностью идентифицируется с новой культурой и отрицает культуру этноса, к которому принадлежит. Сепарация означает, что представители этнического меньшинства отрицают культуру большинства и сохраняют свои этнические особенности. Если мигрант не идентифицирует себя ни с культурой этнического большинства, ни с культурой этнического меньшинства, то результатом является этнокультурная маргинализация. Это может быть следствием отсутствия возможности (или интереса) поддержания культурной идентичности (часто из-за вынужденных или навязанных культурных потерь) и отсутствия желания установления отношений с окружающим обществом (из-за отвержения доминирующей культурой или дискриминации). Интеграция характеризуется идентификацией как со старой, так и с новой культурами.

Русские беженцы первой волны адаптировались в странах своего пристанища чаще всего по типу сепарации, т.е. изоляции от местного общества. Это означает, что сохранение своих культурных ценностей ставилось ими превыше всего. Так, в столице Франции в 20-е годы образовался своего рода «русский городок», жители которого «…могли почти не соприкасаться с французами. По воскресеньям и праздникам они ходили в русские церкви, по утрам читали русские газеты, покупали провизию в русских лавчонках и там узнавали интересовавшие их новости; закусывали они в русских ресторанах и дешевых столовых, посылали детей в русские школы; по вечерам они могли ходить на русские концерты, слушать лекции и доклады или участвовать в собраниях всевозможных обществ и объединений… В эти годы в Париже было более трехсот организаций. Все эти общества устраивали заседания, обеды, «чашки чая», служили молебны и панихиды. Приходя на эти собрания, шоферы такси или рабочие завода снова становились полковниками или мичманами флота, портнихи – институтками, скромные служащие – сенаторами или прокурорами.». Так же жили и русские казаки во Франции, которые часто создавали поселения – казачьи станицы, где вели изолированную от остального общества жизнь по традициям и законам, укоренившимся в их среде еще на родине… В таких изолированных русских поселениях создавалась своя собственная культурная среда, в очень малой степени подверженная влияниям извне. Строились православные церкви, русские школы, как общеобразовательные, так и церковно-приходские, создавались своего рода «музеи боевой славы», где хранились полковые знамена и другие военные реликвии.

Как мы видим, русские беженцы, везде, где селились, воссоздавали вокруг себя свою малую Россию, вовне ли, внутри ли себя, Россию, без которой они не могли жить. М.Раев пишет об изолированности и одиночестве тех россиян, которые оседали во французской провинции. Многие из них «…потеряли свои семьи либо в России, либо на пути в изгнание. Эти люди по-прежнему хранили верность своим родным и друзьям. Они трудно заводили новые связи, особенно потому, что продолжали надеяться на скорое возвращение домой… Эта обособленность была особенно сильной среди мужчин, которые работали в провинции, жили в бараках и общежитиях, подрывали свои силы непривычным физическим трудом и не имели больших возможностей для установления контактов, не говоря уже о более тесных связях с местным населением. Они стремились поддерживать в себе чувство общности, основанное на единстве прошлого и судьбы, что само по себе исключало серьезные попытки к интеграции.»

Однако, несмотря на желание изолироваться от других культур, русские эмигранты первой волны иногда вынуждались и к ассимиляции. Большую часть русских эмигрантов составляли холостые мужчины трудоспособного возраста, что неизбежно влекло за собой появление смешанных браков. Этому явлению способствовал также живой интерес к российским беженцам во французском обществе и «русская мода», буквально захлестнувшая Париж 20-х годов. Менее чем за 12 лет (с 1920 по 1931 г.) в законный брак с французскими женщинами вступило 5239 российских мужчин. За этот же период лишь 786 россиянок вышли замуж за французов. Рост количества смешанных браков российских беженцев являлся косвенным подтверждением достаточно успешного процесса их интеграции во французское общество.

В более ранних исследованиях считалось, что ассимиляция с доминирующей культурой - лучший вариант культурной адаптации. Современный взгляд на данную проблему - что более успешной стратегией является интеграция. При этом этническая сохранность (сохранение этнической идентичности), долгое время рассматриваемая как помеха на пути адаптации, на самом деле может играть позитивную роль по уменьшению культурного шока и поддержания позитивной идентичности.

Здесь мы касаемся очень важной проблемы – насколько русские эмигранты стремятся остаться русскими в иной культурной среде или они хотят забыть все, что связано с Россией как страшный сон? Опыт первой волны показывает, что культурная соотнесенность себя с Россией была центром их духовной и психологической жизни, это было самое ценное для них, сердцевина их «я», и основной способ их адаптации может быть соотнесен с сепарацией, но никак не с ассимиляцией. В последующих волнах спектр выбора стратегии аккультурации был гораздо шире. Так, среди представителей четвертой волны довольно много тех, кто старался быть «американистее» американцев, т.е. зачеркивал весь свой опыт жизни в СССР как негодный, неудачный и стремился начать жизнь с «белого листа». При этом они понимают, что им самим вряд ли удастся стать стопроцентными американцами или немцами, но они стараются чтобы этого достигли хотя бы их дети. К сожалению, это – не самый удачный путь по двум причинам: первая – это то, что этническая, культурная идентичность – это важная часть ядра человеческой личности, в ней заключены базовые ценности, нормы, так называемая «этническая картина мира», которая формировалась у человека на протяжении всей его жизни (и особенно важного периода – детства), это - незримый стержень, на который потом нанизывались другие, более зрелые представления, и если его выдернуть, есть опасность, что вся остальное просто посыплется, что чревато тяжелыми психическими расстройствами. Вторая причина – это то, что в индивидуалистических культурах Запада ничто так не ценится как человеческая уникальность, непохожесть на других, поэтому лишать себя тех отличий, которые дает этническая культура - обеднять свой мир и проигрывать в конкуренции уникальностей. Самые умные из наших бывших соотечественников это поняли и довольно успешно используют свою, такую прежде нелепую и непрактичную «русскость», в сугубо прагматичных целях.

Довольно многие эмигранты третьей и четвертой волн из СССР адаптируются в других странах также по типу сепарации, т.е. стремятся сохранить культуру страны выхода (СССР, России) и отрицают культуру доминирующего общества. Особенно это характерно для русскоязычных евреев, которые несут пестрый культурный конгломерат последних лет СССР везде, куда они прибывают, рождая и там немыслимые этнокультурные анклавы, типа Брайтон-Бича. На одном из конгрессов по кросс-культурной психологии мне жаловались израильские коллеги на то, что алия из СССР оказалась чрезвычайно неподатливой и трудной для аккультурации: «Во-первых, они убеждены, что приехали из более развитой культуры, более европейской и более духовной (а почему бы и нет –Н.Л.), поэтому они нехотя учат язык и постигают иудаизм. При этом они очень активно распространяют свою, видимо, все-таки русскую культуру: когда их дети пошли в израильскую армию, и через два года армия Израиля запела русские и советские строевые песни типа «Прощания славянки» или «Не плачь, девчонка!» на иврите, мы по-настоящему испугались, – кто здесь кого ассимилирует?!». В дальнейшем, наших соотечественников – эмигрантов из СССР мои коллеги-психологи в Израиле очень жестко классифицировали как эмигрирующих не по духовным мотивам (как, например, эфиопские евреи), а как презренных материалистов (у евреев, как и у многих ортодоксальных русских патриотов любовь к родине замешана на ревности). Мне же, не скрою, было приятно ощущать, что евреи из СССР гордятся своей русской культурной доминантой.

В 1994-96гг. мне довелось заниматься исследованием аккультурации русских жителей ближнего зарубежья. Следует отметить, что в случае с русскими жителями новых независимых государств, образовавшихся после распада СССР, мы имеем довольно сложную картину:

1) Отсутствие самого факта иммиграции в иную культуру и осознания этого факта. Русские (и русскоязычные) жители ныне независимых государств свободно перемещались в пределах бывшего СССР как единой страны, внутренние культурные границы в которой были достаточно размыты, а статус русского языка как государственного обеспечивал русскоязычным гражданам определенные преимущества в социальной мобильности в любом национально-государственном образовании на территории бывшего СССР.

2) Слабо выраженное осознание своей этнической (культурной, конфессиональной) принадлежности. Господствовавшая в сфере межнациональных отношений государственная идеология интернационализма была нацелена на стирание всяческих национальных отличий и в первую очередь это коснулось русских (у которых и без этого этническая доминанта не так сильно выражена). Это привело к явлению, которое русский философ ХХ века И.Ильин называл "национальным обезличением".

3) Распад СССР и образование национальных государств с довольно выраженной идеологией этнократического развития явились внезапными событиями, адаптация к которым носила вынужденный и сжатый по времени характер. Из общей теории психологической аккультурации известно, что вынужденная кратковременная адаптация часто имеет разрушительный характер и негативные последствия. В нашем случае ситуация усугубляется фактом предыдущего длительного "национального обезличения", в результате которого русским в бывших республиках СССР предстояло проделать трудную духовную работу национально-культурного самоопределения, чтобы начать решать для себя проблему аккультурации в иной культуре. Необходимо отметить также, что "фон" аккультурации не был неизменным, т.к. представители "титульных" этносов также занимались напряженным процессом национально-культурного самоопределения и строительством национальной государственности.

Таким образом, русские жители бывших республик бывшего СССР, ныне - жители независимых государств, оказались внезапно и не по своей воле нежелательными иммигрантами в иных государствах, которые в течение сжатого времени приобрели ярко выраженную этнокультурную определенность и предъявили жесткие требования к аккультурации иноэтничных жителей.

При исследовании психологических особенностей аккультурации русских в ближнем зарубежье был выявлен психологический феномен, получивший название "синдром навязанной этничности". Этот феномен означает, что этническая принадлежность человека, против его собственной воли и желания, становится чересчур значимой характеристикой его бытия и сознания, начинает определять его место в обществе, комплекс прав и обязанностей, а в его самоидентификации выходит на одно из первых мест.

Вышеуказанный "синдром навязанной этничности" характеризуется тесной корреляцией между:

В этих условиях наблюдаются две основные стратегии поведения: первая - миграция в Россию, которая точно соответствует сформировавшимся под влиянием "синдрома навязанной этничности" установкам (как сказал русский из Казахстана по возвращении в Россию: «Я устал постоянно помнить о том, что я – русский»), и вторая, противоречащая данным установкам, - остаться в республике и формировать социальные институты новой русской диаспоры.

В том и другом случае "синдром навязанной этничности" является стимулятором внутренней психологической работы по восстановлению позитивной этнической идентичности и преодолению «национального обезличения», приводя к осознанию необходимости этнической консолидации как посредством миграции в Россию, так и посредством строительства институтов русской диаспоры. Характерно, что обе поведенческие стратегии - как миграция в Россию, так и построение диаспоры, на психологическом уровне приводят к восстановлению позитивной этнической идентичности и этнической толерантности.

Следует сказать, что наличие позитивной этнической идентичности (гордость от сознания своей принадлежности к данному этносу или культуре) – условие существования данной культуры в мире. Не будет этого в нас, и наша культура умрет. Поразительно, как иногда через боль, отвержение, презрение к нам мы начинаем задумываться о том, кто мы в мире, зачем мы здесь и начинаем искать свое предназначение. Иногда страдание – единственный способ свернуть нас с окольного пути.

В начало главы