ТРИБУНА РУССКОЙ МЫСЛИ 2002/1

  СТРОИМ РОССИЮ

                                                                                              Андрей Леонидович АНДРЕЕВ

        доктор философских наук, профессор,
        академик Академии политической науки

ДАНО ЛИ ИНОЕ?
Либеральный проект и его альтернативы
в современной России

 
Реформы, предпринятые в России на рубеже ХХ и XXI столетий, - это политический продукт либерального сознания. По сути своей (исполнение оставим сейчас в стороне) они явились попыткой реализации либерального социально-исторического проекта. Реализации всесторонней, можно даже сказать тотальной, поскольку идеология реформ не ограничивалась перестройкой экономики и политического строя и требовала пересмотра цивилизационной идентичности, смены культурно-исторических кодов и формирования "нового человека", новой морали ("морали успеха") и раскованно-потребительского стиля жизни.

Либеральные требования и идеи вызревали еще в недрах советского оáùества на почве массового недовольства системой всеобщей регламентации и опеки (хотя не следует забывать и о существовании "бюрократического" либåðализма определенной части партийной номенклатуры). Если говорить в цåëом, в либеральных умонастроениях находила свое выражение скованная инèöиатива самых разных социальных слоев, от творческой и научной интеллигеíöии до "деловых людей", создавших в порах государственного социализма впå÷атляющую по своим масштабам теневую экономику. Осуществление либåðальных требований было одним из основных условий преодоления далеко зàøедшей стагнации советской системы и ключевым моментом выхода общества на путь саморазвития, основаííого на свободной инициативе.

Вопрос, однако, заключается не только в той роли, которую либерализм играл в идеологическом самоопределении различных социально-политических сил на исходе советской эпохи, но и в специфическом качестве этого либерализма.

Прежде всего важно отметить то обстоятельство, что в силу ряда исторических причин российский либерализм почти полностью слился с западничеством и давно уже стал от него практически неотличим. "Национальный" либерализм, если и существует, то в очень маргинальных и политически сервильных формах (ЛДПР). Поэтому в российских условиях аутентичная логика либерального мышления систематически подменяется психологическими мотивациями западничества. Происходит своеобразная мимикрия западничества под либерализм, вследствие чего последний приобретает зависимый, вторичный характер и становится простой "репликой" либеральных теорий Запада, разрабатываемых в контексте его (Запада) специфических проблем и потребностей. Российские либералы старательно следовали за ходами "передовой мысли", которые казались им универсальными, хотя реальный смысл этих шагов нередко состоял в решении частных проблем западного мира, сталкивающегося не с теми вызовами, с которыми сталкивает и нуждающихся для своего процветания в иных режимах развития.

Вместе с тем, характеризуя концептуальные источники "либеральной революции" 90-х годов и ее последствия для России, следует принять во внимание и общую эволюцию либерализма как идеологического течения. В частности, то, что в этот период он стал принимать специфическую форму либертаризма, фактически упразднившего гуманитарный аспект классического либерализма. Либерализм конца ХХ века оказался неспособным к либеральной самооценке, в том числе к критическому восприятию тех видов несвободы, которые несла отстаивавшаяся им до сих пор модель отношений индивида и общества. Возник совершенно особый феномен "самодовольного либерализма", претендующего на окончательную победу во всех битвах истории, установление окончательной формы правления в человеческом обществе и, следовательно, на завершение мирового исторического процесса (Ф.Фукуяма).

Если оценивать описанную ситуацию не по влиятельности пропагандирующих либеральное мировоззрение авторитетов и благосостоянию стран, в которых оно заняло доминирующие позиции, а по его собственному внутреннему динамизму, ее, в сущности говоря, нельзя назвать иначе, как кризисом либерализма. Таким образом, прозападно-ориентированные политические и интеллектуальные элиты, в руках которых в 90-е годы оказались судьбы России, пропитывались духом не восходящего, а стагнирующего, кризисного, вульгарного либерализма, проявлявшего опасную тенденцию к превращению из формы критического самосознания в очередное "Великое учение".

Только оценка нового качества, которое приобрел ныне либерализм в процессе своих исторических метаморфоз, делает более или менее объяснимым политический стиль реформаторов 1992 года. Действовать так можно только безоглядно уверовав в спасительную универсальность социально-экономических рецептов Хайека, Фридмана, Сакса, Кавальо, которые следует проводить в жизнь чего бы это ни стоило, не оглядываясь на сопротивление "косного большинства".

Конечно, спустя 10 лет полученные результаты выглядят слишком очевидными, чтобы кто-либо всерьез взялся все это оправдывать. Однако нетрудно заметить, что и сегодня критерием оценки отдельных мер, законов и решений достаточно часто выставляются отнюдь не соображения функциональной эффективности, а "либеральность" (или "нелиберальность") как таковая.

Осуществление либерального проекта в России на исходе ХХ века имело весьма своеобразную динамику, заметно отличающую нашу страну от таких постсоциалистических стран, как Восточная Германия, Польша, Венгрия, Чехия, Македония и др. Практически везде первоначальную эйфорию от воссоединения с "цивилизованной Европой" сменяли потом известное разочарование и даже ностальгия по прошлому. Однако у нас эта динамика выражена резче и характеризуется не просто сменой настроений, но качественным переломом общественного сознания. В середине 90-х годов в России поднимается своего рода консервативная волна, лейтмотивом которой становится дистанцирование от Запада и возвращение к аутентичному российскому опыту и традициям.

Проводившиеся российскими учеными на протяжении ряда лет исследования, посвященные анализу глубинных структур общественного сознания, позволяют достаточно четко выявить системообразующую основу данного процесса. В первую очередь это переориентация на смысложизненные ценности православно-христианского происхождения, утверждающие первенство духовных начал над внешним устроением жизни и приобретением разнообразных материальных благ.

Очень показательны в этом отношении зафиксированные в ходе социологических исследований ответы россиян на вопросы, задающие ситуацию выбора между различными жизненными целями. Например, - между спокойной совестью, душевной гармонией с одной стороны и властью, влиянием, доминированием с другой.

Начало реформ характеризуется явным наступлением агрессивно-прагматического отношения к жизни. Так, доля респондентов, ориентированных на первую из указанных альтернатив на протяжении начальной фазы реформ устойчиво сокращалась, причем достаточно быстрыми темпами - до 10 % в год. К 1994 году она упала до отметки 75 %. Однако уже на следующий год была зафиксирована столь же сильная обратная тенденция; к 1997 году соответствующий индикатор стабилизировался, варьируясь в дальнейшем в сравнительно узкой полосе между отметками 90 и 94 процента. Очень похожая картина получается и в том случае, когда дилемма затрагивает с одной стороны качество отношений между людьми (их теплоту, душевность и т.п.), а с другой - необходимость "пробиваться в жизни".

Важную роль в динамике общественных настроений второй половины 90-х годов сыграл советский опыт. Но не в официально партийном, а в неофициальном его понимании, тесно связанном с идеей социальной справедливости, с коллективизмом "общего дела" и одновременно - с антиноменклатурными устремлениями масс. Несмотря на достаточно сильное идеологическое давление, побуждавшее принять оценку советской эпохи как "проклятого прошлого", население такой интерпретации не приняло. Так, только 18,4 % опрошенных согласились с тем, что в 70-летней истории Советского союза найдется мало такого, чем можно действительно гордиться, а отвергли такую нигилистическую точку зрения 73 % . Зато почти 2/3 респондентов отметили, что в Советском Союзе они испытывали чувство принадлежности к большому сообществу, которого теперь лишены, а более половины согласились с тем, что в СССР впервые в истории была обеспечена справедливость и приличная жизнь для простого человека. Именно к советской эпохе относятся и события, которые являются для россиян предметом национальной гордости: Победа в Великой Отечественной войне, первые космические полеты, введение массового высшего и среднего образования и др.

Сопоставляя все эти данные, можно сказать, что в середине 90-х годов дальнейшее осуществление "либерального проекта" натолкнулось не просто на естественную усталость населения ("усталость от реформ" - феномен известный, общераспространенный, в той или иной степени проявившийся и в Восточной Европе), а на факторы совсем иного порядка. И дело вовсе не в том, что россияне якобы не готовы к восприятию принципов демократии, рыночной экономики и открытого общества, как думают некоторые политологи на Западе, а в том, что в России сложились свои собственные принципы, свои представления о государстве, демократии, собственности, справедливости, богатстве и бедности.

Например, судя по данным социологических опросов последнего времени, подавляющее большинство населения России отвергает принцип частной собственности на землю и недра. Свыше 80 % наших сограждан считает, что они должны принадлежать всему народу или государству как его представителю.

Обращает на себя внимание то, что характерные для россиян представления о должном весьма устойчивы и могут быть прослежены вглубь истории. Изменяясь в соответствии с эволюцией социально-экономических и политических условий, они тем не менее сохраняют определенное содержательное ядро, позволяющее отнести их именно к "русскому воззрению". Приведенный только что пример в этом отношении достаточно красноречив. Вспомним хотя бы о столыпинской аграрной реформе, которая не удалась именно потому, что крестьянство не приняло заложенный в ее основе принцип частной собственности на землю, поскольку последний противоречил его основополагающим социальным идеалам. Но можно привести и другие примеры: так, точка зрения наших сограждан на соотношение частной и государственной собственности в различных отраслях экономики поразительно напоминает ленинскую концепцию нэпа (политически и концептуально она, как известно, представляла собой радикальный шаг навстречу народным чаяниям и требованиям), а взгляды на власть содержат элементы, которые можно найти в общественном сознании эпохи петровских преобразований.

Иногда объяснение этому явлению видят в некоем традиционализме российского общества, его "восточной неподвижности", привычке к государственной опеке и иждивенчеству. Однако вряд ли можно подтвердить такую интерпретацию фактами. В специальных исследованиях, в частности, отмечалось, что принцип частной собственности на землю в 1917 г. отвергло отнюдь не архаичное, а достаточно "продвинутое", включенное в рыночную экономику крестьянство. Добавим к этому, что в современной России между "традиционалистскими" и "модернизированными" слоями населения по вопросу о земле нет противоречия: в самых благополучных, тесно связанных с "современным" укладом жизни социальных группах (студенты, предприниматели, лица с душевым доходом свыше 5000 руб. в месяц), доля респондентов, стоящих на "общенародных" позициях оказалась лишь ненамного меньше, чем в среднем по выборке, и нигде не опускалась ниже 70 %.

Сопоставление такого рода данных и их анализ приводят нас к выводу о том, что либерально-западнический проект натолкнулся в России на совершенно особое препятствие, которое можно определить как цивилизационное сопротивление. Россияне не просто сожалеют о понесенных ими за время реформ материальных потерях или утраченных страной позициях, но в массе своей просто не ощущают народившийся порядок "своим", даже если их личное благосостояние за эти годы повысилось.

Характерны в этой связи некоторые исследования, проливающие свет на внутренние диссонансы в самоощущении российской бизнес-элиты: с одной стороны, несомненная жажда обогащения, ориентация на западный стандарт потребления, любование своей "рыночностью", с другой - подспудное ощущение неправедности, своеобразное чувство неловкости за свое преуспеяние, преобладание негативной символики в суждениях о деньгах.

Цивилизационное сопротивление не следует отождествлять с политическими акциями оппозиции, - в частности, оппозиции радикальной. По сути своей оно вообще не имеет четко локализуемого субъекта и представляет собой специфический эффект среды, точнее - самоорганизующейся среды.

Само собой понятно, что процессы самоорганизации не могут идти вне созданных за годы реформ институтов и задаваемых ими правил игры. Но это не означает, что они просто "подчиняются" каким-то внешним формообразующим импульсам. В действительности имеет место некое обоюдное взаимодействие. Самоорганизующаяся среда переходит в такой режим, который в изменившихся условиях позволяет наиболее экономным способом поддерживать ее качественную определенность. При этом социальная среда структурируется таким способом, который позволяет ей если не противостоять неприемлемым внешним воздействиям, то по возможности их трансформировать и ослабить.

Примерно так обстояло дело и в России. К примеру, стойкое неприятие тех представлений о человеке, которые лежат в основе либерально-монетаристского экономического мышления, не позволило утвердить в России чисто "рыночную" модель социальной иерархии по американскому типу (четко выраженное соотнесение ценности человека с уровнем дохода).

В российском социуме сразу же за границами олигархического "бомонда" прямая корреляция между дифференциацией по доходам и местом человека на социальной лестнице пропадает. В результате в России сложилась своеобразная "сдвоенная" социальная структура, в рамках которой в общем социальном пространстве прочерчиваются (частично накладываясь и пересекаясь друг с другом) фрагменты двух относительно самостоятельных вертикалей, одна из которых задает, условно говоря "иерархию доходов", а другая - иерархию общественно признанных достоинств. Социальная самооценка в этих условиях в какой-то степени становится вопросом выбора соответствующей шкалы в соответствии с личным вкусом и психологическим складом.

Это обстоятельство существенно повлияло на результаты экономических экспериментов 90-х годов, существенно смягчив их разрушительные исторические последствия для России. Как показал опыт, в структурированной по описанной выше модели самоорганизующейся социальной среде оказалось невозможным осуществить быстрый сброс "нерыночных" секторов при помощи чисто финансовых рычагов (чего, похоже, добивались "реформаторы", по крайней мере, в самом начале их деятельности). Люди, для которых источником самоуважения были не деньги, а сознание важности выполняемого ими дела, чисто профессиональная (а не "рыночная") оценка своего труда, вопреки "нормальным" критериям экономической рациональности просто отказывались бросать это дело и уходить с рабочих мест, которые теперь едва ли обеспечивали их существование. Безусловно, этим они создавали себе массу жизненных проблем, но одновременно они и сами становились проблемой для тех, кто хотел бы избавиться от России как от глобального конкурента в сфере науки и высоких технологий. Экономический блицкриг затягивался, разбиваясь о "безнадежное русское упрямство", точно также, как это произошло летом и осенью 1941 года с другим блицкригом, сопротивление которому "рационально мыслящие" военные эксперты поначалу также считали бессмысленным. Во всяком случае, благодаря российской этике верности "делу", страна смогла, пусть и в предельно урезанном виде, сохранить свои наработки в ряде важных отраслей научного знания, в оборонной промышленности, образовании и социальной сфере.

Анализ трансформационных процессов, происходивших в России в 90-е годы, показал, что российское общество самостоятельно устанавливает для себя ориентиры деятельности и конституирует смысловое поле, в котором осуществляется выбор стратегии личностной самореализации. Из миллионов связанных между собой таким единством самых простых повседневных действий, в конце концов, и формируются мощные социальные потоки, создающие явления исторического порядка.

К середине 90-х годов в стране сложилась весьма своеобразная ситуация: власть и общество жили своей обособленной жизнью, как бы игнорируя друг друга и соприкасаясь лишь вынужденно по разным сугубо конкретным поводам: сбор налогов, призыв в армию, выборы и т.п. Отвернувшися от Ельцина, население вовсе не повернулось к оппозиции, не предлагавшей по сути никаких конструктивных выходов из сложившейся ситуации. Вместо этого в обществе возникло разочарование в "политическом классе" в целом. Одновременно в ходе процесса социокультурной самоорганизации, вектор которой явно расходился с вектором правительственной политики, определилась тенденция к неприятию сложившейся системы в целом. К лету 1998 г. только 4 % населения России считали, что существующий строй не следует менять, в то время как трое из каждых четырех опрашиваемых высказывались за такое изменение.

Если рассматривать данную ситуацию сквозь призму классической антитезы "верхов" и "народных масс", то надо признать, что у последних никаких инструментов для реализации запроса на перемены не было. Однако при необходимости формального соблюдения демократических процедур (в силу отсутствия внутренне консолидированной элиты без таких процедур власть просто не могла бы регулировать свой собственный состав), уже само по себе молчаливое давление социальной среды вызвало внутренний кризис правящей группировки. Себестоимость системы, складывающаяся из расходов на поддержание необходимого баланса думских фракций и лояльности региональных руководителей, гонораров политтехнологов, безвозвратных "кредитов" медиахолдингам и т.п., стала настолько высокой, что съедала почти все то, что государство могло вытянуть из разваливающейся экономики. Политический режим становился попросту нерентабельным, а его дальнейшее воспроизводство теряло экономический смысл.

В теоретическом плане эволюцию постсоветской России можно рассматривать как еще один поставленный историей эксперимент. На этот раз - выявляющий скорость процессов самоорганизации и саморазрушения в российской социокультурной среде. Как выяснилось, полный цикл деградации власти, отпавшей от национальных культурно-политических основ и потерявшей контакт с народом, в современных условиях занимает приблизительно 5-6 лет (в качестве точки отсчета в данном случае разумно взять произведенный осенью 1993 г. государственный переворот и окончательную ликвидацию советской власти, после чего ельцинистский режим остался наедине с собственным народом).

Хотя выдвижение Путина по форме выглядело как "назначение" его Ельциным при полном безучастии безмолвствующего народа, объективно оно явилось инициированной сверху попыткой компромисса между правящей группировкой и обществом. Таким путем "верхи" надеялись обновить почти исчерпанный ресурс лояльности, не дожидаясь того момента, когда система войдет в режим саморазрушения.

В первые месяцы после отставки Ельцина некоторые эксперты высказывали мысль, что этот компромисс может принять форму союза верховной власти и средних слоев против хищнической клики олигархов. Такая политическая конструкция хорошо известна из политической истории: на низовое дворянство опирался в своей борьбе против княжеско-боярского своеволия еще Иван Грозный, по пути выдвижения незнатных людей на основе личных заслуг шел впоследствии и Петр I. В ХХ веке эта модель использовалась в весьма разнообразных условиях целиы рядом харизматических лидеров от Мао Цзедуна до некоторых латиноамериканских диктаторов.

Однако в сложившейся ситуации такой вариант не мог реализоваться стихийно. Он был бы возможен лишь при наличии политических структур, способных решать задачи политической мобилизации масс и обеспечивать механизм их давления на "политический класс". К этому не были способны ни наспех сколоченные в ходе выборов "административные" партии, ни дрябловатая КПРФ, ни заявившие о своем нежелании "строиться" яблочники. Конечно, создание такой структуры могло быть инициировано сверху. Но это, очевидно, потребовало бы срочного демонтажа только что созданного "Единства", что грозило на некоторое время оставить нового главу государства без сколько-нибудь прочной политической опоры, безусловно необходимой для укрепления его позиций.

Перспектива перерастания наметившихся с середины 90-х годов процессов социальной самоорганизации общества в политическую самоорганизацию народа вокруг верховной власти существовала до весны 2001 г., пока население в подавляющем большинстве поддерживало Путина в его конфликте с медиа-магнатами и в его попытках несколько ограничить власть региональных баронов. Однако открывающиеся в этой связи шансы не были использованы. В результате задуманная новым Президентом реконструкция вертикали государственного управления вылилась в маневрирование между различными финансово-политическими группировками, в ходе которого они стали принимать половинчатый характер. Одной из таких очевидных уступок "региональным баронам" было снятие конституционного ограничения, запрещавшего им занимать пост главы исполнительной власти более двух сроков подряд. В то же время напряженно ожидавшейся в обществе замены хотя бы некоторых наиболее одиозных фигур прошлого "царствования" не произошло, а тенденция к превращению Совета Безопасности в политический штаб главы государства и одновременно в ядро консолидации той части госаппарата, для которой служение отечеству еще не превратилось в пустой звук, была весьма резко пресечена весной 2001 г., когда функции Совбеза были резко ограничены и сведены в основном к техническим задачам, а вслед за тем был фактически дезавуирован, возможно, наиболее важный из разработанных "старым" Совбезом и уже подписанных Президентом концептуальных документов - Доктрина информационной безопасности РФ.

С конца 2000 г. в деятельности администрации произошла ощутимая перестановка акцентов, заметно изменившая первоначальную тональность этой деятельности. Центр исходящей сверху активности сместился с вопросов государственного строительства и восстановления авторитета центральной власти в сферу социально-экономических отношений. Причем речь шла не больше не меньше, как об институциональных основах социально-экономического устройства. В этой связи в Государственную Думу был внесен пакет выдержанных в радикально-либеральном духе законопроектов, освобождающих "энергию экономического индивидуализма" от целого ряда существовавших до сегодняшнего дня системных ограничений, которые "реформаторы" не решились ликвидировать даже во времена Ельцина. Это введение в рыночный оборот земли, отмена прогрессивной шкалы налогообложения, пересмотр баланса прав труда и капитала в пользу последнего и др. Если добавить к этому заявление Президента о незыблемости итогов приватизации, чубайсовский план "создания конкурентной среды" в электроэнергетике, аннулирование государством ряда своих социальных обязательств (отмена детских пособий и весьма существенное повышение жилищно-коммунальных платежей населения), не остается никаких сомнений в том, что обществу, скорее всего, предстоит пережить вторую волну "либеральной революции".

Теперь глубинный смысл настойчиво повторяющихся в печати высказываний о том, что "настоящих" либеральных реформ в России не было, и их еще предстоит провести, становится предельно ясным. Конечно же, "Великое учение" истинно по определению, и если оно не дало положительных результатов, значит его просто не так применяли. Если смешав серу с селитрой и добавив туда ртути мы не получили философского камня, то причину надо искать не в постановке задачи, а в ее исполеннии. Вывод отсюда один: опыт надлежит повторить, только более тщательно следя за неукоснительным соблюдением рецептов "мудрецов": может быть, при изготовлении состава первоначально не были произнесены нужные заклинания, или всю операцию надо было производить в полночь под крики филина...

Как и гайдаровская версия преобразования России в "нормальную" страну, Либеральный проект-2 основан на некой обычно специально не формулируемой, но неявно присутствующей во всех аргументах и прикладных разработках идее, которую можно назвать постулатом экономического редукционизма. Суть его состоит в допущении, что развитие общества сводится к решению некоторой совокупности экономических задач. Особо подчеркнем: не просто хозяйственных, а именно экономических, т.е. исчерпывающим образом описываемых стоимостными показателями, а значит, в конечном счете, имеющих чисто денежную форму выражения. Самой важной из этих задач является экономический рост, т.е. увеличение объема производимой стоимости. При этом как нечто само собой разумеющееся предполагается, что производителями возрастающей стоимости являются в основном те, то "научился зарабатывать в условиях рынка". Поэтому интерес "человека с деньгами" является безусловным приоритетом, ради которого надо отодвинуть на второй план все остальное - народное образование, здравоохранение, беспризорных детей, безопасность флота, достойную старость "простых" трудящихся и т.п. Вот когда бизнес сочтет себя более или менее удовлетворенным тогда что-то из того, что он "заработает" можно будет потратить и на "нерыночные" цели.

Все это мы, как говорится, уже проходили. Однако нынешний вариант либеральных реформ, безусловно, отличается от варианта 1992 г. некоторыми достаточно примечательными моментами, которые нельзя обойти вниманием. Это в первую очередь иное понимание условий, в рамках которых осуществляются российские преобразования.

"Гайдаровский" либерализм позиционировал себя по отношению к Западу посредством "политики объятий". Принцип этой политики достаточно прост и безыскусен. Его можно определить вполне по-гоголевски - быть приятным во всех отношениях. В связи с этим запрещается иметь какие-то цели и интересы, которые не совпадают с пожеланиями "цивилизованного сообщества". Вы считаете, что мы не должны владеть этой территорией (акваторией и т.п.)? Отдадим! У вас нет таких же эффективных видов оружия? Не волнуйтесь, мы немедленно пустим их под автоген! У вас счеты к кому-то из наших граждан? И вот уже осуществляется беспрецедентная в мировой практике акция - спецслужбы Латвии захватывают российского офицера на российской же территории, действуя с ведома и разрещения (!) российских властей.

Однако расчет на то, что за свое примерное поведение Россия получит достаточно ощутимую помощь Запада (а ее руководители - пропуск в мировую финансово-политическую элиту) оказался совершенно несостоятельным. Страна только растеряла впустую внешнеполитический капитал советского времени, не получив ничего взамен. Запад не пожелал даже убрать дискриминационные барьеры против российской внешней торговли, хотя их наличие явно препятствовало созданию в России той самой открытой экономики, о которой теоретически рассуждали западные эксперты и на которую так уповали отечественные либерал-реформаторы.

Очевидные провалы начала 90-х годов заставили российские либеральные круги существенно пересмотреть свои взгляды на место России в мире. Запад по-прежнему оставался для них образцом, но превращался из предмета обожания в делового партнера. "Объятия" сменились торгом, в ходе которого надлежит отстаивать прежде всего собственные национальные интересы. Либерально-западническая часть "политического класса" сделала все возможное, чтобы не допустить к пульту управления левую и патриотическую оппозицию. Но при тех тенденциях массового сознания, которые сложились к концу президентства Ельцина, это можно было сделать лишь интегрировав в либеральное мировоззрение определенные элементы ее политического дискурса. В результате такого синтеза либерализм российской политической элиты трансформировался в либерал-патриотизм, влияние которого стало заметным еще при кабинете Примакова, но окончательно проявилось уже с приходом Путина. Любопытно, что никаких принципиальных идейных расколов в либеральном истеблишменте это не вызвало, и "реформаторы" 1992 г. в массе своей плавно вписались в новую парадигму, сохранив за собой ключевые политические позиции. Метаморфоза достаточно двусмысленная, но вполне объяснимая. Со сменой идеологии вопросы, которые можно было бы задать этим людям в связи с результатами их деятельности, снимаются как бы сами собой. Да, ошибались, но ведь у нас не было опыта! Зато теперь опыт реальных преобразований есть только у нас, а от крайностей и иллюзий мы избавились!

Получается, что говорить о политической и иной ответственности, о том что провалы такого масштаба должны были бы повлечь за собой полное отстранение обанкротившихся политиков, в такой ситуации как бы и неловко. Однако никто не запрещает нам задать другой вопрос: насколько состоятелен либеральный проект в этом новом своем качестве? Какие перспективы сулит он России? Достаточна ли проведенная в последние годы коррекция либерального курса для того, чтобы он мог претендовать на роль эффективной стратегии национального развития?

Официозные комментаторы предпочитают, кажется, оценивать эту эффективность, рассматривая в качестве базы сравнения нижнюю точку опустошившего страну кризиса. С такой точки зрения легко говорить об экономическом подъеме и даже о некотором росте благосостояния населения. Правда, само население подъема почти не ощущает. Но можно предположить, что коррекция либерального курса действительно даст некоторую положительную динамику в экономике. Во всяком случае, в отличие от гайдаровского экстремизма, безоговорочно обрекавшего на уничтожение все, что не могло дать немедленной коммерческой отдачи, Либеральный проект-2 предполагает известный учет стратегического фактора времени и потому признает необходимость поддержки отечественного товаропроизводителя, уменьшения технологической зависимости от Запада и сохранения очагов российской науки. Сегодня российское правительство обладает более эффективным налоговым аппаратом, оно воздерживается от умножения своих долгов, а российские экономические ведомства уже не опутаны, как при Гайдаре, густой сетью иностранных советников-контролеров (при Ельцине иностранная "помощь" и кредиты уходили в основном на оплату их услуг и расходы на поддержание режима). В этом смысле нынешняя администрация выглядит значительно лучше оснащенной и намного более здравомыслящей, чем гайдаровская. Поэтому нельзя не признать, что вторая редакция либеральных реформ в целом обещает быть лучше первой. Вопрос, однако, состоит в том, какова мера этого "лучше". Должны ли мы ограничиваться сопоставлением двух фаз реализации либерального проекта или за основу следует взять более широкую систему сопоставлений, учитывающую одновременно как объем и качество находящихся в распоряжении России ресурсов, так и все многообразие способов их использования?

Оценивая перспективы, которые сулит России вторая волна либеральных реформ, следует с самого начала обратить внимание на то, что в либерально-западническом сознании планка успеха применительно к России отчетливо снижена по сравнению с уровнем тех достижений, которые страна реально демонстрировала на протяжении большей части ХХ века. Показательны в этой связи данные, полученные в ходе экспертного опроса внешнеполитической элиты, проведенного Российским независимым институтом социальных и национальных проблем весной 2001 г., которые выявили четкую корреляцию между идейно-политической ориентацией и представлениями о целях, к которым может и должны стремиться Россия. Так, стремление вернуть России роль сверхдержавы встречается среди сторонников самобытного российского пути развития примерно в 6 раз чаще, чем среди тех, кто ориентирован на западную модель. В большей мере надеются сторонники самостоятельного пути и на то, что России удастся войти в пятерку наиболее развитых государств мира. Те же, кто настроен на избавление от "синдрома самобытности", считали бы успехом, если бы она закрепилась на уровне Бразилии, Испании, Южной Кореи.

Случайно это или нет, но расчетные показатели, на которые ориентируются правительственные экономисты, в целом довольно точно соответствуют этим психологическим установкам. Экономический рост на 2002 г. был запланирован в пределах 3,5 %, на 2003 г. - до 2 %. И это при среднемировом уровне в 4 %. Вывод: в случае продолжения либеральных реформ даже в предлагаемом ныне улучшенном их варианте относительная доля России в мировом производстве будет сокращаться, а сама она будет откатываться в мировой "табели о рангах" на все более и более дальние места.

Правда, в выступлениях ряда высокопоставленных лиц говорилось, что в 2001 г. экономический рост, вероятно, достигнет 6 %. Однако, каким образом выводится эта цифра, не вполне ясно. Впрочем, если даже эта цифра более или менее близка реальности, России нужен не случайный всплеск, целиком обусловленный конъюнктурными факторами (цены на нефть), а устойчивый подъем на протяжении нескольких десятилетий. Неэффективность либеральной экономики капиталистического типа применительно к российской ситуации особенно драматично выглядит в сопоставлении с социалистической экономикой Китая, которая в последние десятилетия демонстрировала устойчивый рост со средней скоростью в год 9,6 %. Таким образом, по отношению к своему мощному дальневосточному соседу Россия ослабевает в темпе свободного падения. А ведь Китай не отделен от нас океаном, как США!

При такой общей динамике попытки вписать наукоемкие и высокотехнологичные анклавы российской промышленности в либеральную экономическую среду оказываются очень проблематичными, причем - независимо от субъективных намерений администрации, потому что спрос на их продукцию является прежде всего"политическим" и только потом уже рыночным. Отсюда раздвоенность, противоречивость позиций российской администрации в этой сфере. Скажем, аэрокосмическому комплексу в последнее время демонстративно уделяется большое внимание, но станцию "Мир" затопили, а дальнейшая работа по созданию орбитальных комплексов мыслится, по-видимому, лишь под общим патронажем США (которые, как показал случай с космическим туристом Тито никогда не упускают случая продемонстрировать, кто отныне хозяин в космосе).

Впрочем, особых иллюзий относительно патронажа Запада, как и насчет реальных мотивов допуска Российской федерации к работе "семерки", архитекторы нового либерального проекта, по-видимому, не испытывают. Вопрос ставится чисто прагматически: Западу нужны некоторые политические услуги России, вроде посредничества в отношениях с Северной Кореей и некоторыми арабскими странами. В этой ситуации ставка делается уже не на "объятия", а на осуществление явочным порядком "ползучей интеграции" с Западом, откладывая на определенное время решение наиболее острых вопросов и стремясь постепенно занять место "нужного человека" (пусть и не пользующегося особой симпатией").

Эта "прагматическая" интерпретация либерал-патриотизма, судя по всему, содержит в себе подспудные экономические ожидания, которые, возможно, и составляют ее главный мотив. Это - надежда, что по мере продвижения "неоформленной" интеграции удастся "перетянуть" в Россию определенную часть зависящих от Запада мировых инвестиционных потоков, без чего дальнейшее развитие страны представляется либеральному менталитету проблематичным. Смысл нового либерального курса как раз и состоит в ускоренной расчистке "площадки" под зарубежные инвестиции (включая реинвестицию "беглых" капиталов, что, с точки зрения разработчиков данного курса, означает обеспечение максимальной прибыльности капиталовложений за счет предельного ослабления "социальной нагрузки" на собственность (а также упрощения правовых вопросов, с которыми сталкивается бизнес).

Было бы нелепо отрицать, что в этих расчетах заложено определенное рациональное зерно. Однако отдельные, пусть даже очень интересные и выгодные совместные проекты, стоящих перед нами проблем, безусловно, не решат. При той предельной изношенности основных фондов, которая имеет место сегодня, нам требуется фронтальное их обновление. Без этого никакая "рыночная среда" не сработает на задачи развития. Но обновление фондов для такой страны, как наша, это не сотни миллионов, а десятки миллиардов долларов ежегодно. Нелегкая для наших реформаторов правда состоит в том, что таких инвестиций они не получат уже потому, что при складывающихся сегодня конъюнктуре в России по меркам мирового рынка могут считаться коммерчески оправданными лишь ограниченные, выборочные инвестиции. Большинство же видов продукции выгоднее производить в других странах.

Например, российские алмазы вполне конкурентоспособны. Однако лишь за счет того, что концентрация драгоценных камней в месторождениях Якутии и Архангельской области выше, чем в более старых южноафриканских выработках. Но что будет, когда наши месторождения истощатся (а это процесс неизбежный)? Ведь сама добыча в России обходится намного дороже в силу суровых климатических условий (Якутия - полюс холода, тогда как в Претории средняя температура в зимние месяцы +11 градусов) и больших расстояний.

Самое важное обстоятельство, которое следует принять во внимание при оценке перспектив либерального проекта, состоит в том, что основные ниши мировой экономики уже распределены: разработка технологий и дорогое штучное производство отходят Западу, дешевое массовое - Тихоокеанскому региону. Это - объективно наиболее рентабельная конфигурация. России в ней места нет, а потому и мировые инвестиционные потоки в лучшем случае задевают ее своим краем. Для того, чтобы войти в систему на достаточно благоприятных условиях, надо создать новую специализацию, предложить что-то такое, что при сложившемся положении вещей России удавалось бы лучше, чем Западу и Востоку. Однако осмысление этой проблемы и тем более анализ ее возможных решений выходят за пределы либерального дискурса, поскольку требуют включения в поле нашего мышления социально-исторических объектов, реальность которых отлична от реальности индивидуального существования "экономического человека".

Речь идет о переходе от либерального проекта к национальному. Было бы, по-видимому, неверно жестко противопоставлять их так, как это часто делают СМИ самых различных направлений. Как показывают данные социологических исследований, за истекшее десятилетие россияне приняли и "переварили" целый ряд либеральных ценностей, включая такие, как свобода слова, совести и выбора места жительства, плюрализм, выборность и ответственность власти и др. Тем не менее, между ними есть важное методологическое различие. В одном случае мы видим перед собой Россию-экономику, в другом - Россию-цивилизацию (одной из функций которой является экономика). Либеральный подход даже в "патриотической" своей версии лишь учитывает национальные особенности и традиции страны, в то время, как национальный проект исходит из них как из базисной диспозиции социально-исторического творчества. Поэтому либерализм постоянно подгоняет российские реалии под некие претендующие на универсальность нормативы, а национальный проект стремится использовать энергию естественного саморазвития, полагая при этом, что когда человек действует в соответствии со своими склонностями, он в конце концов добьется большего (хотя, быть может, и не в той сфере, и не тем способом, которые предписывали ему строгие "опекуны").

Если оперировать "короткими" циклами обменов стоимостными эквивалентами, у России, в сущности, нет иной перспективы, кроме как переход на траекторию зависимого развития с неизбежным сбросом всех "излишних" в такой ситуации сфер деятельности - науки, образования, высокотехнологичных производств, "высокой" культуры. Успокоительные заверения, соответствующие им "меры", психологически понятная реакция внутреннего протеста, нежелание поверить в то, что это возможно, по большому счету не должны нас обманывать. Однако в масштабах "длинного" времени цивилизаций мы можем разглядеть выходящие далеко за горизонт "экономической рассудочности" либерализма траектории иных возможностей. Здесь, за рамками этого горизонта, мы наблюдаем для него процессы, в том числе специфический феномен инверсии преимуществ, глубинным образом связанный с нелинейным характером исторического времени.

Суть этого феномена, проявляющегося обычно на стыке больших исторических эпох, состоит в том, что факторы, которые на определенном этапе были проявлением слабости или даже отсталости, на новом витке исторической спирали становятся источником силы.

В литературе в этой связи не раз уже говорилось о том глобальном значении, которое, судя по всему, приобретет в перспективе ближайших нескольких десятилетий такой признак "экономической отсталости" России, как наличие обширных ландшафтов, практически не подвергшихся воздействию человека в совокупности -700-800 млн. га). Благодаря "недоразвитию" экономики России на сегодня удалось сохранить уникальный биосферный потенциал. Так, сибирские леса дают до 40% мирового кислорода, а расположенные на территории нашей страны 60% болот северного полушария связывают основную массу углерода, поддерживая углеродный баланс в биосфере. Таких природных массивов нет уже ни в одной развитой стране, способной играть системообразующую роль в современном глобальном мире. Уже поэтому они представляют собой огромное богатство, и то, что у него в данный момент нет рыночного эквивалента, вовсе не означает, что оно не является богатством. Кстати, примерная стоимость его уже может быть подсчитана. Так, например, 1 тонна связанного углерода это от 10 до 50 долл. США. В этой ситуации думать надо не о том, как избавиться от "бремени пространства" (любимая тема либеральных публицистов начала 90-х годов, пропагандировавших идею разделения России на множество уютных маленьких Швейцарий и Голландий), а о том, как выстроить международно-правовые и экономические механизмы, вознаграждающие россиян за сохранение важнейших элементов мирового экосистемы.

Однако самое важное наше достояние - это человеческие качества, склонности и способности. Опираясь на данные проводившихся в последние годы социологических исследований, отметим в этой связи два особенно важных момента.

Первый из них заключается в том, что все, связанное со сферой духа и духовных ценностей, россияне воспринимают заметно более позитивно, чем население других развитых стран. Эта особенность, характеризующая формируемую русской культурой направленность личности, является важным преимуществом во всех случаях, когда речь идет об условиях развития интеллектуально насыщенных, творческих видов деятельности.

Не будем слишком категоричными в формулировке этого утверждения, поскольку мы можем опираться только на выборочные сопоставления русского менталитета с другими типами национальных характеров. Однако, чтобы не быть голословными, приведем весьма показательные, на наш взгляд, данные, полученные в ходе сравнительного изучения реакций русских и немецких респондентов на понятия, связанные с различными аспектами духовной деятельности.

            Восприятие различных понятий российскими и немецкими респондентами, %.
                        (Данные по России - 2000 г., данные по Германии - 1999 г.)

Второй момент, который важно отметить, состоит в том, что стремление к духовному развитию и образованию в нашем кажущемся пассивным и аморфным обществе выступает в качестве эмоциональной доминанты, способной становиться источником социальной энергии. Ради этого стремления миллионы россиян готовы отказывать себе во многом. О высокой социальной активности, направленной на то, чтобы удержаться на уровне современных требований к оснащенности в сфере интеллектуальной деятельности, говорят, в частности, данные, относящиеся к освоению новых информационных технологий, а также к дополнительному неформальному образованию (самообразованию). Обычно, как только финансовое положение семьи позволяет выкраивать хоть немного денег на что-нибудь, кроме питания, они направляются именно на эти цели. В частности, в наиболее бедном слое россиян (1000 - 2000 руб. на человека в месяц) каждые дополнительные 500 руб. душевого дохода дают приблизительно двукратное приращение пользователей компьютером и Интернетом. Благодаря этим усилиям, задающим вектор самоорганизации российского общества соответственно императивам наступающей эры информатики, показатели России по уровню компьютеризации оказываются сопоставимыми с несоизмеримо более богатыми странами, такими, например, как Франция (где к тому же принята и реализуется специальная правительственная программа действий по формированию информационного общества).

Отметим, что под давлением массовых настроений ориентиры либеральных реформ в последние полтора-два года несколько сдвигались в сторону большего учета настроений населения. Если в период правления Ельцина российская наука и образование подверглись настоящему погрому, то сегодня и либеральная публицистика и ориентированные на "либеральную волну" высокопоставленные деятели администрации постоянно говорят о необходимости поддержания интеллектуального потенциала страны. Однако, как бы ни корректировалась либеральная доктрина, в практической политике она так и не ушла дальше известного положения о том, что инвестиции в человека выгодны.

Доктрина инвестиций в человеческий капитал в свое время сыграла весьма позитивную роль в развитии США, поскольку она позволяла умерить характерную для этой страны антиинтеллектуальную доминанту, апеллируя к привычным для американского менталитета соображениям выгоды и коммерческого расчета. Но для российских условий это шаг не вперед, а назад. В практическом плане смысл данной оценки становится очевидным, если мы проанализируем меры, предпринимаемые в рамках "нового либерального курса" для того, чтобы выправить положение российской науки и образования. И в еще большей степени - если сопоставим значение этих мер в глазах администрации с их реальной отдачей. Ведь для того, чтобы добиться сколько-нибудь заметного улучшения положения дел в этих отраслях, необходимо не только довести процентную норму соответствующих ассигнований по отношению к ВВП до более или менее приемлемого по мировым стандартам уровня (а сегодня администрация рассуждает именно в таких терминах), но и компенсировать ущерб, нанесенный реформами с учетом упущенной выгоды, а также поднять социальный престиж интеллектуального труда, оценивая его не по средней зарплате наемного работника, а по уровню так называемых "современных профессий". При такой постановке вопроса оплата труда в науке и образовании должна быть увеличена не на 80-100 процентов, как в последнее время обещает правительство, думая, по-видимому, умиротворить этим общественное мнение и вызвать слезы благодарности на глазах вконец обедневших ученых, преподавателей вузов и учителей. На самом же деле ее надо поднять в течение достаточно короткого промежутка времени по крайней мере в 8-10 раз. Такое совершенно невозможно себе представить даже при условии максимально возможного "усовершенствования" либерального курса. И вовсе не потому, что денег нет, взять их неоткуда и т.д. и т.п. Индия, к примеру, такая же капиталистическая страна, как и нынешняя Россия, но более бедная. Годовой доход на душу населения здесь приблизительно в 2 раза меньше, чем в России. Но университетский профессор получает в 4-5 раз больше, чем его российский коллега; при этом профессорское жалованье соответствует окладу государственного чиновника самого высокого ранга (постоянный заместитель министра). Все дело в том, как расставлены приоритеты. Пересмотру сложившегося положения вещей препятствуют не экономические, а идеологические причины: необходимо существенное перераспределение средств, при котором наверняка будут затронуты интересы "священной коровы" либерализма - дохода на собственность. Кроме того, при такой постановке вопроса меняется вся категориальная структура мышления: проблема российской науки и образования сегодня уже не может ставиться как проблема инвестиций и увеличения инвестиций, она принимает совершенно иные очертания и масштабы, превращаясь в задачу национальной мобилизации, которая совершенно чужда либеральному миропониманию.

В современных условиях, когда мир приобретает системное качество глобальности и начинает развиваться как некое единое целое, особенности национального менталитета и социальное поведение россиян должны быть осмыслены в контексте этой целостности и той новой дифференциации, которое человечество в ее рамках приобретает.

Эта дифференциация приобретает сегодня жестко дискретный характер. В едином технологически стандартизованном мире, где фактически не существует принципиальных препятствий для циркуляции информационных потоков, капиталов, товаров и трудовых ресурсов, все национальные и региональные экономики распределяются по четко очерченным специализированным нишам. Промежуточные экономические типы и ступени развития подвергаются эрозии и выталкиваются с занимаемых ими мест, причем практически всегда по принципу минимизации энергетических затрат, т.е. - не вверх, а вниз.

Такое происходило уже со многими странами. Например, с Аргентиной, которая после "времени тучных коров" (30-е годы ХХ века) и относительно успешной индустриализации постепенно деградировала, теряя наиболее продвинутые отрасли промышленности и систему качественного высшего образования. Ныне это же происходит и с Россией.

Отметим однако одно принципиально важное обстоятельство, совершенно не укладывающееся в рамки либеральной "экономической рациональности", а потому ею игнорируемого. Дело в том, что дискретная специализация обществ приводит к атрофии "избыточного" не только у менее удачливых, но и у лидеров. Сегодня социальная жизнь в экономически развитых странах упорядочена с невиданной еще 30-40 лет назад жесткостью, предусмотрительностью и рациональностью. Все продумано, все очень удобно, все лазейки для неуплаты налогов и нарушителей правил уличного движения перекрыты, а добропорядочные граждане из "среднего класса" в 18-00 начинают дружно стричь газоны вокруг собственных уютных домиков. Идиллическая картинка, которая неизменно приводила в восхищение российских западников, имеет, однако, обратную сторону. Социальная жизнь превратилась в технологически регулируемый процесс, стала некой разновидностью техносистемы. Эта метаморфоза неизбежно влечет за собой минимизацию пространства реального выбора и предельную стандартизацию социальных реакций. Самыми нежелательными социальными качествами становятся нерасчетливость, незапрограммированность, спонтанность, непредсказуемость. И это понятно: их проявления могут нарушить слаженную работу механического устройства, именуемого экономикой, обслуживание которого превратилось в главную цель и смысл самого существования общества. Оттормаживание этих качеств происходит одновременно на всех уровнях социальной практики и закрепляется психологически. Но вместе с ними, к сожалению, исчезают и очень важные предпосылки воспроизводства как креативной личности, так и коллективной способности к творчеству. Место творчества, которое по сути своей представляет собой прорыв в неизвестное, заняли так называемые инновационные изменения. Первой жертвой этого процесса стала культура, где первичность подлинного созидания практически вытеснена различными видами рефлексии над уже созданным (в том числе в форме постмодернистской "декомпозиции" и рекомбинирования). Впрочем, некий неуловимый дух тривиальности стал ощущаться уже и в различных областях науки, в частности, - в социальной теории.

Производя огромное количество товаров и услуг, современные "передовые" экономики не в состоянии в полном объеме производить необходимый им креативный потенциал, в том числе и в виде интеллектуальных человеческих ресурсов высшего качества. Отсюда целенаправленная политика "пересадки мозгов", получившая поистине всемирный размах. Уже сегодня иммигранты, в основном китайцы, индийцы, пакистанцы и, конечно, русские, составляют значительную часть научного и научно-технического персонала исследовательских центров Запада, и в обозримом будущем эта тенденция, по-видимому, еще усилится. По подсчетам специалистов эмигранты причастны к 90 % научных идей, выдвинутых в США за последние полвека.

Из этого следует, что сегодня международное разделение труда надо рассматривать уже не чисто экономически (что до сих пор казалось аксиомой), а в более широком социально-философском плане. Если те или иные элементы креативного потенциала человечества становятся нежелательными в специализированных "экономических" обществах, они должны воспроизводиться где-то в другом месте, - там, где "экономическая рациональность" не охватывает всего комплекса мыслей, чувств и отношений между людьми. И такие места действительно существуют. Однако - зачастую эта функция исполняется неосознанно и воспринимается то как некое "бремя", мешающее "нормальной" (т.е. предельно комфортной и стабильной) жизни, то как проявление "архаики" (а стало быть, и социально-экономической "недоразвитости").

А если она будет ясно осмыслена как особая задача, которая на современном этапе истории требует особой специализации и особых форм внутренней организации социума? В этом случае оно становится своего рода цивилизационным заданием, альтернативным целям "экономической" цивилизации Запада (и вестернизированного Востока). И Россия по ряду своих объективных параметров, прежде всего по отмеченным выше особенностям национального менталитета, историческим традициям и ценностным доминантам, вполне могла бы на это претендовать.

Заметим вместе с тем, что самосознание "креативных обществ" имеет и собственно экономическое измерение. Ибо специализированное производство любого продукта, в том числе, и такого специфического, как социокультурные условия креативности, может быть включено в общий процесс товарообмена с уплатой производителю соответствующего ценности этого продукта стоимостного эквивалента. А продукт, о котором мы сейчас говорим, весьма тонкий, совершенный и дорогостоящий. Поэтому его стоимостной эквивалент - это отнюдь не "подаяние на бедность" (как представляется дело сегодня). Фактически "экономические" страны сегодня пользуются тем, что духовные ресурсы не имеют товарной формы и потому фактически не оплачиваются, подобно тому, как до недавнего времени не оплачивалось использование "никому не принадлежащих" ресурсов природы. Это прямая эксплуатация "креативных" обществ, составляющая один из главных источников обогащения современного глобального капитализма. Между тем, если учесть характер продукта и его полезность, эти общества должны занимать в международном разделении труда более высокую нишу, чем производство информации и технологий (специфический профиль экономики США и других стран так называемой "семерки").

Ключевая для России проблема состоит, следовательно, в том, чтобы выстроить механизм эквивалентного обмена в отношениях с "экономической" цивилизацией. Само собой это, конечно, не произойдет. Здесь требуется кропотливая, целенаправленная и вместе с тем энергичная деятельность сознающего ценность своей самобытности сильного государства. Причем сильного не только в смысле физической мощи (армия, флот, удельный вес в мировом ВВП). Главное - не бояться быть не таким, как другие, что всегда страшно беспокоило и угнетало даже патриотически-настроенных российских либералов-западников.

Столкновение двух исторических проектов для России - либерального и национального - судя по всему, определит содержание общественно-политической жизни страны на ближайшую перспективу. Печать этого столкновения лежит сегодня на всей деятельности политических институтов, задавая специфическую роль президентской власти как своеобразного модератора или даже посредника между ними. Характерная двойственность, порождаемая этим столкновением, хорошо прослеживается по всей канве политических событий 2000 - 2001 годов, структурно раскладывающейся на ряд циклов, построенных по совершенно одинаковой схеме: сначала какой-либо либеральный заход, затем - успокаивающее общественное мнение контрдействие и, наконец, некий "синтез противоположностей". Например: план Чубайса по реструктурированию РАО ЕЭС - выводы комиссии Кресса - резюме Президента с пожеланием учесть выводы комиссии; настойчивое (хотя и подспудное) проталкивание принципа "образование для богатых" на фоне попыток всячески дискредитировать традиции советской школы - критика наиболее радикальных элементов этой позиции на заседании Госсовета - итоговое заявление В.В.Путина о ценности отечественного опыта, исходящие от высокопоставленных правительственных чиновников декларации о "возвращении государства в образование" и т.д. Беда, однако, в том, что в большинстве случаев этот синтез может быть лишь риторическим.

Стоят ли за альтернативными путями развития России какие-либо социальные силы или мы имеем дело лишь с некими "чистыми идеями"? Данный вопрос немедленно влечет за собой другой: а какие вообще социальные силы существуют в современной России? Когда анализируешь ход и формы разрешения социальных конфликтов последнего времени, порой очень трудно избавиться от впечатления, что только взращенные на почве грабительской приватизации "герои" первоначального накопления точно знают, чего хотят, и только они умеют этого добиваться,- настолько слабыми и разрозненными выглядят немногочисленные попытки оказать хоть какое-то противодействие разворовыванию страны, вымораживанию целых городов и регионов, невыплатам зарплаты, незаконным увольнениям, тотальной коррупции, узаконенному вымогательству, криминализации властных структур, насаждению антиценностей и антиморали.

В либеральной публицистике проблема социальных сил и субъектов рассматривается в контексте концепции так называемого гражданского общества, полагаемой в качестве своего рода нормативной модели "нормального" обшества вообще. Население России, с этой точки зрения, представляет собой неспособную к самоорганизации киселеобразную массу, которая может выступать только пассивным объектом внешних воздействий. Это, по мнению многих политических экспертов, является трудно преодолимым препятствием на пути так называемой модернизации, в особенности же - создания реально функционирующей "демократии участия".

Отметим, однако, что социальная и политическая пассивность россиян, если она и имеет место, - фактор не первичный, изначальный, а, скорее, ситуативный. Вспомним в этой связи хотя бы инициированное "перестройкой" становление общественного самоуправления, ростки которого были растоптаны омоновскими сапогами в октябре 1993 г., или лавинообразное формирование всевозможных политических организаций от дискуссионных клубов и объединений избирателей до протопартий в начале 90-х годов. Оба эти процесса породили достаточно заметную прослойку низовых народных организаторов и активистов. Но о какой гражданской самодеятельности может идти речь, если у населения была отнята самая возможность как-то воздействовать на процесс принятия решений даже на низших уровнях управления? Несомненный спад общественной активности после принятия декабрьской Конституции есть результат вполне рационального расчета "простого гражданина", не желающего быть статистом в игре под названием "демократия" и тратить свои силы на имитацию политического участия там, где оно лишено всякого смысла. Однако такой подход вовсе не равнозначен безразличию или так называемому "пофигизму". Разговаривая с людьми, часто со случайными собеседниками (фактически это импровизированные социологические интервью), приходишь к мысли о том, что в массе своей люди внимательно следят за событиями. Можно сказать, что российское общество находится в режиме ожидания. Оно, если так можно выразиться, "ловит ситуацию" и может продемонстрировать новые всплески общественной активности, как только это сможет принести какой-то результат.

Вместе с тем связывать перспективы возрождения гражданской активности россиян только с формированием так называемого гражданского общества, думать, что если признаки его существования в России очень слабы или вовсе отсутствуют, то никакое действенное участие в общественных делах со стороны граждан здесь невозможно, методологически совершенно ошибочно. Если посмотреть на развитие гражданских учреждений общественной жизни России в исторической ретроспективе, трудно отделаться от мысли, что незначительная, по сравнению с Западом, степень развития структур, форм поведения и идей, обычно связываемых с гражданским обществом, для нас есть факт закономерный. Но не в смысле некой "отсталости", а в смысле их неполного соответствия системообразующим принципам российской цивилизации.

В России, несомненно, тоже есть "общество", но иного типа. Если государство и общество на Западе конституированы как отдельные сущности, то в российской модели они мыслятся как два взаимопроникающих момента некоего субстанциального целого, причем государство в данном случае выступает не как чисто функциональный институт, но еще и как смыслополагающая инстанция, задающая "соборное" понимание того, что именно мы делаем и куда движемся. Поэтому в России общество (общество-государство) вряд ли может быть представлено как разделенная внутри себя совокупность "социальных сил". Чаще всего в исторической, да и современной реальности мы имеем дело не с разделенным внутри себя обществом, а с отделением от него какой-то особой группы интересов. Судя по данным некоторых социологических исследований, в недрах российского социума в настоящее время идет именно такой процесс обособления нового коллективного субъекта, который может быть описан как обретающая групповое самосознание часть адаптировавшейся к условиям специфического российского рынка молодежи, усвоившая своего рода "менеджерский" стиль жизни, общения и деятельности. Судя по всему, этот слой и может стать социальной опорой либерального проекта в новой его редакции. Вероятно, идеологи последнего рассчитывают как раз на данный вариант.

Что же касается национального проекта, то его социальный носитель не поддается такой конкретной спецификации. По сути, это российское общество как целое. Не исключая, между прочим, и либерально настроенных граждан, взятых с точки зрения не их электоральных предпочтений, а социального поведения.

Понятно, что психологически консолидированная группа с относительно легко артикулируемыми интересами и стандартизованным социальным поведением обладает важными преимуществами перед значительной, но очень разнородной, массой в плане инициативы, целенаправленности, способности воздействовать на политические решения. Поэтому вряд ли могут быть какие-то сомнения в том, какой курс будет осуществляться в России в ближайшем будущем. Однако одно дело добиться проведения в жизнь какой-то программы, и совсем другое - ее осуществимость и те реальные (а не воображаемые или декларируемые) результаты, к которым она может привести.

Судя по результатам опросов общественного мнения, несмотря на изначально благожелательное отношение населения к нынешней администрации, собственно либеральная компонента ее курса не получает поддержки. Причем неодобрение соответствующих им предложений правительственных инстанций носит вполне осознанные, если угодно, даже - "идейный" характер. Скажем, установление единой ставки подоходного налога практически никак не затрагивает благосостояние низкооплачиваемого слоя россиян, а тем, кто чуть-чуть приподнимается над беспросветной нуждой, даже приносит некоторую выгоду. И тем не менее, большинство наших сограждан (по данным, относящимся к лету 2000 г. - 53 % ) высказываются против этого шага, имея, очевидно, в виду несогласие с самим принципом уравнивания налогов вне зависимости от размера доходов. Из всего комплекса либеральных мер население готово поддержать лишь усиление адресности социальной поддержки. В то же время переход к накопительной системе пенсионного обеспечения вызывает возражения почти у половины россиян, переход к полной оплате коммунальных услуг - у 83-84 процентов, увеличение пенсионного возраста на 5 лет - у 89%, введение платной медицины и платного образования у более, чем у 91%.

По данным ФОМ близки к массовым представлениям и взгляды представителей региональных элит. И хотя в этом социальном слое либерально-модернизаторский вектор более выражен, в целом элементы либерального мировоззрения в его сознании перемешаны с патерналистскими и государственно-этатистскими взглядами. Рассчитывать в этой ситуации на поддержку либерального курса как такового по меньшей мере рискованно. В целом можно достаточно уверенно утверждать, что компромисс власти и общества на почве обновленного либерализма не состоится. Прежде всего потому, что россияне отказываются рассматривать отдельные шаги либерально-настроенных правительственных стратегов навстречу общественному мнению как "отступное", а считают, что правительство безоговорочно должно было их предпринять.

Если же администрация попытается "нажать", то широкий консенсус, сложившийся в стране после отставки Ельцина, начнет распадаться. Симптомы этого уже стали проявляться на губернаторских выборах важнейших регионов страны летом и осенью 2001 года. В первую очередь это, конечно, убедительная победа коммуниста Г. Ходырева в традиционно демократическом Нижнем Новгороде, вслед за чем, коммунисты чуть было не добились успешного результата в Иркутске.

По сути дела, в ходе этих кампаний выяснилось, что впредь действующая власть уже не может безоговорочно рассчитывать на методы массированного информационно-психологического давления, которые дали такой "волшебный" эффект в 1999 г. при раскрутке "Единства". Чего стоит, к примеру, наивно-искреннее недоумение одного из самых известных политтехнологов "кремлевской обоймы" по поводу нижегородских выборов: "Мы думали, что протестный электорат разделится между агрессивным Савельевым и фантомным Булавиным, но оказалось, что люди еще не забыли коммунистов". Показательно, что когда подошли следующие губернаторские выборы (в Ростовской области), действующая власть не нашла ничего лучше, кроме как снять с дистанции кандидата от КПРФ под совершенно надуманным предлогом.

Пока ситуация в стране остается достаточно стабильной, а повышение цен на нефть дает администрации необходимые ресурсы для маневра в области социальной политики. Но цены на нефть непременно снизятся, а кредит доверия, выданный "верхам" под снятие Ельцина, отнюдь не является бессрочным. Попытки продолжить реализацию либеральных реформ в такой ситуации неизбежно означают одно - "нажать". А такого рода действия, скорее всего, вызовут повторение внутриполитического кризиса. И тогда, вероятно, волей-неволей придется подумать об альтернативных вариантах развития.

Проблема состоит в том, что созданная в России система управляемой (а если уж говорить откровенно, - манипулируемой) демократии не предусматривает формирования политических субъектов на перспективу. "Лишним" политическим инициативам обычно не дают укореняться, хотя, в отличие от советского времени, их не запрещают, а просто вытесняют с "поля игры". Поэтому у "национального проекта", несмотря на потенциально высокую поддержку в обществе (сознательная самоидентификация с самостоятельным - русским - путем развития присуща по крайней мере 20-25 процентам электората, а бессознательную ориентацию на "русские ценности", как отмечалось выше, разделяет значительное большинство населения), в настоящий момент нет институциональных носителей. В реальной политике он представлен пока лишь отдельными аспектами своего содержания, которые вносятся туда спорадически совершенно различными политическими субъектами (отчасти КПРФ, отчасти - отдельными региональными лидерами и губернаторским корпусом в целом).

Осуществленные в России на рубеже ХХ и XXI веков либеральные реформы были в свое время восприняты россиянами как путь к быстрому материальному благополучию. И в этом плане они породили у населения совершенно определенные ожидания: ради того, чтобы жить, как в Мексике, вряд ли стоило все это начинать... Поэтому историческим оправданием либерального проекта в глазах населения может быть только одно: выйти на уровень жизни наиболее развитых стран примерно к середине жизни того поколения, мировоззрение которого формировалось в годы реформ. Если эти ожидания не сбудутся, социальные противоречия в стране могут принять значительно более острые формы, чем это было в даже "шоковый" период реформ. В этом случае созданная за последние годы политическая система с перекрытыми альтернативами, скорее всего, не выдержит нарастающего напряжения. В этой связи нельзя, по-видимому, исключить перспективу возобновления длительного цикла российских революций. Если исходить из естественного ритма смены поколений и психологических доминант, то признаки созревания новой революционной ситуации должны обозначиться уже через 10 - 15 лет. Правда, новая русская революция, если она и произойдет, вряд ли будет напоминать баррикадные бои 1905 или 1993 года. Скорее всего, она примет совершенно новые, "неклассические", формы.

Исследование проводилось при поддержке РФФИ. Грант № 01-06-80087. 

1 Подробнее эта идеологическая ситуация рассматривается в кн.: Рормозер Г. Кризис либерализма. — М.: ИФ РАН, 1996.
2 См.: Россия на рубеже веков. — М.: РНИСиНП, РОССПЭН, 2000. С. 328, 169,179, 328–341.
3 См.: Указ. соч. С. 12–15, 197–211.
4 См. подробнее: Данилова Л.В., Данилов В.П. Крестьянская ментальность и община //Менталитет и аграрное развитие России (XIX–ХХ вв.). — М.: РОССПЭН, 1996. С.30–31.
5 См., напр.: Евдокимова-Динелло Н.П. Капитал и российские банкиры // Социс. 2000. № 2.
6 Проводившиеся в последнее время исследования по проблемам социальной стратификации дают основания полагать, что в России она осуществляется нестандартными с точки зрения «нормальной» западной модели способами. (См. об этом: Средний класс в современном российском обществе. — М.: РНИСиНП, РОССПЭН, 1999. С. 39–51.)
7 См. об этом: Явный советник. Интервью с А.Илларионовым// Общая газета. 2001. № 26.
8 Формулировка одного из ведущих идеологов «патриотического» либерализма А.Ципко (см.: А.Ципко. Президенту придется поступиться принципами // Лит.газета, 2001, № 16.
9 См.: Иванов А.В., Фотиева И.В., Шишин М.Ю. Духовно-экологическая цивилизация: устои и перспективы. — Барнаул, Изд-во Алтайского госуниверситета. 2001. С. 26,65.
10 См. подробнее: Россия на рубеже веков. С. 362–365.
11 Общее число пользователей Интернета во Франции на начало 2000 г. по официальным данным составило примерно 11% населения, в РФ, по данным самоотчетов респондентов социологических опросов, — примерно 6%.
12 См.: Миграция и безопасность в России. М.: Интердиалект. 2000. С. 123.
13 См.: Дилигенский Г. Г. Пути российских реформ Президента Путина//ФОМ. 2001. № 14.
14 См.: Анисимов С. Климентьев проиграл //Независимая газета. 17 июля 2001 г.

В оглавление ТРМ №1/2002