Игорь Николаевич Андрушкевич

экономист, историк, политолог
Буэнос-Айрес (Аргентина)

Вся жизнь в эмиграции*

1. Введение: Свобода через мученичество

Русская эмиграция является во многих отношениях исключительным явлением в истории человечества. Во-первых, по своему количеству, во-вторых, по своей длительности, в-третьих, по своему эпилогу.

Никогда в истории человечества, ни в древние, ни в современные времена, не было такой колоссальной по своему количественному составу политической эмиграции. Хотя установить с научной точностью численность эмиграции до сих пор не так легко, все же нет никакого сомнения, исходя из разносторонних серьезных данных, что число русских эмигрантов было миллионным.

Сегодня трудно проверить численность еврейской эмиграции из Святой Земли, после двух больших восстаний против римлян в 1-м и 2-м веке после Р. Х. Также трудно точно установить количество евреев покинувших Испанию после 1492 года. Очень трудно определить точное количество армянской эмиграции из Турции после геноцида 1915 года. Однако все эти три большие эмиграции по своей численности уступали численности русской эмиграции после захвата власти коммунистами в России. Все другие эмиграции, как древние, так и современные, были значительно меньше.

Конечно, количественный показатель эмиграции не исчерпывает полностью сам по себе весь трагический характер каждой из них. Даже эмиграция одного-единственного человека, как, например, пожизненная эмиграция Данте Алигьери из Флоренции, является сугубо трагичной. Однако, в случае русской белой эмиграции, трагедия миллионов русских людей, тоже пожизненная, имела катастрофические аспекты во многих отношениях.

Самым поразительным аспектом этой эмиграции до сих пор является её нескончаемость. Однако сегодня можно сказать, что первое поколение русской эмиграции практически полностью кончилось, не дождавшись юридического конца эмиграции. Сегодня все русские эмигранты уже скончались, за редчайшими исключениями. (Например, в 2005 году в Буэнос-Айресе был отмечен 100-летний юбилей одного русского белого эмигранта, который еще помнит царское время в России, то есть Россию до Катастрофы).

Эмиграция технически была вызвана поражением в Гражданской войне одной из двух воюющих сторон и последующим неприятием побежденной стороной новой установившейся в стране неконституционной (революционной) власти. Другие эмиграции в современной истории зарождались, в основном, без предварительной гражданской войны. Кроме того, все они, так или иначе, кончались в какой-то момент после преодоления вызвавших их пертурбаций. Например, лидер корейской эмиграции Сингман Ри смог вернуться к себе на родину с почетом после многих десятилетий японской оккупации и после своего возврата даже возглавить правительство в Южной Корее. Немецкие и итальянские эмигранты тоже смогли вернуться с почетом к себе на родину после коллапса нацизма и фашизма в их странах. Многие из них даже заняли видные ведущие места в жизни своих стран, по окончании катастрофических потрясений, как, например, Курт Шумахер, Эрнст Ройтер и Вилли Брандт в Германии.

Русская эмиграция, кроме того, была формально закреплена незаконным декретом Ленина от 15 декабря 1921 года. Этот декрет провозгласил, без суда, преступниками всех русских эмигрантов, одновременно лишив их и их потомков прав на гражданство. Так как этот декрет до сих пор не был отменен, получается, что не только все еще выжившие русские эмигранты, но также и все их потомки до сих пор являются для властей в России юридически преступниками, несмотря на то, что эти же власти постоянно обращаются к ним с разного рода обращениями и призваниями, как к «соотечественникам».

Таким образом, мой отец, не только подданный и гражданин Государства Российского, но и кадровый русский офицер, четырежды раненный на немецком фронте в Первую мировую войну, а до этого бывший Земским начальником в Минской губернии, сиречь государственным сановником этого русского исторического государства, до сих пор тоже считается подлежащим этому декрету Ленина от 15 декабря 1921 года, незаконно и огульно провозгласившего миллионы русских людей, оказавшихся заграницей, лишенными своего русского гражданства. По нашим русским и многим другим европейским законам, сын наследует свое гражданство от своего отца, так что меня тоже сегодня продолжают считать подпадающим под этот коллективный незаконный и бесчеловечный указ Ленина.

Правда, мой отец, как юрист, так и не смог понять, какого же гражданства его тогда претендовали лишить: русского или советского.

Мой отец говорил, что лишить его гражданства Всероссийской Империи Ленин никак не мог, ибо не имел на это никаких прав, так как в Российской Империи он имел статус беглого каторжника, а мой отец был боевым русским офицером, фронтовиком. Кроме того, как пишет В. А. Солоухин, «у Ленина не было ни одной капли русской крови». Да и вся верхушка новой революционной (сиречь неконституционной) власти в России, в основном, тоже не была русской, как об этом свидетельствуют те же имена: Ленин, Троцкий, Сталин, Дзержинский и т. д. Сегодня трое из них даже не были бы гражданами «Российской Федерации», а гражданами других новосозданных, в результате коммунизма, стран.  

Лишить же моего отца гражданства советского, то есть гражданства СССР, Ленин тоже никак не мог, ибо мой отец ни одного дня не был гражданином СССР.

Мой отец до конца своей жизни продолжал считать себя русским подданным, отказываясь принимать иные гражданства, даже если это и вело к потере им работы и к материальным лишениям его семьи. 

Такой абсурд можно было бы легко преодолеть формальным подтверждением преемственности сегодняшней России с русской государственностью, через голову диктатуры интернационального пролетариата, официально провозглашенной в России Лениным. Если же такой отказ от ленинского режима де-факто сегодня еще является невозможным в России, по каким-то соображениям и причинам, то, в таком случае, необходимо хотя бы аннулировать этот конкретный указ Ленина. Только после этого можно будет официально считать русских эмигрантов и их потомков «соотечественниками».

Независимо от всех этих юридических и политических анализов, особенность русской эмиграции еще заключается и в том, что она продолжилась, по крайней мере, на еще одно поколение, а частично и того больше. Дело в том, что первое поколение русской эмиграции, благодаря своей многочисленности, своей общественной организованности и, главным образом, своей идейности, смогло в значительной мере превратить значительную часть своих детей, и в меньшей мере частично и внуков, практически тоже в русских эмигрантов.

Не принимая никакого иностранного гражданства в течение долгих лет, первое поколение русской эмиграции ставило свое второе поколение перед свершившимся фактом: оно рождалось без какого бы то ни было гражданства, держась лишь только твердо за свое духовное русское подданство.

Так получился социальный парадокс: десятки тысяч русских эмигрантов, разбросанных по всему миру, уже рождались эмигрантами, никогда никуда не эмигрируя. Они были эмигрантами с момента их рождения, и в большинстве случаев таковыми оставались в течение десятилетий, а иногда и всю жизнь. Я лично, например, не только родился бесподданным, но и прожил почти полвека без какого бы то ни было подданства, хотя за это время я тоже успел еще два раза дополнительно эмигрировать из двух разных стран. Но это были лишь повторные эмиграции. Хотя они тоже были трудными и даже, можно сказать, до некоторой степени душераздирающими, но все же они были лишь незначительной тенью той, первой, эмиграции, в которой я уже родился. Больше того, все мои три сына родились в тот период моей жизни, когда у меня еще не было никакого гражданства, так что, по законам многих европейских стран, исходя из этого, они тоже должны были бы считаться бесподданными, то есть без какого бы то ни было гражданства. Лишь тот факт, что они родились в одном из американских государств, давал им автоматическое гражданство этой страны, независимо от воли их родителей, ибо в американских странах находится в силе «юс солис», «закон почвы». Однако если бы они родились в Западной Европе, они тоже были бы бесподданными. 

Однако, даже когда, уже почти в 50-летнем возрасте, я наконец решился принять автоматическое аргентинское гражданство моих детей и моей жены, я от этого отнюдь не перестал быть русским эмигрантом. Мои две младшие сестры и мой младший брат до сих пор так и не приняли никакого гражданства, но от этого они ничем не отличаются от меня, в их качестве членов русской эмиграции. Моя мать умерла на 89-м году жизни в Буэнос-Айресе, без какого бы то ни было иностранного гражданства, считая себя всю жизнь только лишь «русской подданной», несмотря на то, что ей пришлось жить в пяти разных странах, после эмиграции из России в 25-летнем возрасте.   

Таким образом, получилось, что русская эмиграция длилась не только всю жизнь составлявших ее эмигрантов, но также и всю жизнь их детей. На внуков это уже не распространяется, во всяком случае, не может распространяться полностью. Например, мои три сына тоже чувствуют себя также и русскими, но, конечно, они эмигрантами уже полностью никак не могут быть.

В рамках этих крупных исторических процессов и прошла вся моя жизнь. Я могу сегодня сказать, что вся моя жизнь прошла полностью в эмиграции. Конечно, это не является какой-то заслугой или какой-то привилегией. Однако это, несомненно, был тяжелый страдный путь, на котором было немало разнообразных хождений по мукам всякого рода. Однако этот длинный путь по мукам давал одновременно и некоторые преимущества. Например, преимущество духовной, идейной, политической и даже бытовой свободы. Во всяком случае, свободы внутренней, но в большинстве случаев, так или иначе, и свободы внешней.

Кроме того, такое систематическое мученичество в продолжение всей жизни является одновременно и неизбежным постоянным свидетельством, ибо мученик по-гречески (мартирос) значит: свидетель.

Настоящие мои воспоминания я и пишу во исполнение моего долга, в первую очередь перед Россией, как свидетельские показания очевидца и даже, в той или иной мере, участника тех событий, о которых дается свидетельство. Конечно, это не будет перечень всех или даже только некоторых событий, а, главным образом, осмысление тех процессов, частью которых были упоминаемые или подразумеваемые события.  

Современную историю или летопись России и мира нельзя писать без свидетельских показаний русских людей, оказавшихся разбросанными по всему миру, как политические эмигранты. Очень многое русская эмиграция уже на эту тему написала, но сегодня, через почти 90 лет после Катастрофы в России, необходимо дать свидетельские показания и о самом последнем периоде этого лихолетья, а также и попытаться частично его подытожить.

2. Град Китеж: исчезнувшая Русь

Исключительный характер русской эмиграции легче всего определить, назвав ее «исчезнувшей Русью».

Размеры, состав и структура этой Руси позволили тогда многим называть русскую эмиграцию отдельным государством в мире. Правда, у этого государства никогда не было полноправного действительного правительства, но все другие признаки были налицо. Конечно, также не было у русской эмиграции и своей собственной территории, но в мире существовали и существуют квази-государства без территории, даже обладающие, в той или иной степени, правами экстерриториальности, как, например, Мальтийский орден. Русская эмиграция по своим размерам даже превышала по численности населения некоторые микрогосударства.

Сегодня трудно себе ясно представить действительный характер русской эмиграции в течение первой четверти века её существования. Сегодня русская эмиграция сохраняется лишь в виде выживших маленьких остатков когда-то мощных структур, в рамках современной колоссальной русской диаспоры. Перенос сегодняшних представлений о сегодняшнем положении на полвека с лишним назад полностью искажает не только само по себе понимание эмиграции, но также и всю историческую перспективу, в рамках которой она существовала.

В настоящее время есть много примеров таких искажений. Я имею в виду не только политические или идеологические искажения, а просто психологическое и социологическое непонимание имевших место реалий. Для иллюстрации хочу отметить два примера.

Несколько лет тому назад в Аргентину приехал один молодой историк из России, готовивший диссертацию об истории русских эмигрантских молодёжных организаций. Он уже на эту тему написал кое-что. Когда мне сказали, что он выразил желание прийти ко мне, чтобы я ему рассказал про деятельность русской молодёжи в Югославии, а затем в Германии и в Аргентине, я предварительно прочел эти его материалы. Основное их содержание заключалось в перечислении внешних формальных проявлений деятельности русских молодёжных организаций и, главным образом, разных конфликтов между их руководителями. Когда я прочел эти описания, мне стало очевидно, что их автор с трудом понимает основной исторический смысл описываемых событий и процессов. В согласии с моим собственным интеллектуальным профилем, я сразу же попытался найти для себя какое-то теоретическое объяснение для такой неудачной попытки исторической летописи. Мне пришли на ум два типично марксистских умственных дефекта, которые, к сожалению, долго еще будут тяготеть как зловредный гнет над русской интеллигенцией. Я имею в виду ошибочные концепции «редукционизма» (упрощенчества) и борьбы классов. О редукционизме писал известный русский философ и мыслитель Б. П. Вышеславцев, особенно в своих книгах «Философская нищета марксизма» и «Кризис индустриальной культуры».

Так и получалось, что если смотреть на историю русских молодёжных организаций в эмиграции через призму редукционизма и борьбы классов, то ничего другого, кроме интриг и вообще борьбы между руководителями этих организаций и между самими организациями, не будет видно. Например, в данном случае, я лично знал хорошо и долгое время многих из упомянутых в указанных исследованиях руководителей, но оказывается, что, к моему большому удивлению, я не знал более половины всех тех конфликтов, о которых писал этот автор издалека, лично не зная почти никого из тех, о ком он писал. Таким образом, неизбежно получалось некоторое искажение истории, ибо история, со времён Геродота, это правдивое описание действительно имевших место событий и процессов, при одновременном исследовании причин этих событий и этих процессов. Больше того, известный голландский философ Йохан Гейзинга, в своем известном докладе перед европейскими историками в 1927 году, ясно установил, что настоящая история невозможна без осмысления глубокого смысла имевших место событий и процессов, а не только описания бессмысленностей.

Конечно, я этого не мог прямо сказать моему собеседнику из-за деликатности. Но я его пытался убедить, что основной бросающейся в глаза чертой русских молодежных организаций в эмиграции между 1930-и и 1970-и годами была безграничная любовь к России, её культуре и её народу, и стремление к жертвенному ей служению. Конечно, как и всегда во всяком человеческом обществе, были расхождения, непонимания и даже иногда ссоры. Но это было лишь второстепенной, теневой стороной исключительной в истории человечества эпопеи жертвенного служения одной идее, в весьма тяжких условиях. При этом нельзя упускать из виду, что эти русские молодёжные организации в эмиграции работали самодеятельно,  вне всяких бюджетов и без каких бы то ни было инструкций от кого бы то ни было. Я до сих пор не знаю, насколько меня тогда понял мой собеседник.

Другим примером может быть предисловие к изданным в России «Очеркам истории Императорской России от Николая I до Царя-Мученика» (Москва, 1995) известного русского эмигрантского историка Н. Тальберга. В этом предисловии высказывается ряд мыслей о русской эмиграции, из которых явствует частичное непонимание таковой. Например, говоря о «среде русских эмигрантов… не высшей, рафинированной, а средней (но, понятно, поэтому численно более значительной) интеллигенции», автор предисловия утверждает, что «ещё вчера большинство из них, нацепив красные банты, лобызались по случаю "февральской бескровной", обожали "душечку" Керенского, готовы были на руках носить словоблуда Милюкова, поносили "бездарного и слабовольного Императора" и т. д».  Автор предисловия в заключение добавляет: «Как это не похоже на сцену-штамп советского искусства: белые офицеры в подпитии поют "Боже, Царя храни"». 

Очевидно, что автор абсолютно не знает и даже не может себе представить действительное, реальное «большинство русских эмигрантов». Лично я знал сотни и сотни русских белых офицеров, «без подпития» и даже «в подпитии», но среди них я не знал ни одного, к кому можно было бы отнести вышеприведенные утверждения о «нацеплении красных бантов», «лобызании», «обожании», «поношении» и так далее. А русский гимн пели все и всегда, когда это полагалось.

В Русском Кадетском Корпусе в Югославии, в котором я учился, на корпусной праздник святого Александра Невского, 6 декабря по новому стилю, оркестр всегда играл русский гимн. То же самое было и в Крымском Кадетском Копусе. Предыдущий до меня Председатель Кадетского Объединения в Аргентине, Сергей Александрович Якимович, часто рассказывал, как к ним в Крымский Корпус приезжал генерал П. Н. Врангель. Один раз он был дежурным по Корпусу и находился в кабинете директора Корпуса, когда туда пришёл адъютант генерала Врангеля, передавший его слова, что «Россия имеет только один Гимн – "Боже, Царя храни"».               

В данном случае, вышеуказанные замечания отнюдь не являются упрёком, а просто констатацией факта. Действительно, русская эмиграция – это было настолько грандиозное и настолько сложное историческое явление, что его до сих пор почти невозможно полностью понять ни со стороны, ни изнутри. Я лично думаю, что это будет сделано историей, лишь когда можно будет изучать этот вопрос в соответствующей исторической перспективе, с необходимой минимальной хронологической дистанции.

Данные воспоминания как раз и имеют одной из своих задач помочь в достижении такой правильной перспективы для верной исторической оценки подлинного значения русской эмиграции.

Под искажающим влиянием идеологических редукционизмов, действующих как прокрустово ложе по отношению к описанию любых исторических процессов, когда речь идет о русской эмиграции, в первую очередь возникают  два вопроса: об её организационных структурах и об её политических программах. Однако необходимо с места в карьер установить, что русская эмиграция в 20-е и 30-е годы отнюдь не жила организационными структурами и политическими программами. Если меня сегодня спросить, что мне кажется самым характерным для русской эмиграции тех времен, то мне, в первую очередь, приходит на ум её специфический русский быт. Это было единственное сокровище, которое русская эмиграция могла с собой вывезти из России.

В отличие от великого исхода еврейского народа из Египта, у участников великого русского исхода из России в начале 20-х годов прошлого века Россия оставалась позади, позади во времени и в пространстве. У древних же евреев, в момент их исхода, Израиль еще был только лишь впереди. Посему они с собой и смогли взять лишь материальные блага. Русская же эмиграция никаких материальных благ с собой взять не могла, за редчайшими исключениями. Вообще в тот момент ее единственным благом была сама Россия. Единственное, что они могли с собой взять из этой, для них кончавшейся России, был ее быт, русский быт, и русские верования.

Алексей Хомяков утверждает, что славянское слово «свобода» происходит от словосочетания «свой быт». Таким образом, только лишь имея возможность жить своим бытом, а не чужим, навязанным ему бытом, человек может считаться в полном смысле слова свободным. Кроме того, весьма интересно, что само слово «быт» не имеет полностью равнозначущего ему слова в других языках, хотя корень этого слова сохраняется в индоевропейских языках, главным образом, во вспомогательном глаголе «быть», по-английски «to be». (Кроме того, имя немецкого племени швабов этимологически происходит от этого же корня).

Оказавшись в изгнании, русская эмиграция, даже в самых ужасных первоначальных условиях своей зарубежной жизни, первое, что хотела сохранить, это свой русский быт.

Быт русского народа вообще, его служилого слоя и его интеллигенции (в лучшем смысле этого слова) имел весьма сложный характер. На фундаменте русского народного быта было создано много дополнительных навыков, связанных со службой и с жизнью этого слоя. В основном, это был военный служилый слой или тесно со службой связанные социальные прослойки. Со всем русским народом его связывали общие религиозные и национальные верования, каковые органически сосуществовали вместе с целым рядом общеевропейских культурных и жизненных концепций и традиций.

Моя мать мне многократно рассказывала первые ужасные дни пребывания в эмиграции, когда их семья оказалась в составе казачьих военных частей, интернированных англичанами на необитаемой части греческого острова Лемнос. Тысячи человек, включая женщин и детей, были высажены с кораблей на необитаемый голый пляж без деревьев и кустов. Бедные греческие поселки находились на противоположной стороне острова, и до них даже невозможно было сразу добраться. Англичане им выдали военные палатки и разломанные большие деревянные ящики, в которых перевозились разные продукты. Также им выдали скудный провиант на неделю, сказав, что через неделю привезут еще. После этого англичане отбыли на своих военных кораблях, оставив высаженных русских на произвол судьбы. Однако, в данном случае, английская спесь не только оказалась ошибочной, но и, в конечном итоге, малокультурной, ибо английские спесивые офицеры-аристократы в данном случае забыли, что судьба подлинного аристократа зависит от него самого, а не от посторонних.

Как мне мать рассказывала (со всеми подробностями), сразу же, в первый момент после высадки на неуютный и неприветливый дикий берег пустого острова, их охватил дикий ужас. Однако это не был ужас перед тем, как они и где будут спать и что будут есть. Это был ужас перед очевидным фактом, что они оказались вне всякого быта, перед полным отсутствием минимального русского быта. Однако ужас длился недолго, ибо вскоре кто-то из начальников дал воодушевляющий приказ: разбить пустое место на улицы лагерного городка, в первую очередь – с местом для часовни, для лазарета и для других служебных мест, а затем приступить к возведению палаток в рациональном порядке.

Недавно я где-то читал, что тогда на Лемносе высадилось более 20 тысяч человек, главным образом, казачьи военные части. Среди этих тысяч людей было много генералов, полковников, офицеров и вообще интеллигентных людей. Нашлись и землемеры, инженеры и иные техники для любого дела. В первый же день работа закипела, и, как говорила мать, в согласии со старой русской культурой, а не с советской, в первую очередь были приняты меры для обеспечения минимальных удобств для женщин и детей. В следующие дни все продолжали работать, разводить улицы, маленькие скверы, строить часовню из досок от английских ящиков. Короче говоря, когда через неделю прибыли гордые сыны Альбиона, они не могли поверить своим глазам: перед ними, вместо голого скалистого побережья, оказался маленький городок из палаток, с улицами, скверами, часовней, лазаретом и так далее.  Мать помнила, что английский начальник открыто признал свое удивление, перешедшее в восхищение, перед ее отчимом, генералом Энвальдом, и другими русскими офицерами.

Но не за английским признанием гонялись тогда русские люди, а только лишь за восстановлением своего русского быта. Русский быт был сразу же восстановлен, сначала в своем минимальном объеме, затем в постоянно и органически растущем. В часовне начались богослужения, в маленькой школе начались занятия с детьми, в маленьком амфитеатре под открытым небом начались театральные и музыкальные представления. Конечно, ни о каких пиршествах не могло быть и речи, ибо беспросветная горечь потери России не допускала никакого пиршества, да таковые и не были возможны на старых английских морских галетах и иных подобных продуктах, оставшихся после Великой войны.

Такое неумолимое энергичное восстановление русской эмиграцией русского быта в любых, даже самых неприветливых, условиях, с тех пор всегда было настоящей красной нитью русской эмиграции во всех частях мира.

Уже лет через 15 после Лемноса, когда мне было около 8–9 лет, меня мои родители повезли из маленького провинциального городка Чачак (в центре Сербии) в средний пограничный городок Суботица (на севере Сербии, на границе с Венгрией). Там жил брат моей мамы, подполковник Георгий Леонардович Верженский, и там же умер отчим моей матери. В этом городе в начале 20-х годов тогдашние власти Югославии устроили на жительство несколько сот русских эмигрантов, главным образом – офицеров. Так вот, одной из первых инициатив местной русской колонии в Суботице было создание русского офицерского собрания в центре города.

Заведующих этими собраниями выбирали, кажется, ежегодно. Я сейчас не помню, был ли это 1935-й или 1936-й год, когда этим офицерским собранием в Суботице заведовал мой дядя, который меня в него повел, чтобы показать его. Я помню большой двор, в котором была устроена площадка для игры в крикет, очень популярный в России до революции. Само собрание состояло из одного большого зала и нескольких комнат. Я помню красиво убранный чистый зал, на стенах которого висели портреты русских царей и полководцев. (Кажется, тогда я впервые в моей жизни увидел портреты русских царей). Мой дядя мне объяснял, что все помещение обустраивалось и убиралось самими офицерами, в свободное от работы время. Все они работали простыми рабочими или мелкими служащими. Мой дядя, артиллерийский подполковник, ветеран Японской и Первой мировой войны, сначала работал простым железнодорожным рабочим, а затем заведующим железнодорожным складом на станции.

В русском офицерском собрании в Суботице царил настоящий русский дух и русский быт. Все было чисто, убрано, практично и, самое главное, красиво. Русская местная колония собиралась в этом своем клубе после работы и в свободные дни. Меня дядя предупредил, что в этой обстановке надо вести себя хорошо, то есть надо со всеми здороваться, уступать место старшим, нельзя садиться на пол или на забор, нужно учтиво отвечать на все вопросы и говорить, если нужно, спасибо. Я до этого никогда не был в русской среде, так как сначала жил, еще маленьким ребенком, в сербской деревне, где не было ни одного русского, кроме нас, а затем в маленьком городке, где было очень мало русских. Я привык к сербской среде, главным образом, крестьянской, а тут я вдруг сразу встретился с многочисленной русской средой, где были десятки русских офицеров и их дам, скромно одетых (многие офицеры все еще продолжали носить свою старую русскую военную форму), которые мило и не шумно разговаривали между собой. Мне сразу же понравилась эта, доселе мне незнакомая атмосфера, так же как и непонятная мне тогда игра во дворе в крикет.

Сейчас такого русского быта уже больше нигде в мире не осталось, но иногда у меня возникают его реминисценции при виде старых английских фильмов, изображающих прежнюю английскую жизнь английского культурного общества. В таких случаях я говорю моей жене и моим детям: «Смотрите, это очень похоже на старый русский быт русской эмиграции». За одним исключением. В русской среде, кроме этого быта, или, вернее, в его ядре, чувствовалось живое присутствие какой-то сильной духовной идеи, можно было бы сказать, русской православной идеи. Не только потому, что всюду на почетных местах висели иконы, но и потому, что религиозная субстанция чувствовалась за всеми проявлениями русской жизни.

Русская эмиграция, в основной своей массе, в 20-е и 30-е годы прошлого века жила не только своим старым русским бытом, но также и своими собственными русскими верованиями. В данном случае, под термином «верования» я подразумеваю специфический аккорд или букет духовных и культурных ценностей, по отношению к которым существовал общий соборный консенсус.

Как известно, социологическое значение верований впервые было четко разработано испанским философом Хозе Ортега-и-Гассет, а затем некоторыми его учениками (Хулиан Мариас и Каррагори). Однако это понятие принималось во внимание и предыдущими мыслителями. Например, Фюстель де Куланж пишет, что учреждения древних нам сегодня невозможно понять без учета их тогдашних верований. Наш русский великий мыслитель Л. А. Тихомиров тоже систематически ссылается на социологическую важность верований. Он считает верования частью «социального фундамента государства». Я лично в некоторых моих статьях на темы политической теории включаю верования в число элементов государства.

Ввиду  того, что верования являются социальным фундаментом общества, их не так легко уточнить. Легче описать или зарисовать точный вид фасада, чем тех фундаментов, на которых он покоится. Однако, не упуская из виду сложный характер русских верований, можно отметить некоторые их главные составляющие: православие, русский патриотизм, любовь к русской культуре, любовь к русской истории и любовь к русскому воинству. Чтобы не гнаться за исчерпывающим перечислением всех этих составных частей русских верований, в конечном итоге, их всех можно резюмировать в одном слове: Россия. На моем докладе, при закрытии 16-го Кадетского Съезда в Москве в 1998 году, я по этому поводу процитировал стихотворение Тютчева:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить.

У ней особенная стать:

В Россию можно только верить.

Однако все подобные определения или описания верований русской эмиграции будут недостаточно выпуклыми, если будет упущена одна деталь, одна нота в этом сложном аккорде. Во всяком случае, я лично всегда сильно чувствовал эту деталь, с самого раннего детства, и только лишь уже под старость это чувство стало немного выветриваться, под давлением и гнетом реальной обстановки. Я имею в виду чувство всех русских эмигрантов, что они принадлежат к одной большой семье.

Все русские в эмиграции были как бы дальними родственниками между собой, причем это не было только сильным подсознательным чувством, но также и сознательной позицией. Например, нам, русским детям в Югославии, говорили, что ко всем знакомым наших родителей надо обращаться со словами «дядя» и «тетя». Я, например, приблизительно до моего 8-летнего возраста даже предполагал, что все русские офицеры – знакомые моих родителей – были какими-то моими отдаленными родственниками. Больше того, я хорошо помню, что я в этом возрасте даже думал, что любой такой новый для меня дядя, живший в Центральной Сербии, к которому мой отец обращался по имени-отчеству или «господин полковник», должен был знать всех других подобных же моих «дядей», которые жили на севере Сербии, на границе с Венгрией. Однако при этом нужно отметить, что это было вызвано также и естественным чувством локтя между изгнанниками, каковые боялись раствориться в массе окружающих их иностранцев.

Например, в конце 30-х годов моя семья жила в городе Чачак в Центральной Сербии, где было немногим более 10 тысяч жителей, среди  которых было всего лишь около ста взрослых русских. (Я эту цифру хорошо помню, ибо в 1937 году вся русская колония города Чачак торжественно отмечала 100-летие смерти А. С. Пушкина. Был организован академический акт с артистическими выступлениями детей и молодежи, на котором мой отец прочитал доклад об истории Китая. После акта вся местная русская колония, кроме маленьких детей, собралась на ужин с музыкой в одном центральном ресторане города, и я помню, как устроители говорили между собой, что все 100 забронированных мест были заняты. (Я тоже принял участие в этом ужине, поскольку мне тогда исполнялось 10 лет.) Однако такое чувство родственных отношений среди эмиграции нельзя путать со внешне схожим распространением аналогичных обращений в то же самое время и в Советском Союзе, имевшими другие причины и другое социологическое значение. 

Еще не так давно меня как-то всего передернуло, когда я вдруг по телевидению услышал слова, что где-то были арестованы полицией какие-то «русские проститутки». Ведь мы, дети и молодежь русской белой эмиграции, раньше твердо верили, что среди русских могут быть даже коммунисты, но проституток никак не может быть.

Русские верования, о которых в данном случае идет речь, не были никем выдуманы или скомпонованы. Они дошли до нас по цепочке времени из глубины веков нашей русской истории. Их можно сравнить со старыми, очень старыми иконами, на которых со временем осела гарь горящих свечей. Однако главная беда была не в подобной гари, которую можно сравнительно легко отчистить, а в имевшихся часто попытках наново перемалевать такую древнюю красоту новыми неуклюжими мазками, якобы для подновления и для модернизации. Так и получалось, что глубокой сущности подобных икон мы не могли всегда видеть, ибо иногда она была от нас прикрыта наносным второстепенным разукрашиванием. Так и на наши старые русские исконные верования часть русского общества интенсивно малевала чужеродные и часто уродливые идеологические наносные пласты. Когда же эти пласты наносных идеологических дешевых красок стали покрываться густой сетью трещин, то было провозглашено истошными голосами: «Смотрите, как русские иконы трескаются и какой у них устарелый вид». У Солоухина есть замечательные места о том, какая красота вдруг проявляется, когда удается снести со старых русских икон эти наносные малевальные реформы.

Русская эмиграция оказалась на чужбине со своими русскими верованиями, сильно покрытыми такими идеологическими домыслами, потрескавшимися во всех направлениях. И тут начался новый исторический процесс: потрескавшиеся домыслы начали облупливаться, а некоторые из них и отпадать. Оставшиеся же остатки этих домыслов очень часто пришлось самим уже удалять. Этот исторический процесс весьма важен, ибо он был спонтанным, стихийным, что подтверждается его параллелизмом и в России, и в Зарубежье. Кроме того, этот процесс до сих пор систематически умалчивается средствами массовой манипуляции, именно по той простой причине, что этот процесс был именно стихийным, сиречь народным, а не результатом манипуляций сверху или из-за кулис.

Таким образом, русский быт и русские верования, не только сохранившиеся, но и очистившиеся в русской эмиграции в первые десятилетия ее существования, были тем русским кладом, который как бы погрузился под поверхность исторических официальных происшествий в мире. В  этом смысле русская эмиграция была своего рода новым Градом Китежем, недосягаемым для всего остального мира, но чей колокольный звон весь мир слышал и продолжает слышать.

Согласно этой красивой по форме и глубокой по смыслу русской легенде, перед нашествием диких и кровожадных врагов, русский Город Китеж опустился под воду озера Светлый Яр. Град Китеж оказался для врагов недосягаемым, но, согласно легенде, они продолжали слышать колокольный звон скрывшегося под водой города.

 
3. Исторические задачи Русской эмиграции

Перед русской белой эмиграцией сама жизнь автоматически поставила несколько сложных задач. Если придерживаться правила, что все жизненные явления надо рассматривать, в первую очередь, через призму жизненных необходимостей, то, конечно, первой задачей русских эмигрантов в начале 20-х годов прошлого века было спасение от жесточайшей в истории человечества кровожадной тирании, погубившей миллионы лучших русских людей. («Лучшую треть русского народа», как сказал В. А. Солоухин.) В человеческой жизни самой главной целью является сама жизнь, и сегодня было бы неправдой скрывать то обстоятельство, что русские эмигранты, покидая свою родину, в первую очередь спасали свою жизнь и жизнь своих близких.

Однако, в данном случае, колоссальные массы русских людей спасали не только свою жизнь, но при этом старались спасти также и многие ценности из своей прежней жизни. Сегодня потеряна значительная часть подлинной информации о тогдашних событиях, так что многого мы уже полностью не знаем.

Еще хуже то обстоятельство, что под влиянием семидесятилетнего промывания мозгов или, как сегодня говорят, «транскультуризации» (то есть подмены собственной культурной программы совершенно чуждыми программами), сегодня мы очень часто мерим чисто русские исторические явления нерусскими мерками и масштабами.

Например, марксистская схоластика упорно вдалбливала ряду русских поколений совершенно антинаучные и не соответствующие действительности понятия и концепции. Наша русская история сегодня подгоняется даже русскими историками, провозглашающими себя антикоммунистами, под типичные марксистские ложные шаблоны, как то: исторические формации, феодальный строй в России, примат экономических интересов над всеми другими интересами и т. д.

Воспитанная в такой марксистской идеологии, советская элита очень часто и вела себя в согласии со шкалой ценностей, проповедуемой этой идеологией. Например, в середине 90-х годов мне один высокопоставленный советский и постсоветский дипломат сказал, что коммунистическая элита в России, после коллапса коммунизма, в большинстве случаев вела себя в согласии с главным принципом коммунизма и его идеологического фундамента – диамата. Якобы, как он мне сказал, именно в силу провозглашаемого диаматом «примата экономических интересов» коммунистическая элита бросилась присваивать себе экономические блага народов России, при первой же для этого возможности, для того, чтобы «власть дополнить и закруглить имуществом».

Посему нередко многие из таковых считают, что русские белые эмигранты, покидая Россию, в первую очередь старались спасти именно чисто материальные ценности. Конечно, такие случаи могли быть, хотя я лично не знаю, пожалуй, ни одного такого случая, несмотря на мое хорошее знакомство с широкими кругами русской эмиграции. Зато я знаю очень много случаев как раз обратного порядка, когда, даже с опасностью для жизни, спасались в первую очередь духовные, культурные и интеллектуальные ценности.

Например, я учился в Русском кадетском корпусе в Белой Церкви, где все наши учебники были вывезены нашими воспитателями и преподавателями из России. Причем это было почти что единственное, что они смогли тогда вывезти при эвакуации. Благодаря этому, я и мои товарищи учились по старым русским учебникам истории, русского языка, математики и т. д. У нас в корпусе в каждой роте была своя ротная библиотека, кроме большой корпусной библиотеки, в которой большинство книг было из России. У меня сегодня имеется каким-то чудом попавший в Буэнос-Айрес учебник древней истории профессора Р. Виппера, изданный в 1907 году в Москве, аналогичный такому же учебнику, по которому я учился в начале 40-х годов в Югославии. Судя по надписям карандашом на некоторых страницах этого учебника, его вывез из России Донской кадетский корпус, и по нему учились кадеты-донцы в России, в Африке, в Югославии, и по нему сегодня продолжаю иногда освежать мои знания и я в далекой Аргентине. В этом учебнике много хороших иллюстраций, и в частности две, которые мне запомнились с тех пор: остаток стены и ворот старинной греческой постройки времён Микенской культуры и поперечный разрез римской военной дороги. С тех пор я всегда мечтал когда-нибудь увидеть воочию эти обе достопримечательности древности, что мне и удалось сделать через полвека.

Еще важнее было то, что эмиграция, кроме подобных ценностей, важных для русской культуры, смогла спасти тогда хотя бы минимальное количество русских духовных ценностей, вокруг которых потом русская эмиграция и объединялась. Это были, во-первых, православные иконы, в том числе и некоторые чудотворные, среди которых на первом месте стоит Одигитрия (Путеводительница) Русской Эмиграции, чудотворная икона Курской Коренной Божией Матери. Во вторую очередь, это были немногочисленные боевые знамёна и штандарты Русской Армии.

Недавно я где-то прочитал, что один из князей Голицыных когда-то сказал, что мы, русские белые эмигранты, оказались не в изгнании, а в послании. (Хотя мне говорят, что это сказала Зинаида Гиппиус). На эту же тему есть известная речь лауреата Нобелевской премии И. А. Бунина, произнесенная в Париже 16 февраля 1924 года, которая так и называлась: «Миссия русской эмиграции». Вот выдержка из этой речи:

«Мы – эмигранты,  –  слово «emigrer» к нам подходит как нельзя более. Мы в огромном большинстве своем не изгнанники, а именно эмигранты, то есть люди, добровольно покинувшие родину. Миссия же наша связана с причинами, в силу которых мы покинули её. Эти причины на первый взгляд разнообразны, но в сущности сводятся к одному: к тому, что мы, так или иначе, не приняли жизни, воцарившейся с некоторых пор в России, были в том или ином несогласии, в той или иной борьбе с этой жизнью и, убедившись, что дальнейшее сопротивление наше грозит нам лишь бесплодной, бессмысленной гибелью, ушли на чужбину. Миссия – это звучит возвышенно. Но мы взяли и это слово вполне сознательно, помятуя его точный смысл. Во французских толковых словарях сказано: "Миссия есть власть (pouvoir), данная делегату идти делать что-нибудь".  А делегат означает лицо, на котором лежит поручение действовать от чьего-нибудь имени. Можно ли употреблять такие,  почти торжественные слова в применении к нам? Можно ли говорить, что мы чьи-то делегаты, на которых возложено некое поручение, что мы представительствуем за кого-то? Цель нашего вечера – напомнить, что не только можно, но и должно. Некоторые из нас глубоко устали и, быть может, готовы, под разными злостными влияниями, разочароваться в том деле, которому они так или иначе служили, готовы назвать свое пребывание на чужбине никчемным и даже зазорным. Наша цель – твердо сказать: подымите голову! Миссия, именно миссия, тяжкая, но и высокая, возложена судьбой на нас.

Нас, рассеянных по миру, около трёх миллионов. Исключите из этого громадного числа десятки и даже сотни тысяч попавших в эмигрантский поток уже совсем несознательно, совсем случайно; исключите тех, которые, будучи противниками (вернее, соперниками) нынешних владык России, суть, однако, их кровные братья; исключите их пособников, в нашей среде пребывающих с целью позорить нас перед лицом чужеземцев и разлагать нас; останется все-таки нечто такое, что даже одной своей численностью говорит о страшной важности событий, русскую эмиграцию создавших, и дает полное право пользоваться высоким языком. Но численность наша еще далеко не все. Есть еще нечто, что присваивает нам некое назначение. Ибо это нечто заключается в том, что поистине мы некий грозный знак миру и посильные борцы за вечные, божественные основы человеческого существования, ныне не только в России, но и всюду пошатнувшиеся.

Если бы даже наш исход из России был только инстинктивным протестом против душегубства и разрушительства, воцарившегося там, то и тогда нужно было бы сказать, что легла на нас миссия некоего указания:

"Взгляни, мир, на этот великий исход и осмысли его значение. Вот перед тобой миллион из числа лучших русских душ, свидетельствующих, что далеко не вся Россия приемлет власть, низость и злодеяния её захватчиков; перед тобой миллион душ, облеченных в глубочайший траур, душ, коим было дано видеть гибель и срам одного из самых могущественных земных царств и знать, что это царство есть плоть и кровь их, дано было оставить домы и гробы отчие, часто поруганные, оплакать горчайшими слезами тысячи и тысячи безвинно убиенных и замученных, лишиться всякого человеческого благополучия, испытать врага столь подлого и свирепого, что нет имени его подлости и свирепству, мучиться всеми казнями египетскими в своем отступлении перед ним, воспринять все мыслимые унижения и заушения на путях чужеземного скитальчества; взгляни, мир, и знай, что пишется в твоих летописях одна из самых чёрных и, быть может, роковых для тебя страниц!"

Так было бы, говорю я, если бы мы были просто огромной массой беженцев, только одним своим наличием вопиющих против содеянного в России, – были, по прекрасному выражению одного русского писателя, ивиковыми журавлями, разлетевшимися по всему поднебесью, чтобы свидетельствовать против московских убийц. Однако это не всё: русская эмиграция имеет право сказать о себе гораздо больше. Сотни тысяч из нашей среды восстали вполне сознательно и действенно против врага, ныне столицу свою имеющего в России, но притязающего на мировое владычество, сотни тысяч противоборствовали ему всячески, в полную меру своих сил, многими смертями запечатлели свое противоборства, – и еще неизвестно, что было бы в Европе, если бы не было этого противоборства...»

В 1987 году в Аргентинском городе Кордоба состоялся чрезвычайный философский конгресс, в котором приняло участие около 2 тысяч человек. Прибыли делегации практически из всех стран мира, в том числе и советская философская делегация, состоявшая из двух человек. Её первым представителем был тогдашний главный редактор журнала «Вопросы философии», с которым меня на конгрессе познакомил один немецкий философ. После закрытия конгресса я пригласил двух советских делегатов ко мне домой на обед. Когда они в моей библиотеке увидели несколько книг с трудами русских мыслителей и философов, изданных в России до революции и в эмиграции, редактор «Вопросов философии» начал у меня их просить, ибо он, как он мне сказал, некоторые из этих трудов в России никогда не мог видеть, хотя и знал о них понаслышке. Тогда я, в конечном итоге, и решился на очень для меня болезненный шаг: расстаться с некоторыми дорогими мне книгами, только лишь в силу того, что они попадут в Россию. Я помню, что я тогда именно это и подумал: моя задача пребывания в эмиграции заключается также и в том, чтобы собрать для России и передать в Россию кое-какие высшие духовные и культурные ценности, которые враги России пытались выжечь калёным железом из нашей страны. Я тогда подумал, что в этом и заключается наша задача, чтобы не допустить полного успеха такого злодейского выжигания, ибо само это выжигание и делается с конечной целью, чтобы погубить Россию именно в той области, где она сильнее всего, а именно в области высшей духовной культуры.

Подобных случаев у меня было еще несколько в моей жизни. Например, я помню, что мне пришлось расстаться с одной очень ценной для меня книгой (ценной с нематериальной точки зрения), которую я подарил одному  русскому офицеру на одном советском пароходе, прибывшем в Буэнос-Айрес. Я тогда, почти 20 лет тому назад, подумал, что я как-нибудь потом смогу найти себе второй экземпляр этой книги, однако я до сих пор не смог его найти. Но я все-таки не жалею об этой потере, ибо книга не потеряна, если она попала в Россию.

Затруднения для точного определения задач русской эмиграции усугубляются еще опасностью неправильного толкования самого понятия «миссия». Это слово отнюдь нельзя путать с фонетически схожим корнем, лежащим в основе слова «мессианство». «Миссия», слово латинского происхождения, значит буквально «послание для исполнения какой-то задачи или труда», в то время как слово еврейского происхождения «мессия» буквально значит «помазанник», «спаситель». Эмиграция отнюдь не претендовала на роль спасителя, а всего лишь на роль исполнителя своего долга служения России, русскому народу и русской культуре.

Еще до падения коммунизма у меня на эту тему был разговор в 1989 году в Мюнхене с одной русской журналисткой, приехавшей тогда в Германию. Я ей тогда сказал мое мнение, что «большой русский хор» находится в России, там же и все хорошие голоса, как и сам потенциальный регент хора и даже ноты для пения. Однако некоторые ноты были нашими врагами сильно потрёпаны, с целью их уничтожения, и кое-какие страницы были частично даже вырваны, так что не хватало некоторых слов и нот. У нас же в Русской эмиграции уже не было ни голосов, ни регентов, однако многие слова наших песен сохранились. Наша задача состоит в том, чтобы подсказывать недостающие слова и фрагменты нот.

Точно так оно и случилось через три года, когда, уже после падения коммунизма, в Россию поехала Кадетская делегация в 1992 году. В Москве мы посетили также и  Суворовское музыкальное училище, где нам суворовцы спели, довольно хорошо, одну старую русскую военную песню, но без одного куплета. Тогда, по инициативе нашего зарубежного кадетского регента и специалиста по музыке В. Н. Мантулина, наша группа зарубежных кадет, приблизительно в 50 человек, экспромтом спела суворовцам в ответ недостающий куплет. После этого наш регент подарил начальнику Суворовского музыкального училища свой «Сборник русских военных песен», в котором московский военный регент нашел текст и ноты одной старой русской военной песни, которую он много лет искал по многим «книгохранилищам» в СССР. Даже в некоторых старых сборниках русской военной музыки, хранящихся в специальных секретных хранилищах, некоторые страницы были вырваны, в том числе и страницы этого марша. Однако, в данном случае, замысел врагов России не удался: слова и музыка этого более чем столетнего русского солдатского военного марша вернулись в Россию...