НАША КУЛЬТУРА: ВЧЕРА - СЕГОДНЯ

«Мне некуда возвращаться, я уже у себя...»

(из бесед с Н.М.Осоргиным)[1]

 
        Первая моя встреча с Николаем Михайловичем Осоргиным, Колясей, как его любовно называют друзья и прихожане, случилась летом 1995 года, когда я прилетел в Париж, чтобы оттуда отправиться на юг Франции на венчание моих друзей. Я пришел на Подворье, о котором много слышал и читал, и действительно испытал совершенно необыкновенное чувство – будто ступаю на землю святую. Был вечер буднего дня, шла всенощная, а когда она отошла, я вышел на крыльцо храма, где и встретился с Николаем Михайловичем, который вышел подышать свежим воздухом после службы. Там же были еще  2-3 студента, они же – весь хор, певший за тем богослужением. Помнится, тогда, я задал Николаю Михайловичу вопрос наихудший из тех, что я мог задать для первого знакомства: «Не родственник ли вы писателя Осоргина?» – спросил я его. Как известно Михаил Осоргин, высланный из СССР вместе с Н.Бердяевым, был известным масоном и идеологом возвращенчества, хоть и из дворян, но никакого отношения к роду Осоргиных не имел – настоящая его фамилия Ильин. Так что был он «самозванцем», как сказал мне тогда Николай Михайлович. На этом и закончилась наша краткая беседа. Но уже тогда я дал себе слово вернуться на Подворье. И вернулся через два года в 1997 году, получив стипендию французского правительства, специально для того, чтобы поработать в архиве отца Сергия Булгакова. Работая в архиве, я имел возможность ежедневно посещать библиотеку, столовался вместе со студентами и преподавателями Института, а по праздничным и выходным дням приходил в храм на службы, где неизменно регентствовал Николай Михайлович. Рядом с Подворьем находится прекрасный парк Buttes-Chaumont (что в переводе на русский означает – «лысые холмы»), в котором по историческому преданию Александр I ждал ключи от Парижа в 1813 году. Этот парк особо приметил митрополит Евлогий, когда шел от метро Botzaris с отцом Николая Михайловича – М.М.Осоргиным впервые осматривать участок для будущего Подворья. Даже в названии метро им слышалось что-то русское: «Воцарись, царь Борис!» И вот проходя мимо парка, митрополит сказал: «Какое чудесное место для утренней молитвы».

Гуляя по парку, я регулярно, утром и вечером замечал пожилого, но не дряхлого человека в шортах довольно энергично совершающего пробежку. Это был Николай Михайлович. Так он боролся за ноги, которые уже тогда начинали давать сбои.

В библиотеке работала милейшая Светлана Николаевна Ершова, она же и ввела меня в дом Осоргиных, с которыми дружила и которым помогала в воспитании внуков. Она же убедила Николая Михайловича записать на диктофон воспоминания, которые я напечатал двумя годами позже под заглавием «Три беседы с Н.М.Осоргиным». Бесед было действительно три (хотя в названии, несомненно, сказался дух Владимира Соловьева, его «Трех разговоров» и «Трёх свиданий»), но общение с Николаем Михайловичем отнюдь не сводилось только к этим беседам.

Двумя годами позже мы вместе с петербуржским философом Александром Аркадьевичем Корольковым снова оказались на Подворье, теперь уже с конкретной целью – подготовить книгу к 75-летнему юбилею Подворья, показать, что Подворье – это не только Институт, но и теснейшим образом связанный с ним храм, где студенты проходили литургическую практику. Работая над книгой, мне довелось пообщаться с замечательными людьми, в частности, со старостой храма Константином Константиновичем Давыдовым, который представлял в Москве какую-то важную французскую компанию по производству самолетных моторов. Но главное, конечно, это было общение с Николаем Михайловичем, с которым мы часами просиживали над фотографиями с групповыми снимками, где было иногда по 100 человек и больше, и он старался вспомнить и назвать каждого, а я кропотливо записывал кто десятый в третьем ряду, а кто тринадцатый. Бывало Коляся задумывался: «Ладинский… или нет, не Ладинский», а я, желая ускорить процесс, полу-в шутку, полу-всерьез говорил: «Да какая разница, ведь кроме вас все равно никто не знает». На что он отвечал совсем серьезно: «Пожалуй, только Господь Бог и знает!» Именно благодаря Николаю Михайловичу нас поселили в епископском домике у самого входа на Подворье, в прежние времена там была кухня. Епископ Михаил приезжал в храм на воскресную службу, но тут случился форс-мажор – в один из будних дней Подворье должен был посетить Сербский Патриарх Павел, это было как раз незадолго до варварских бомбежек Белграда и других сербских городов американской авиацией, и он с тревогой говорил за обедом о предстоящих сербскому народу испытаниях. И вот нам пришлось досрочно освобождать епископские покои. Помню, как Николай Михайлович оставил в наше отсутствие записку о том, что на оставшиеся дни нам будет снят номер в гостинце по соседству, и как поразило меня то, что записка эта была написана по старой орфографии. А, впрочем, как еще мог ее написать внучатый племянник ректора Московского университета философа Сергея Трубецкого!

Время шло, отдаляло нас от тех бесед, но не от нашего общения. Годы бегут и вот уже я смог приехать на Подворье в 2004 году с женой и двумя дочерьми, тогда еще мало понимавшими, где и зачем они оказались. Каждый год, в середине лета, Николай Михайлович и его супруга Ирина Витольдовна собирались на летние каникулы в Бордо. В такую предотъездную пору сборов мы и оказались у них. Помню, как угощал он меня каким-то раритетным коньяком, купленным лет 7 назад в аэропорту. За все это время была распита лишь треть бутылки. Отправляясь в отпуск, Николай Михайлович сам вел машину, однако в 2008 каникулы пришлось прервать, возникли серьезные проблемы со здоровьем, потребовалась операция. Приехав в Париж в сентябре, мы не застали Колясю дома. Вместе с супругой они проводили время в больнице на окраине Парижа, на разных этажах. С грустными мыслями покидал я тогда французскую столицу, однако чудеса бывают, и в апреле 2009 года я снова сидел у Осоргиных – Николая и Ирины – и снова радушные хозяева угощали всякими вкусностями, а сам Николай Михайлович разливал вино. Старость – это не возраст, и не болезни, это состояние духа. В этом смысле я не нашел их старыми. Нежность по отношению друг к другу, легкая ирония, с которой супруги, чей брачный стаж перевалил далеко за 50, относились к слабостям друг друга, а теплота и любовь с лихвой компенсировали недостатки памяти. Удастся ли где-то еще найти такое же тепло? Вспомнилось, как прежде говорил мне Николай Михайлович «Вы знаете, Алеша, всякая любовь святая»... Тайком я снова записывал наш разговор на диктофон. Конечно и темп, и содержательность беседы были уже не те. Когда-нибудь я её расшифрую. Пока же считаю уместным опубликовать фрагменты прежней нашей беседы – 1997 года, которая шла в преддверии Великого Поста и самим Великим Постом. Читатель найдет в них не только факты мемуарного характера, но и размышления о жизни в Церкви, которые и сегодня звучат абсолютно актуально. Кроме того, некоторые факты, упомянутые  в разговоре, уточнены и снабжены комментариями специально для новой публикации[2]. «В Церкви времени нет», - любит повторять Осоргин. 7 сентября ему исполнилось 85 лет. Многая лета! Храни Господь!

 ***

– Николай Михайлович, я прочел первую часть воспоминаний вашего отца[3]. Говорят, что существует и продолжение. Интересны не только литературные воспоминания, но и Ваша память о Подворье, ведь первой службой на Подворье были ваши крестины?

– Делаю усилие, но не могу вспомнить.

– А с какого момента вы начинаете помнить себя?

– Я вам скажу так. Родился я на следующий день после того, как мои родители, поселились здесь, как это рассказано в воспоминаниях моего отца. Это было 7 сентября 1924 года и тут еще ничего не было. Этого я, конечно, не могу помнить, но думаю, что мои воспоминания начинаются, может быть, с четырехлетнего, возраста. Впрочем, в мое памяти есть даже краткие сценки двухлетнего возраста, но это было не на Подворье.

– Вы жили еще где-то?

– Нет, мы жили здесь, но просто летом мы ездили куда-то с родственниками. Скажу, что мне запомнилось: моя мама меня возила на сидячей колясочке, это было в Бретани, на берегу моря, и что я помню, так это то, что когда она надела на меня маленькие ботиночки, там оказалась пчела или оса, которая не сразу меня ужалила, но ужалила тогда, когда мы уже в пути находились. И вот это я помню: вдруг у меня страшная боль, я заплакал, никто не понял сперва, что произошло... Вот такая маленькая сценка. Но она никакого отношения не имеет к Подворью. А здесь у меня главные воспоминания связаны с людьми. Это студенты первого выпуска. Среди этих студентов было, по крайней мере, трое, которые к детям относились с большим вниманием и любовью. Они уже тогда были монахами – это был отец Исаакий Виноградов[4], отец Афанасий[5] и отец Авраамий[6], который потом стал архимандритом. Почему я их так помню, особенно отца Исаакия? Потому что он очень подружился с семьей и детьми, и у нас даже есть фотография той эпохи, где он нас водит гулять. И даже маленький анекдотик расскажу вам, который касался не отца Исаакия, а его друга отца Афанасия, который потом стал настоятелем на rue Petel, когда после тридцатого года они отделились[7]. Один раз этот отец Афанасий остался сторожить детей, когда родители пошли куда-то в театр, и когда родители вернулись (это они мне потом рассказывали) о. Афанасий сделал доклад, что все было благополучно: “я детей помолил, уложил их спать и начал рассказывать им сказку на сон грядущий, где была бага-яга. Когда дошел до бабы-яги, я подумал – а нехорошо все-таки деткам, на сон грядущим, рассказывать о таких фигурах, – и я решил незаметно перейти и перешел на Моисея.

Так что, видите, у меня воспоминания начинаются с таких вот эпизодов. Ну а потом я помню все больше и больше, и студентов, главным образом тех, которые больше обращали внимание на детей. Как вы сами знаете, есть взрослые, которые к детям равнодушны или не обращают внимания, а есть взрослые, которые с детьми остаются. О таких я помню хорошо...

– Помните ли Вы храм в те годы, когда Вам было три-четыре? В каком он был состоянии, была ли роспись?

– Что касается росписи, то я совсем не помню, в каком состоянии был храм, я только знаю, что богослужения уже начались, что там был походный иконостас в главном алтаре, но я не помню, что храм не был еще готов. О чем помню, это то, что у Димитрия Семеновича Стеллецкого[8] было много помощников. Особенно заполнил двоих, один из которых всегда обращал внимание на детей. Мы братом[9] подходили к нему, и он объяснял, что он делает. У него было много специальностей, но в частности, он заканчивал лики и делал золотые нимбы. Вот это я хорошо помню. Он объяснял, что он делает, а потом говорил: “деточка, не дыши, пожалуйста”. Потому что он накладывал золотые листы, страшно тонкие, и малейшее движение воздуха сразу их колебало, так что делать это надо было очень спокойно. Это у меня осталось в воспоминании, тогда мне было три-четыре года. А храм сам я помню уже в готовом виде. Я помню, как меня водили туда, как я часто стоял на клиросе. Отец, окруженный певцами, студентами, а я стоял перед ним. Он одной рукой дирижировал, а другую на моем плече держал...

– Подпевали?

– Нет, я думаю, что нет, – не смели. Только слушали. Но в частности, что у меня в воспоминаниях хорошо осталось, это то, что митрополит Евлогий[10], который был ректором, здесь не жил, несмотря на то, что у него здесь была комната, где он мог ночевать. Он очень любил постригать в монашество и в ту эпоху у нас было очень много монахов. Пострижения все происходили здесь на Подворье, все присутствовали, и это я хорошо помню. Я очень внимательно следил, потому что детям ведь страшно интересно, что там происходит, и у меня это хорошо в памяти запечатлелось. Это было всегда на утрени, после Великого Славословия. К нему подводили постригаемого, но мы его не видели, потому что он был покрыт мантиями других монахов, которые его вели из конца церкви к царским вратам. Согнутый и покрытый он подходил к митрополиту. Затем, он ложился на пол крестообразно и начинался постриг – молитвы, вопросы, ответы. Когда после целого ряда вопросов постригающий уже решается постричься, он просит ножницы и говорит по-славянски: «возьми ножницы и подаждь ми я». Но по-детски (я уже тогда научился говорить по-русски) это у меня запечатлелось как: «возьми ножницы и подаждь змия». И никогда это меня не тревожило – так сказано, так и должно быть. И, тем более, что это повторялось три раза.

– А почему именно Стеллецкому заказали роспись иконостаса?

– Он сам вызвался. Дело в том, что когда было приобретено Сергиевское Подворье, и было обнаружено, что очень много предстоит работ. От прежнего храма были только четыре стены, крыша, пол, а на стенах – какие-то украшения. Были даны объявления в русских газетах. Люди очень хорошо откликнулись – в том числе и для пожертвования денежного, материального. Таким образом, скоро откликнулся и  Стеллецкий.

– Он был светский художник или церковный?

– Он был светский художник, но такого билибинского стиля. Художник для декорации для таких опер, как Борис Годунов и т.д.

– А Вы помните свою первую исповедь?

– Помню. Я исповедовался владыке Мефодию, тогда он еще был отец Мефодий. Пока он оканчивал институт, он жил здесь. А когда окончил, уехал и организовал приход под Парижем, на севере, в Аньере – Храм Христа Спасителя. На исповеди надо было к нему туда ехать. Мой отец меня отвозил. Это был мой первый духовник. Сколько времени это продолжалось, я не помню, потому что потом я перешел к владыке Кассиану, который был здесь на Подворье. Я думаю, что это было до самой смерти владыки Мефодия. Так как я был привязан к храму, то я, в конце концов, перешел к владыке Кассиану, который был здесь на месте.

– Вас готовили как-то к первой исповеди родители?

– У меня в воспоминании это сильно не запечатлелось. Но, конечно, я очень волновался. Мне было тогда семь лет.

– А кто еще был в храме священником? Кто еще окормлял духовно?

– Был архимандрит Кассиан[11], он еще не был тогда владыкой, он был профессором Нового завета и служил в нашем храме. Он постригся в самом начале создания Богословского Института, в конце двадцатых годов. В самом начале тридцатых он стал иеромонахом, и все-таки он был профессором Богословского Института. Митрополит Евлогий его быстро довел до архимандрита. Кроме того здесь был о. Сергий Булгаков[12], который жил со своей супругой и с сыном Сережей, которого я хорошо помню, мы играли в волейбол вместе, он был все-таки старше меня, но все равно мы могли играть.

– Один сын у него оставался в России?

– Да, это был Федор. А здесь у него была также дочь – Мария, по прозвищу Муна. Она была замужем за Родзевичем[13], но он был неверующий. В этом смысле отцу Сергию не повезло. Это часто бывает в семьях священников, что дети не идут по стопам своих отцов. И вот этот Сережа, нельзя сказать, что он был неверующим, но он был равнодушный. И это отцу Сергию, не было, я думаю, отрадно. А дочка его Мария[14] жила почти что в Париже – под Парижем. Я даже помню ее адрес. Но муж ее был просто неверующим, и в церковь не ходил. Она иногда все-таки приезжала к отцу, в церковь ходила, но нельзя было бы сказать, что она была усердной прихожанкой.

– Отец Сергий был здесь священником с самого начала?

– Да, он был здесь с самого начала. Он очень почитался многими, и много у него было духовных чад. Был здесь еще настоятель прихода с 1925 года, епископ Иоанн Леончуков[15], до этого он был архимандритом. Он приехал с юга, из Одессы, и был очень опытным приходским священником. Он умел хорошо совершать требы, крестины, отпевания и т.д., но он не был повышенной духовности. Я так говорю, потому что хорошо помню, что когда бывали очереди для исповеди во время богослужения, или после, у владыки Иоанна очередь шла гораздо быстрее, чем у отца Сергия. И даже такой анекдот... Он говорил, что отец Сергий никогда богатым не будет: он исповедует одного, а я десять, он одного, а я десять, окая при этом как это делают одесситы. Вот как он тогда оценивал духовность. Про владыку Иоанна много существует анекдотов, которые приобрели уже даже мировую известность. Я вам только один маленький расскажу: может быть это немножко преувеличено: какая-то старушенция пришла во время богослужения и стучится к настоятелю: “Что такое, что дорогая?” “Да вот я панихидку хотела бы отслужить, не могли ли бы Вы?” “Нет, дорогая, не могу, у меня собрание сейчас будет”. Тогда она говорит: “Так у Вас среди студентов, наверное, какой-нибудь батюшка найдется. Вы его попросите”, –  и дает ему деньги, и немалые. Он посмотрел и говорит: “Дорогая, запамятовал, это завтра у меня собрание, идем служить”. Может быть эта история немножко злостная, но безобидная.

– Николай Михайлович,  расскажите о вашей семье, о родителях, о бабушках, дедушках.

– Моя бабушка, княгиня Трубецкая, вышла замуж за моего дедушку, Осоргина. Я их не знал, до тех пор, пока они были в России. Чудесным образом моему отцу и его брату, которые оба были здесь во Франции со своими семьями, в начале тридцатых годов удалось выписать не только своих родителей, моих дедушку и бабушку, но и их детей. Там с ними оставались три дочери, Юлиана Михайловна, которая была вдовой с пятью детьми, самому маленькому из которых было совсем немного лет, и две младшие дочери – Марья Михайловна и Антонина Михайловна, которая впоследствии приняла монашество и умерла монахиней Серафимой. Так вот, они все вместе тогда приехали, и мой отец рассказывал мне, что он поехал их встречать в Германию. Перед самым выездом из России пришло известие о том, что одну из сестер, Марию Михайловну, не выпускают... Мне должно было быть лет семь максимум, а моему брату, всего-навсего было 4 года. Он тоже все слыхал, что дедушка-бабушка должны приехать. А что такое дедушка-бабушка он не знал, что за такие чудовища. И вот когда мы туда приехали, ему сказали: “вот дедушка и бабушка”. Была большая и радостная встреча – и мы их первый раз видели, и они нас, и вот мой брат младший подошел к дедушке, и говорит: “ты дедушка или бабушка?” Ну, в общем, мы оказались такими счастливыми, я говорю про себя. Со стороны моего отца здесь оказалось очень много родственников – вся его семья, кроме, конечно, брата, который был расстрелян в Соловках – вся семья, дедушка и бабушка оказались здесь – с внуками. У нас даже есть семейная фотография, на которой 32 человека... Вот так мы стали время от времени ездить в Кламар. Надо сказать, что Кламар, это под Парижем, местечко, где у Трубецких, у родного брата моей бабушки, Григория Николаевича[16], было имение. Дядю Гришу я хорошо помню, но он попал сюда еще раньше. У него в Кламаре было имение, где была маленькая деревянная церквушка, которая была построена еще до революции. Она старше Сергиевского Подворья, и она до сих пор функционирует. Однако их имение вместе с приличным участком земли было продано. А тогда, мы ездили туда часто, и дедушка всегда относился к нам с большим вниманием. Мои родители меня иногда к нему отправляли, я там у него жил. Он принял священство – стал отцом Михаилом Осоргиным[17]. Когда он принял священство, он был уже немолодым, но как священник он был молодым, и он меня учил прислуживать. Я ему прислуживал – подавал кадило. Так как мой отец был его сын, он очень интересовался нашей семьей, детьми, и знал все проблемы. У меня был характер довольно капризный, я много плакал в детстве и все за маму держался, и мой отец, я помню, часто мне делал упреки, что я слишком капризный и много обижаю родителей. Хорошо помню, как однажды я приехал к дедушке на три дня и он мне сказал: “вот я слыхал от твоего папá, что ты плохо себя ведешь и огорчаешь свою мать. Так вот, дорогой мой, этого не должно быть. Вот я твой дедушка, ты знаешь, что я всех вас очень люблю и принимаю это близко к сердцу. И мне это не нравится. Вот, пойдем-ка, с любовью я тебя накажу. Снимай штаны, ложись”. Ну, я покорно, доверчиво все это сделал. Он дал пару трепок. Сколько мне могло быть лет тогда? Ну лет семь, восемь. Я помню, что я к этому сознательно отнесся, я не боялся, я чувствовал, что тут какая-то божественная справедливость сказывается.

– Не обиделись?

– Нет, абсолютно нет. Тем более он именно так и подвел к этому, что я чувствовал, что ко мне подошел любящий дедушка, который должен со мной справиться, потому что я этого заслужил. И после этого он поцеловал меня, обнял, обласкал. Это очень сильное воспоминание осталось. Теперь, что касается бабушки. Я ее тоже очень хорошо помню. Во-первых, когда нас родители стали часто отвозить в Кламар, мы их часто видели, и даже летом, когда мы часто стали ездить на океан. Это был 34-й, 35-й год, наверное. Бабушка с нами часто проводила лето. Собирались у нас, как и до сих пор теперь собираются свои близкие и знакомые. Тогда это были главным образом родственники. С нами жила и бабушка и моя тетя, сестра моего отца, Софья Михайловна Лопухина[18]. И я помню, что мы были очень счастливые дети, так как была возможность жить семейно. Люди, которые имеют возможность знать своих дедушек и бабушек получают и усиливают родственные чувства – чувства патриархальности. Кроме того, надо добавить, что мой дедушка был Михаил Михайлович, мой отец Михаил Михайлович, мой брат Михаил Михайлович и еще за дедушкой несколько Михаилов Михайловичей было, так что мы были, так сказать, в особых семейных условиях.

– Вы знали другие колена своего родословия?

– Нет, на дедушке с бабушкой все останавливается. Других предков я знал только по фотографиям. Мне мой отец показывал своего дедушку. Он был такой худой и высокий... Но дедушку и бабушку я имел возможность хорошо знать, и понять, как это важно. Я сам сейчас стал дедушкой. У меня уже десятилетний опыт, и когда у меня появились внуки, я почувствовал, что это действительно продолжение семьи. Я сказал бы, в каком-то смысле это даже продолжение самого меня. В этом в какой-то степени можно понять, что такое вечная жизнь. Жить не для себя – эгоистом, но жизнь остается и переходит. А любовь нас всех связывает, и остается нечто вечное.

– Вы хотели бы, чтобы ваши внуки остались на Подворье?

–Что касается меня лично, я очень привязан к Подворью, я бы сказал, что так сложилось мистически – я здесь родился, здесь меня крестили, и всю жизнь здесь провел. Я всегда придираюсь к выражениям, когда говорят «всю жизнь». Я говорю, что я еще жив – так что я не могу сказать, что всю жизнь. Но большую часть жизни я провел здесь, и для меня это конечно кусочек России. И в России, когда меня спрашивают, хочу ли я вернуться, то я говорю, что мне некуда возвращаться, я уже у себя.

– Очевидно, России надо вернуться к вам?

– И поэтому вы, наверное, поняли и почувствовали, что для меня очень важно, чтобы это место, Сергиевское Подворье, продолжало бы существовать, и не теряло бы свое лицо и свое духовное влияние. Это я говорю вам в связи с тем, что вы задали вопрос, хотел бы я, чтобы мои дети здесь остались... Я в этом отношении признаю и уважаю свободу каждого. Раньше это немного иначе воспринималось. Но теперь при той свободе, которая существует, хоть и имеет очень много отрицательных сторон, не нужно слишком ограничивать свободу детей. Они тогда больше за вами будут следовать, чем если вы начинаете что-то им внушать. Я в этом глубоко убежден, что нужно действовать примером, что нужно самому давать пример. Это лучший способ, чтобы максимально внедрить и за собой потянуть, а не говорить, что вот, ты должен...

 (Продолжение следует)

В оглавление ТРМ №11

---