Андрей Леонидович АндреЕВ
доктор философских наук,
академик Академии политических наук

 

                                РОССИЯ И РУССКИЙ МИР*

В последнее время в общественном сознании все более активно утверждается относительно новое понятие-концепт – «русский мир». После того, как, начиная примерно с 2007 г., его стал употреблять в своих выступлениях тогдашний Президент Российской федерации В.В. Путин, данное понятие стало входить и в официальную лексику, как бы  обозначая тем самым некоторую новую тенденцию в российской политике.

Конечно, при поверхностном взгляде на вещи, может возникнуть впечатление, что новым здесь является не столько политическая практика, сколько её словесное оформление. Разве возникшее на развалинах Советского Союза демократическое государство не продемонстрировало готовность отказаться от застарелой советской привычки видеть врагов во всех, кто когда-то по каким-либо причинам покинул Россию? Разве не объединилось оно с русской эмиграцией уже в самой своей символике, выбрав своим гербом исторического двуглавого орла и вернув на государственные флагштоки бело-сине-красный триколор, а на мачты военных кораблей бело-голубой Андреевский флаг? Линию на восстановление живого общения с теми, кого еще недавно третировали как «белогвардейцев», а то и как «предателей Родины», патронировали некоторые достаточно влиятельные деятели того времени из числа высокопоставленных чиновников и депутатов. А популяризация традиций и наследия русской эмиграции, стала даже своеобразной интеллектуальной модой.

Вряд ли, однако, это внешнее сближение имело под собой достаточно твердую почву. «Святая Русь» и «Великая Россия», взлелеянные в сердцах нескольких поколений  русских беженцев и переселенцев, имели слишком мало общего с «этой страной» циничных дельцов, развязных шоуменов и по-хозяйски обустроившихся в помпезных кабинетах бывших партийных секретарей «молодых реформаторов». Очевидно, что приглашение эмиграции к сотрудничеству в общем и целом было политическим проектом, за которым угадываются мотивы, весьма далекие от раскаяния и восстановления исторической справедливости (другой вопрос, что среди тех, кто вовлекался в его реализацию, были и люди, действовавшие совершенно искренне).

В этой ситуации о русском мире не могло быть и речи. Вдохновителей и организаторов проекта интересовала вовсе не русскость как таковая, а успешность и укоренённость на Западе.  Эти качества можно было эксплуатировать, играя на струнках ностальгии. Что же касается тех русских и русскоязычных людей, у которых названных преимуществ не было, то их просто «отдали». Для «новой России» они просто-напросто больше не существовали. Как-то на одном семинаре в начале 90-х годов автор этих строк спросил только что покинувшего пост министра по делам национальностей В.А. Тишкова, который выступал с призывом заменить нации «согражданствами»: что, согласно этой его концепции, остается теперь делать русским, допустим, в Эстонии? Раз уж они там оказались, без малейшей тени юмора отвечал бывший министр, они должны… помогать эстонцам строить эстонскую нацию. О том, насколько участие русских в строительстве эстонской нации было бы приемлемо для самих эстонцев, В.А. Тишков благоразумно умолчал.  

Другое воспоминание тех же лет, о котором уместно было бы в этой связи упомянуть – это проходившая в бывшей гостинице ЦК КПСС ..... встреча представителей русских общин в «новых независимых государствах» с курировавшим это направление заместителем Министра иностранных дел Ф.В. Шеловым-Коведяевым. На встрече всем нам пришлось выслушать немало горьких слов о нараставшей повсеместно дискриминации русских по этническому признаку. Приехавшие из разных стран русские общественные деятели стремились донести эту информацию до российского руководства, поскольку считали, что оно не представляет себе то, что реально происходит с русскими людьми в бывших республиках СССР. Естественно, раздавались в зале и просьбы использовать  дипломатические каналы для того, чтобы побудить местные власти  хотя бы смягчить свою антирусскую политику. В общем-то речь шла об обычной практике в отношениях между государствами! Но только что произведенный в ранг одного из руководителей внешней политики историк античного мира решительно отверг эти просьбы, пояснив, что они не вписываются в приоритеты тогдашней российской власти. «Вы только мешаете нам устанавливать отношения с демократическими правительствами других стран!» – приблизительно так (по крайней мере, по смыслу) отрезал  новоиспеченный дипломат.  На что один приехавший из Прибалтики соотечественник с горечью бросил: «Вы, российский заместитель министра, разговаривали с нами сегодня хуже, чем Ваш литовский коллега!»

К середине 90-х годов положение несколько улучшилось в том плане, что существование за рубежами России многочисленного русского и русскоязычного населения, было хотя бы на словах признано как проблема. Однако на реальной политике это почти не отразилось. И в этот период российское правительство действовало на внешнеполитической сцене без оглядки на русские диаспоры и, не учитывая их интересов.

Характерно в этом отношении то, как на протяжении долгого периода вела себя российская дипломатия по отношению к Украине. После недолгого правления одного из инициаторов оформившего нынешнюю украинскую  «незалежность»  Беловежского соглашения Л. Кравчука, к власти в Киеве пришел Л. Кучма – человек с безупречной биографией советского интернационалиста. Он сын погибшего в Великой Отечественной войне сержанта Красной армии, в дальнейшем – «красный директор», сделавший  успешную карьеру в советской оборонной промышленности, которая всегда представляла собой интегрированный комплекс, все элементы которого, независимо от их территориального расположения, были тесно связаны с единым центром в Москве. Кучма использовал этот положительный для многих украинских избирателей фактор, позиционируя себя как политика, ориентированного на дружбу с Россией. Однако дружба эта свелась к чисто ритуальным заверениям. На деле же администрация Кучмы, так же, как и во времена его предшественника, проводила целенаправленную и настойчивую политику украинизации, доведение которой до логического конца означало бы фактическое удушение очагов русского мира на территории Украины.  В стране развернулась кампания по вытеснению русского языка и постепенному сворачиванию сети русских школ. Существенная поддержка оказывалась униатству, а также отколовшейся от Московского патриархата части церковной иерархии, поощрялись организуемые ею захваты православных храмов. Против этой политики, однако, было решительно настроено русское и русско-украинское население Восточной Украины, Новороссия и в особенности русскоязычный Крым, имевший, кстати,  в составе Украины особый государственный статус (автономная республика).   

Пикантность положения заключалась в том, что до середины 50-х годов Крым входил в состав Российской федерации и был передан под юрисдикцию Киева чисто волевым порядком и, разумеется, без учета мнения населения (его правившая в Советском Союзе КПСС вообще никогда ни о чем не спрашивала). При этом, однако, «столица Черноморского флота» – Севастополь продолжала быть на особом положении. Этот город под республиканскую юрисдикцию Украины не передавался, а значит, он и после 1991 года юридически оставался территорией России. 

Что же делала в этой ситуации Москва? Может быть, она предприняла шаги к тому, чтобы сделать положение русского языка и культуры на Украине предметом переговоров с целью хотя бы ослабить антирусские и антироссийские тенденции в политике своей юго-западной соседки? Ничуть не бывало! Хотя, учитывая долги Украины по газу, вовлеченность украинской металлургии и машиностроения в кооперативные связи с российским промышленным комплексом и, наконец, то обстоятельство, что Россия фактически взяла на себя обеспечение работой сотен тысяч украинцев, такие шаги могли бы иметь позитивные результаты. Но…  как хорошо известно, ещё со времен Аристотеля, для олигархов не имеют значения судьбы народов. Для них важны только распределение собственности и контроль над ней. А для того, чтобы решать связанные с этим проблемы, проще всего договариваться со своими контрагентами не поднимая никаких «не имеющих отношения к делу» вопросов: зачем, право, задевать серьезных людей по пустякам?

Скажем больше: когда дело коснулось русского вопроса, администрация Ельцина не просто проявила полную пассивность – она даже попыталась сбросить с рук случайно доставшиеся ей козыри (вероятно, для того, чтобы они никогда никого больше не искушали). В середине 90-х в недрах президентского аппарата родился проект Договора о стратегическом партнерстве с Украиной, который содержал юридически обязывающие положения, касающиеся взаимного признания реально существующих границ обоих государств. Это означает, что фактическое (но не юридическое!) обладание Севастополем должно было быть по умолчанию трансформировано в официально зафиксированное право собственности. Вокруг этого за кулисами Государственной думы развернулась борьба. Ряд депутатов и работавших по данному вопросу экспертов предприняли значительные усилия для того, чтобы увязать российско-украинское партнерство с готовностью Киева занять более лояльную позицию в отношениях с русскоязычной частью населения. В какой-то степени им даже удалось на некоторое время «подвесить» вопрос, не допуская его форсированного решения в хорошо знакомом стиле единодушного «одобрямса». Тем не менее, силы были неравными, и Договор, в конце концов, был проведен через Думу. Причем – не только усилиями администрации. Между прочим, весьма активную роль в продавливании этого документа сыграли и некоторые влиятельные «левые» депутаты, в частности – тогдашний спикер нижней палаты Г. Селезнев; с тех же позиций выступала в те дни и известная своей критикой «антинародного режима» и лично Б.Н. Ельцина  – С. Горячева.

Если вспомнить эти и другие подобные эпизоды недавней политической истории и если сравнить их с поведением России в некоторых сложных, и в том числе прямо конфликтных, ситуациях последнего времени, становится ясно, что мотивация российского руководства и его политическое мышление претерпели принципиальные изменения. Хотя по части эффективности и последовательности к действиям российской власти можно предъявить множество претензий, в настоящее время её уже нельзя обвинить в том, что она с безразличием взирает на сокращение сферы российского и русского влияния. После 2000 г. Российская федерация стала переходить от развития выборочных контактов с некоторой частью зарубежных соотечественников, к более или менее упорядоченной деятельности на всем пространстве русской культуры и к политике покровительства всем разбросанным по миру русским очагам. Особо отметим в этой связи то, что Москва стала оказывать моральную, дипломатическую и правовую поддержку тем ранее брошенным ею на произвол судьбы русскоязычным диаспорам, права которых систематически ущемлялись этнократическими режимами, образовавшихся в результате крушения Советского Союза новых государств. Наряду с этим  были предприняты определенные меры, направленные против эрозии русскоязычного культурного пространства внутри страны. Удалось, в частности, остановить реализацию активно продвигавшегося определенными кругами при негласной поддержке Турции проекта перевода татарского языка с кириллицы на латинскую графику. При разработке последнего поколения образовательных стандартов пересмотрен введенный в 90-е годы так называемый компонентный принцип, при котором содержание так называемого национально-регионального компонента учебных планов и программ могло использоваться в качестве инструмента реализации местных этноцентричных интересов и поддержки разного рода центробежных тенденций.   

Анализ того, как постсоветская Россия искала и создавала свою новую идентичность, приводит нас к мысли о том, что обращение её руководителей к идее русского мира – не случайность, не чисто конъюнктурный жест, а находка, выразившая, тем не менее, определенную постепенно созревавшую потребность. Понятие родилось из необходимости обозначить некоторый новый «предмет». Вряд ли его надо выводить из какого-то выношенного заранее доктринального замысла. Более правдоподобным кажется то, что оно явилось как отрефлектированный итог некоторой незапланированной последовательности шагов. Каждый из них был просто отдельно взятым действием по обстановке, но взятые в качестве некоторой «статистической совокупности», эти шаги, несомненно, отразили некую «суть» современного этапа всемирной истории, определяющим моментом которой является глобализация и возникновение глобальных субъектов.    

Социологи и политические аналитики давно уже заметили, что глобализация ведет к изменению функций и возможностей отдельно взятого государства как территориального политического образования. Теперь ему приходится сталкиваться и конкурировать не только с другими государствами, но и с совершенно новыми – транснациональными и сетевыми политическими структурами, не имеющими ни территории, ни населения, но обладающими, тем не менее, собственной ярко выраженной субъектностью. Считается, что в результате этого – значение государства и как политического института, и как источника особого рода идентичностей (мы имеем в виду нации и «национальную принадлежность»), будет неуклонно снижаться. Действительно, мы наблюдаем ныне процесс сужения сферы государственного суверенитета и передачу многих важных  полномочий наверх – международным организациям и вниз – на уровень отдельных регионов и местных сообществ. Кое-кому государство кажется даже «умирающим институтом». При этом неблагоприятные для него прогнозы обосновываются тем, что сам масштаб территориального государства не соответствует размерности современной экономики и коммуникаций: для оперативного решения местных задач оно слишком велико и потому недостаточно гибко, а для глобальных, напротив, недостаточно велико.

Несомненно, в этих аргументах немало верного. И очень мощные тенденции пока действительно создают впечатление того, что история ведёт нас именно в указанном направлении. Но значит ли это, что «направление ветра» больше никогда не изменится? Ведь развитие чаще всего имеет вид не линеарного, а «колебательно-волнового» процесса. Между тем разросшиеся за последние несколько десятилетий наднациональные структуры, на базе которых конструируются пространственные модули современной глобальной экономики, так и не смогли обеспечить людям то необходимое им чувство «собственного дома», которое давали и дают национальные государства. И это очень важный дефект, поскольку он создает у множества людей тягостное чувство дискомфорта, вызывая стихийный протест против современных форм глобализации.

Не исключено, однако, что наблюдаемое ныне доминирование этих форм объясняется прежде всего тем, что они могли быть выстроены и введены в действие гораздо быстрее, чем протекает органический процесс эволюции государств и наций. Тем не менее, эволюция этих последних вовсе не остановилась. А значит, сохраняется и возможность возникновения на её основе принципиально новых моделей глобального развития, которые могут оказаться более приемлемыми, чем нынешние. Теоретически можно представить себе и такие варианты глобального устройства, в рамках которых включение национальных общностей и государств в глобальную архитектонику будет осуществляться не через посредство возвышающихся над ними наднациональных структур, быстро превращающихся в вотчину никем не контролируемой мировой бюрократии, а напрямую. Если это произойдет, то нынешний цикл свертывания функций национального бытия должен смениться циклом его возвышения. 

Правда, государства по самой сути своей есть образования локальные. И если им сравнительно нетрудно выступать в роли глобальных игроков, то превращение в глобальный субъект до сих пор осуществлялось лишь в тех случаях, когда государство вырастало в сверхдержаву. Надо ли сегодня стремиться к этому? Не стоит даже и говорить о том, что это вариант «не для всех». Однако дело не только в этом: по нашему мнению, эра сверхдержав к концу ХХ века вообще завершилась. Исторически роль эта себя изжила, а попытки даже очень крупных и сильных стран сохранить или вновь завоевать ее для себя, на наш взгляд, могут закончиться для них катастрофой. И все же путь своеобразного расширения государств до глобальных масштабов возможен, и для этого совсем не обязательно завоевывать весь мир (военным путем или экономически). То, что неосуществимо или, по крайней мере,  очень затруднительно для государства как такового, становится возможным для композитных образований, структурно представляющих собой связку «материнских» государств с ориентированными на них созвездиями диаспор и (в отдельных случаях) – некоторыми малыми странами с той же культурой. Россия и «русский мир», Испания и мир иберийский, Франция и зона франкофонии, Индонезия и «малайский сектор» Юго-Восточной Азии, ну, и, разумеется, Китай с несколькими малыми государствами и многочисленными хуацяо – вот только несколько примеров таких многосоставных образований, которые могут выступить в качестве глобальных субъектов будущего. Не эту ли перспективу почувствовал В.В. Путин, когда заговорил о значении «русского мира»?

Все составляющие русского мира – и государство Российская федерация, и церковь, и рассеянные в разных странах русские сообщества, и отдельные люди в принципе нуждаются друг в друге, хотя и по-разному. Одни элементы этой сложной структуры, развиваясь, способствуют развитию других и совместно усиливают фактор присутствия России в мире – мы в данном случае имеем в виду не определенное государственное образование, а то, что де Голль когда-то называл la Russie eternelle[2].

Однако русский мир недостаточно провозгласить – его еще надо построить или, если угодно, достроить, потому что строительство его началось фактически задолго до того, как было произнесено само это понятие. Еще в ту эпоху, когда государство, возникшее на месте разрушенной Российской империи, не только не задумывалось об этом, но и заняло по отношению к русской идее и самой «русскости» как таковой непримиримо враждебную позицию. Когда национальная культура третировалась как «классово чуждая», национальная история была «перекрашена» в беспросветно черный цвет предана поруганию, и речь шла не больше и не меньше, как об искоренении национальной традиции. В условиях разразившейся в 1917 году исторической катастрофы огромная заслуга «белой» русской эмиграции состояла в том, что она смогла не только сохранить историческую память народа, но и продемонстрировать жизненную силу оборванной на Родине традиции, доказать, что, вопреки уверениям пролеткультовцев, рапповцев и наркомпросовских активистов, эта традиция представляет собой отнюдь не засохшее, а живое и обильно  плодоносящее  дерево.

Почему мы говорим в этой связи именно о строительстве русского мира?  Не для красного ли словца? Нет, в данном случае мы имеем в виду совершенно определенную социокультурную реальность. Русский мир возник не потому только, что в какой-то трагический момент истории сотни тысяч русских людей практически одновременно вынуждены были покинуть Россию, и образовали за рубежом достаточно компактные переселенческие анклавы: русский Константинополь, русский Париж, русский Берлин, русский Харбин и др. Подобные «выбросы» человеческих масс не раз наблюдались в истории. Но они далеко не всегда приводили к образованию собственных «миров». Это касается, кстати, и позднесоветской, а также  постсоветской эмиграции, ориентированной преимущественно на то, чтобы стать «новыми американцами», «новыми немцами» или «новыми австралийцами». Иное дело послеоктябрьский русский исход. Он был не просто перемещением человеческой массы – переселяясь, эта масса  переносила с собой опорные структуры национального бытия или, сообразуясь с местными обстоятельствами и условиями, создавала такие структуры на месте. Консолидации русских как русских способствовала церковь. Но вместе с тем (уникальный случай истории!) за рубеж была перенесена и русская военная организация, которая не просто смогла там некоторое время существовать, но и создала там механизм своего воспроизводства (кадетские корпуса и другие военно-учебные заведения). Выдающимся достижением послеоктябрьской эмиграции стало создание научных центров и разветвленной системы образования, включавшей в себя не только школы, где в духе русского патриотизма воспитывалось подрастающее поколение, но и высшие учебные заведения различного профиля.

Коммерческие успехи россиян, как водится, оказались более скромными. Однако стоит все же отметить, что в период между двумя мировыми войнами  русскими эмигрантами была создана целая индустрия моды, эстетические находки которой сильно повлияли на творчество их именитых зарубежных коллег. Благодаря деятельности русских модельеров, театральных антрепренеров, актеров, художников и балетмейстеров в Европе, по крайней мере на целое десятилетие, воцарилось увлечение «русским стилем». Причем, что для нас в данном случае особенно важно, русские дома моды и другие художественные предприятия были не просто  «предприятиями», но и островками национального быта, где поддерживался соответствующий состав работников и общий дух русской жизни.

Весь этот архипелаг «русских островков» был интегрирован в общее коммуникативное пространство, создаваемое довольно многочисленными русскоязычными газетами, журналами и издательствами. В результате в 20-е годы  возникло уникальное историческое образование – своего рода страна без собственной территории, которую можно было бы назвать «второй Россией», если по праву духовного первородства она не претендовала бы на звание первой.

К сожалению, этот  ресурс в силу естественных причин иссяк до того, когда на Родине произошли эпохальные изменения, закрывшие начатую в 1917 г. страницу истории. И теперь многое приходится восстанавливать или делать заново. При этом надо подчеркнуть, что решающее значение для строительства русского мира имеют, разумеется, не правительственные инициативы (которые, при всем их значении, на стадии практической реализации всегда переходят в руки бюрократии), а состояние умов и энергетический заряд пассионарности.

Здесь неизбежно надо сказать о трудностях и препятствиях, которые намного более значительны, чем проблемы, возникающие в ходе созидания англо-саксонского, франкофонного, иберийского или китайского миров. Процессы модернизации, через которые в той или иной форме прошли все ведущие страны Европы, Азии и Америки, всегда сопровождались расколами социума. Россия не была здесь исключением, но русские расколы в силу ряда причин были глубже и болезненнее, чем где бы то ни было. И раны, которые они наносили, не заживали особенно долго. В результате этого мы сегодня значительно менее консолидированы, чем другие народы, причем не только в плане текущих повседневных интересов (что, в общем-то, вполне естественно), но и с точки зрения глубинных оснований ментальности.

Чем, кроме чисто идеальных мотивов,  может быть интересна принадлежность к русскому миру для какого-нибудь потомка «белой» эмиграции, который вырос за рубежом, получил там хорошее образование и имеет очень приличную работу? Прежде всего – принципиальным расширением горизонта карьерных возможностей. С другой стороны, и Россия испытывает потребность в людях, которых с одной стороны можно считать своими, но которые, с другой стороны,  прошли иную выучку и имеют соответствующий опыт. Разумеется, окопавшийся на хлебном местечке российский чиновник имеет на этот счёт иное мнение, но объективно это так. Исследования, проводившиеся нами и другими учёными в последнее время, показывают катастрофическое падение уровня компетенции и морали управленческих кадров. И неудивительно: принципы их пополнения очень напоминают близкородственное скрещивание, которое, как известно, ведет к быстрому вырождению. Нужны люди с иными установками и привычками, «свежая кровь», источником которой лучше всего могут служить «дальние популяции». 

Самая большая беда нынешней России – это не снижение цены на нефть, нестабильность рубля или высокий уровень инфляции, а отсутствие эффективной национальной элиты[3]. При наличии такой элиты бедная природными ресурсами и разгромленная американскими бомбардировками Япония смогла за 2 – 3 десятилетия стать одной из ведущих мировых держав. При отсутствии такой элиты, обладающая значительно большими природными богатствами и человеческим капиталом Россия продолжает оставаться довольно бедной страной, используемой более развитыми государствами как источник дешевых ресурсов. Но решить эффективно проблему «внутри себя» она не может, несмотря ни на какие программы подготовки «президентского резерва». Не может – потому что в силу тех или иных причин в современной России отсутствуют социокультурные среды, из которых могут формироваться элиты. Зато такие среды сохранились в Русском Зарубежье. Решение, казалось бы напрашивается. Но… чисто теоретически. На практике же оно не проходит. Если в большинстве других стран человек, вернувшийся из эмиграции, может вполне самостоятельно претендовать на самый видный пост, вплоть до президентского, то в России это практически исключено (отдельные единичные примеры противоположного свойства не в счет, поскольку в каждом подобном случае речь идет о людях, лично известных на уровне самого высшего руководства страны и им продвигаемых – т.е. об исключениях).

Зарубежные соотечественники понимают это и часто на данное обстоятельство указывают. Нередко с обидой, побуждающей махнуть рукой на неоправдывающую себя историческую Родину и её испорченное советским воспитанием население, неспособное даже понять собственной выгоды. В результате они нередко совершенно утрачивают интерес к восстановлению с ней каких-либо реальных связей. Отрезанный ломоть! Понять такие настроения можно. Но справедливы ли они? Проблема на самом деле носит объективный характер. Мы живем в изолированных друг от друга социумах, у нас разные воспоминания, разные радости и разные травматические синдромы. Да и жизнь требовала от нас разных качеств и вырабатывала разные привычки. Поэтому совсем неудивительно, что бывший советский гражданин и потомок «белых» эмигрантов, даже говоря на одном и том же русском языке, по сути дела плохо понимают друг друга. И история, и современность видятся им в разном ракурсе и в разном освещении. Работать вместе при таком положении вещей достаточно сложно – различие ментальностей сказывается в самых простых повседневных ситуациях, создавая устойчивый фон взаимного раздражения. Руководить же людьми, которых не понимаешь и которые не понимают тебя, вообще невозможно. Однако, есть ведь и общее, о чем обе стороны часто и не задумываются, потому что различия всегда заметнее и первыми бросаются в глаза. Это общее надо тщательно зафиксировать и, отбросив предубеждения, доброжелательно изучать друг друга и шаг за шагом двигаться навстречу друг другу.

Для этого, прежде всего, требуется устойчивое коммуникативное пространство с функцией двустороннего общения. С появлением современных информационных технологий, всемирных электронных сетей такое общение стало технически возможным, причем в самых разных режимах, вплоть до диалогов он-лайн и многосторонних конференций.  Другой вопрос, что кто-то должен выступить организатором такого общения. Лучше всего, чтобы инициатива такого рода шла «снизу», и была свободной от слишком плотной опеки официозных или давно сложившихся и потому слишком инертных в своем мировоззрении структур.

Необходима, конечно, определенная содержательная установка на общение, включающая в себя, между прочим, и готовность к корректировке своих позиций. Твердость убеждений – это, безусловно, привлекательное качество, но оно не должно абсолютизироваться, чем нередко грешили и грешат как «советские» и «постсоветские», так и «несоветские» и «внесоветские» русские люди.

Я лично с огромным интересом и даже волнением прочитал публикуемые в настоящем номере журнала записки И. Андрушкевича  – ценнейший человеческий документ, ярко раскрывающий самосознание двух или трех поколений той части русской эмиграции, которая возникла в результате «великого исхода» первых послеоктябрьских лет! С одной стороны это рассказ о подвиге. Потому что сохранить чистоту русской культуры и языка в том их виде, в котором они существовали до большевистского переворота, – это действительно подвиг. Но с другой стороны, в них видна очень неизбывная тенденция к изоляционизму, отчужденность от дел исторической Родины и отношение к её жизни  как к чему-то не имеющему отношения к настоящей русской идентичности. Причём многое в данной позиции идеализировано, а реальная противоречивость помыслов и поступков тех, кто отказался признать в большевистской России Россию, по сути дела замалчивается. Между тем, здесь, на огромном евразийском пространстве, творились не только страшные, но и великие деяния. С другой стороны, разве никто из тех, кто после поражения Белого движения оказался в Константинополе, Париже или Харбине не несет своей доли ответственности за то, как пошла в 1917 году российская история? Ведь большевистский октябрь был всего лишь вторым актом трагедии, началом же ее явились февральские события, в которых участвовали или которой сочувствовали многие будущие столпы «белой» эмиграции (хорошо известный факт, который нельзя игнорировать, принимая во внимание лишь поздние прозрения, но не реальную роль тех или иных лиц в истории)…      

Между тем средний образованный слой в России, по нашим наблюдениям, во многом уже способен к пересмотру предубеждений, берущих начало в той черно-белой картине мира, которая восходит к идеологии русского революционного движения. И это обнадеживающий симптом, возможно, возвещающий наступление момента общенационального единения в масштабах всего русского мира. Данные социологических исследований говорят о том, что в настоящее время только 10-15% россиян отождествляют себя с революционным прошлым. Большинство же воспринимает революцию, гражданскую войну и их продолжение в политике советской власти как трагедию. Сегодня вряд ли кто-то будет оспаривать и героический характер Белого движения. Но вряд ли дети и внуки тех, кто в 1945 брал Берлин, совершал фантастические научные открытия, создавал классику мирового кинематографа или запускал первые в истории человечества космические корабли, согласятся с тем, что с национальной точки зрения это было менее важно, чем сделанное в то же время эмиграцией. Признание, как это и случается обычно, может быть лишь актом взаимности…