«Мне некуда возвращаться, я уже у себя...»

(из бесед с регентом Н.М.Осоргиным)[1]

 

 

– А бабушку с дедушкой со стороны мамы вы не помните?

– Там немножко другое положение. Дедушку я знал хорошо, потому что дедушке, как только началась революция, грозил арест и расстрел, потому что он, граф Муравьев,  был петербургским губернатором. Он далеко не был таким церковным, как вся осоргинская семья, с одной стороны, с другой стороны, он два раза был женат, у него было три дочери, из коих старшей была как раз моя мама. Он развелся с моей бабушкой и женился на другой, и от другой у него еще трое детей было, два сына и младшая дочь. Они были совсем еще маленькими, когда началась революция и дедушке надо было скрываться.  Его искали, но как мне рассказывала моя мама, он был спасен прислугой. Его предупредили и переодели таким образом, что он смог действительно убежать. Так он оказался за границей – в Бельгии, куда попали и его дети от второго брака. Мы находились не в одной стране,  но от времени до времени встречались с полубратьями и сестрой моей мамы. Их я знал. Они были русскими, в церковь ходили на большие праздники  – на Рождество, на Пасху. Очень хорошее у меня осталось от них впечатление, но они уже все умерли. Надо сказать, что когда родилась младшая сестра, разница в возрасте между моей мамой и ее было 20 лет. Для моей мамы она была совсем маленькой девочкой. Мы ее называли тетя Ариадна, но чувствовали, что она могла бы быть нашей троюродной сестрой. Она к нам любила приезжать, но у нее жизнь была своеобразная. Она вышла замуж за одного русского военного, но он погиб. Потом она вышла второй раз замуж за Нарышкина, и тоже овдовела. Он был намного старше ее. Он умерла в Бельгии. Я видел ее за два месяца до смерти, и она  уже знала, что она обречена. Она меня просила обеспечить пение на ее отпевании. В этом смысле было приятно, что она отдавала себя отчет, что мы здесь на Сергиевском Подворье остались русские, и она к этому тянулась.

– Николай Михайлович, я слышал о семейном почитании у вас св. Иулиании Лазаревской.

– Да, наш род, собственно говоря, оттуда и пошел. И фамилия ее была Осорьина, с мягким знаком. Потом это перешло в Осоргина.

– А вы не знаете, откуда фамилия произошла?

– Как будто была такая речушка – Осорь, от нее и пошло. У нас есть даже служба, ей написанная (св. Иулиании Лазаревской – ред.). Она у меня имеется  – еще в России была напечатана. Известно, что она была замужем за Осорьиным, у которого было имение в Калуге. Молодая супруга была очень добрая и заботилась о всех нуждающихся. В период голода она очень много сделала. Нам очень приятно и радостно было констатировать, что наша родоначальница оказалась предметом большого литературного интереса в России, потому что ее житие изучалось и много о нем писалось, и в частности совсем недавно.

– А когда ее память?

– Ее память второго января по календарю церковному, в тот же день отмечается память Серафима Саровского. Мы всегда при моем отце этих святых справляли вместе. Это два типа святости – один монашеский, пустынный, а другой семейный.

– У вас была традиция чтения акафистов?

– Вначале была – я это хорошо помню. В начале эмиграции Сергиевскому Подворью была пожертвована Тихвинская икона Божьей Матери, привезенная из России. Она у нас и сейчас в храме находится – слева от входа. Я помню, первый настоятель завел эту традицию, и у нас каждую неделю по пятницам после литургии пели акафист Божьей Матери Тихвинской. Это продолжалось до смерти епископа Иоанна, а после него эту традицию никто не продолжил. Но я вам скажу другую вещь: акафист – эта служба, которую русский народ очень полюбил и совершает постоянно. Но у нас на Подворье богослужения совершаются ежедневно. До войны, в течение всего года – каждый день, беспрерывно совершалась вечерня, утреня, литургия. При таком регулярном богослужении, если в него входишь, духовно имеешь все. Но не в вопросе акафиста, а в вопросе панихиды – я стараюсь кое-что объяснять людям. Обычно люди сговариваются и проходят служить в церковь панихиду когда угодно, в том числе и в воскресенье. Однако, для заупокойной молитвы специально уделён день и служба, это суббота, а кроме того за каждой литургией всегда поминаются и живые и мертвые. Многие не знают того, что когда совершается Литургия, на дискосе вынимается Агнец и вокруг него частицы – одна частица Божией Матери, другая святых, и есть тоже частицы за живых и за мертвых. Это изображает весь мир. Так вот жертва Христова приносится за всех, кто поминается здесь. И вот я это стараюсь объяснить, что отслужить панихиду – это хорошо. Но если человек может присутствовать на литургии, то нет, не только надобности, но и смысла служить отдельную панихиду – тут все есть около Агнца, который приносит себя в жертву. Я, например, за своих родителей, за своих родных никогда панихиду не заказываю. Я прихожу в церковь, подаю записку на проскомидию. Самое лучшее – в этот день причаститься. А более ничего лучшего придумать невозможно.

– Есть, наверное, какая-то разница между народными формами благочестия и, так скажем, традиционно церковными, особенно в России. У Чехова есть рассказ “Святой ночью”, в котором монах рассказывает паломнику о смерти друга, который замечательно писал акафисты. И вот он просто упивается поэзией того самого акафиста Божией Матери, о котором шла речь. На что Чехов считал себя агностиком, неверующим, но его некоторые его рассказы удивительно передают дух народной веры.

– Раз речь зашла о наших писателях, то у Пушкина, в “Евгении Онегине”, говорится о том, как в Троицын день народ «зевая слушает молебен». Русские писатели не были специально церковно образованными, но они кое-что знали. Я глубоко почитаю Пушкина, и совсем не желаю его критиковать, но то, что Пушкин называет молебном, по-настоящему – не молебен, это вечерня коленопреклоненная. Но подмечено точно, там действительно там все уже изнемогают от усталости, поэтому и зевают. Я хочу вернуться еще к вопросу о том, что есть благочестие – слава Богу, что это есть. При этом хочу немножко упрекнуть иерархию и самих ответственных лиц церковных, за то, что они недостаточно знают богослужение и недостаточно понимают его. Я не хочу хвастаться, тут нечем хвастаться, но будучи ответственным за ведение богослужения в течение многих-многих-многих лет, я с каждым годом раскрываю что-то новое. Не знаю, смогу ли я это одолеть – время требует, описать и объяснить красоту и глубину нашего богослужения. Я сейчас не буду вам лекции читать, но все сводится к тому, что в Церкви нет времени. Все люди – в настоящем. Дни идут за днями – год за годом. Но в церковном ритме не время идет – это мы как-то проходим. В Церкви дается возможность в настоящем – в вечно-настоящем времени включиться в события не только жизни Христа на земле, но вообще в событие творения мира и стать участником этого. И это все происходит одновременно и раскрывается в каждом церковном дне, потому что день начинается с вечера: “и бысть вечер, и бысть утро, день един”[2]. Так что, полный день объемлет эту вечность. А кроме того церковный год, подобно церковному дню тоже объемлет всю это вечность. А то, что год идет за годом, то, что Пасха такого-то года – никакого значения не имеет. Есть Пасха – как вечно настоящее. И на эту тему очень много можно говорить и раскрывать такие глубины и такую красоту, что человек, если он это чувствует, то это возносит его на седьмое небо. Я не хочу подменять одно другим, но в этом смысле благочестие еще сильнее будет усиливаться.

– У В.Розанова в “Уединенном” есть кусочек – сколько раз нам в жизни дано простоять со свечечками на Великий Четверток – ну, в самом счастливом случае, шестьдесят. А я сколько простоял – ну, раз двенадцать. Как же я мог хотя бы один раз пропустить? Здесь тоже есть, наверное, какой-то момент педагогики. Нам дается определенное количество раз в нашей жизни прочитать книгу, которую мы с первого раза не до конца понимаем. Всякую великую книгу мы перечитываем много раз и всегда открываем новые смыслы, которые в книге есть, мы их не выдумываем, ну а уж сколько раз мы ее сумеем открыть, сколько мы из этой книги сумеем вынести, это вопрос нашего опыта.

– Тут я скажу, возвращаясь к этому благочестию – акафистам, стремлению служить в неподобающее время панихиду, я чувствую, что тут надо быть осторожным и очень деликатно подходить к этому вопросу. Потому что, слава Богу, что человек тянется, у него есть что-то потребное ему, и он идет в Церковь. Так не дай Бог его оскорбить и отогнать. И вот я скажу, что в этом благочестии, несомненно, сказывается подсознательно какое-то чувство, что тут в церкви, у Христа, на все есть ответ, и вот он к этому тянется. Потенциально он, если хотите, уже к этому тянется, но всегда хочется, чтобы это больше в сознание проходило, раскрывался смысл всего этого.

– Николай Михайлович, я бы хотел, чтобы вы о языке службы сказали – у вас служат и по-славянски, и по-французски. По какому принципу вы распределяете, что на каком языке читать.

– Здесь у меня проблема очень большая. У нас принимаются православные студенты, которые русского языка не знают, и тем более славянского. Весь вопрос открыт ли он к православию или нет (я сам имею маленький опыт, и по человеку могу определить – в большинстве случаев я чувствую). Но нельзя оттолкнуть. Это в том же смысле, в каком я говорил насчет благочестия. Вот только сегодня у меня было два разговора на эту тему. В одном из них мне был поставлен большой упрек, что в церкви стало невозможно, потому что много французского языка.

– Это русский вам сказал?

– Да, это одна дама. Она немолодая – наша прихожанка, которую я хорошо знаю, и с которой мы большие друзья. Ей просто надо было кому-то пожаловаться и кого-то выругать. Но посыпалось это на меня, потому что от меня зависело. Но я ей совершенно спокойно объяснил, с улыбкой даже и без всякого ехидства, что мы находимся в таком положении, при котором не можем отгонять людей. Если мы их зовем, принимаем, то мы не можем их отгонять, ставить их в такие условия, что они должны будут нас покинуть. А так как это еще и школа – тем более. Я сам из-за этого много перестрадал, и от многого отказался, потому что чувствую, если хочешь людей чему-то научить, то сам покажи пример. И я думаю, что этим можно за собой увлечь человека, и потом он сам скажет: “я предпочитаю, как он – он так делает, и я тоже буду так”. Сейчас нужно не потерять доверия и идти навстречу. Эта первая неделя поста, она совершенно особая. Занятий у студентов нет, им сказано было, что это совсем не каникулы, это не для отдыха, а для того, чтобы совершать богослужение, в котором надо участвовать. Если бы это были русские, то тут никаких бы не было проблем, все было бы прекрасно, все мы были бы на седьмом небе. Но я скажу, что на ответственных лицах лежит такая тяжелая задача. Я чувствую студенты-французы относятся ко мне очень хорошо. Во-первых, они чувствуют, и для них нет секрета, то что я русский. Если что, я с ними по-русски разговаривать буду. Они это ценят во мне, и мне с ними гораздо легче от этого разговаривать. Теперь, что касается славянского языка. Могу сказать, что я ученик Антона Владимировича Карташева. Но не только в этом дело. Все-таки в церкви, сколько я провел времени – и пел, и читал, и молился. Для меня это очевидно, и я это я говорю всем, и этим французам говорю, что мы, русские, имеем исключительное превосходство перед другими православными народами.  У нас есть язык, на котором мы не разговариваем и тем более не ругаемся. Это церковный язык, который мы можем понимать. Во всяком случае, если мы не понимаем, то мы должны приложить старание для его понимания, потому что он имеет невероятное преимущество. Он является совершенно самостоятельной и необходимой церковной частью, которая помогает и вводит вас в богослужение, как икона, как облачение, как музыка. Это не просто язык, который помогает вам изъясняться, купить хлеб, выругаться и т.д. Лишившись этого богатства, мы, русские, страшно обеднеем. Но я даже больше скажу. Мне легче переходить на французский, потому что для меня это всегда что-то иностранное, я никогда не смогу попасться на этом, для меня переводить на русский язык, это, я скажу, предательство. Потому что на этом языке я разговариваю, читаю, и, имея славянский язык для церкви, я не могу его променять, это преступление его променять. Это я не знаю с чем сравнить. Ну, вот скажем, в церкви есть иконы в красках – взять все это в черно-белое превратить или повесить черно-белые репродукции, говоря, что всем так понятнее. Иногда говорится, что язык должен быть понятен, что нужно понимать то, о чем говорят. До этого я говорил о глубине богослужения, о его смысле, и это все не словами и языком передается, а какими-то совершенно другими чувствами, и поэтому делать очень большое ударение на понятности языка, будто бы тогда все ясно становится, это обман. Если мы путем невероятной борьбы и большой цены добьемся перевода богослужения на русский язык, то очень многое потеряем, и для этого слишком многим нужно пожертвовать. Когда сидишь на суку и начинаешь его пилить, он рано или поздно сломается. И тогда будет поздно. Если это случится, мы утратим всю ценность богослужения. Дай Бог, чтобы еще в протестантов не превратились.

– Богословский Институт был как-то связан с храмом? Профессора, студенты, были прихожанами его и здесь исповедовались?

– Я вам скажу так. Здесь жили отец Сергий, отец архимандрит Кассиан, потом он стал владыкой, здесь жил епископ Иоанн. В другом доме – студенты, которых было немало. Под церковью жило минимум 24 человека. Тогда было очень мало приезжих. В большинстве все жили здесь на месте, и поэтому уже одни жители Подворья в известной степени наполняли храм. Кроме того, в воскресные дни и в праздники в храме Подворья было много прихожан, правда, не столько, сколько в Соборе, который находился в более центральном и в более русском месте. А здесь – довольно мало русских. Но Подворье довольно быстро приобрело известность и люди специально приезжали. И теперь еще приезжают, но гораздо реже, надо сказать. Но и теперь, на Страстной, например, многие приезжают. Сейчас, к сожалению, это уменьшилось, но были даже люди, которые заранее нанимали комнаты где-то здесь в квартале, чтобы присутствовать на богослужениях Страстной недели.

– Николай Михайлович, как-то зашла речь о наследии Троице-Сергиевой Лавры, о том, что монастырский устав, который здесь был, это был устав Лавры. Как были связаны живущие на Подворье с Лаврой, помимо того, что Подворье носит имя преподобного Сергия, и покупалось оно в день, когда Церковь празднует его память.

– В смысле устава я вам скажу так.  Ответственными лицами за тот стиль и тот устав, который здесь был введен, главным образом были мой отец и первый инспектор, епископ Вениамин Федченков[3]. Он был литургист, музыкант и даже, кажется, в самом начале преподавал церковный устав. Будучи сам музыкальным, он и мой отец многие мелодии восстановили по памяти – ни нот, ничего не было. Они восстановили, в частности, пение акафиста, которое было введено здесь с самого начала. Мой отец мне рассказывал, как они с владыкой Вениамином по памяти восстановили, но это не специально из Троице-Сергиевой Лавры.

– Это Благовещенский акафист, самый древний?

– Вот-вот, и уже по образу этого акафиста все другие писались. Надо сказать, что это единственный акафист, который вошел в литургический обиход, и вот именно он поется на “Похвалу Божией Матери”, на пятой неделе Великого Поста. Все это мы до сих пор мы стараемся сохранить. Сюда приезжал хор Троице-Сергиевой Лавры под управлением отца Матфея[4], с которым из-за этого я смог подружиться очень и тут даже и блины ели и потом еще встречались, потому что они приезжали сюда не один раз. Но раз они были действительно здесь на Подворье и мы действительно могли чувствовать, что принадлежим одной и той же семье, и отношения очень хорошие.

– Они пели здесь?

– Да, они здесь полдня у нас пробыли. Они давали концерт в церкви Madelaine, и мы все пошли туда вечером, и как раз это было в воскресенье, перед началом Сырной недели, то есть масленицы. От Института туда большая группа пошла, но в частном порядке – хотели послушать. Встретились с певцами после концерта, там еще в церкви, и спросили их: “вот как бы мы хотели, что вы нас посетили”. И отец Матфей говорит: “так, пожалуйста, вы только скажите, когда вы хотите”. Так как это Масленица: “На блины хотите? – Ну, чудно, прекрасно”. Экспромтом договорились и чуть ли не на следующий день или через два дня они приехали. Повели мы их в церковь. Они спели величание и тропарь преподобному Сергию. Их было много, человек 40, наверное, так что тут все дрожало. И это еще не весь хор. А потом блины ели. Так что это для того, чтобы вам сказать, что это не то что строго, скрупулезно старались делать то же самое, но так как епископ Вениамин и мой отец в этой области знали что где, они это сделали.

Когда попадаешь в монастырскую обстановку (я вот попал на Валаам, я был там в туристической группе), я сразу конечно узнаю и чувствую тоже самое, в чем вырос, и что этому совсем не соответствует то, что в больших городах, особенно в Петербурге. Там другой стиль, который нам, парижанам, тоже известен, потому что в Париже эмигранты всех традиций собрались. И вот, в частности, в Соборе на rue Daru, когда там до войны был Афонский[5] (после войны он уехал), там был совсем другой стиль – петербургский, придворной певческой школы: Львов, Архангельский, и иконопись там в стиле Васнецова, который мне абсолютно не по душе.

– В Петербурге тоже есть островки не вполне петербургские, вот монастырь св. Иоанна Кронштадтского на Карповке, скажем, но в основном это, конечно, Мариинский театр, перенесенный на клирос.

– Да, вот-вот. Я был в Петербурге. Конечно, русскому, православному человеку есть чем гордиться, а тут (даже в Петербурге – ред.) все-таки разочаровываешься.

– Если вернуться к тому времени, когда первая эмиграция еще была жива, и была в силах, то в отношении к русской культуре, в воспитании в детях русскости – что здесь было на первом плане, церковная жизнь, литургия, или не менее важны были еще и другие формы приобщения к ней, скажем, светская поэзия, музыка?

– Были и другие, конечно. Здесь в Париже очень много русских было, да и сейчас не так уж мало. Но я, который воспитывался на Сергиевском Подворье в очень русском и церковном кругу, скажу, что мне приходилось чувствовать, что иногда попадаешь совсем в другие сферы, где люди просто нецерковные. Не то, что какие-то атеисты. Но я помню, что когда я с этим начал сталкиваться, это было для меня большим разочарованием. Для меня понятие русскости это, прежде всего, Православие. Но Париж был культурным центром, и не обязательно церковным, тут были всякие слои. Я не могу вам сказать, в какой пропорции.

– А в вашей семье читали русских поэтов?

– Я не буду хвастаться, но моя семья всегда была очень церковная. Вы читали “Воспоминания уцелевшего” Голицына? Это появилось на свет в связи с перестройкой. Он еще жив[6], я даже с ним был знаком, это мой троюродный дядя. Его сестра родная вышла замуж за моего дядю, который был расстрелян в Соловках. Он в своих воспоминаниях очень интересно рассказывает о многих моих родственниках. Но я из этих воспоминаний вижу, что наша семья, Осоргины, и все их окружение, очень церковными были.

В Ветхом Завете Иаков спал на каком-то незнакомом месте, увидал сон, проснулся и сказал: “Место сие свято есть”. И воздвиг жертвенник. Я думаю, что здесь мы тоже одной ногой в Ветхом Завете. Это место действительно освященное. Это памятник русского православия и он должен таковым остаться, и не только музеем, но живым свидетелем православия. И я знаю, что я не один, кто так думает, потому что мы, находящиеся в этой юрисдикции, где и находились с самого начала, отдаем себе отчет, что так бесконечно продолжаться не может. Это для меня как маяк, который освещает дорогу разным кораблям. Так что надо быть открытым.

– Как Вы думаете, есть понимание этого у студентов и у преподавателей Института?

– Находясь на клиросе, я вам скажу: студенты сейчас хорошие, хороший подбор. И даже больше скажу, они тянутся в церковь. Но нужно сделать большое усилие, чтобы им показать, и их удовлетворить. Потому что среди студентов у нас русских мало, и мы общаемся на уровне православия, веры, и здесь очень легко друг друга понять. Вот что касается Сергиевского Подворья, то я считаю, и я говорил нашим ответственным, что это место русское. Мы должны быть открыты на запад, и это не значит, что все, кто сюда приходит, должны учить русский язык, но мы должны оставаться самими собой, и уметь разговаривать с ними на их языке, но говорить, что мы православные русские. И в частности практически для богослужения, я беру такой маленький пример, сейчас мы служим в будние дни, когда присутствуют студенты, по-французски и по-славянски, даем возможность читать и так, и так, но никто не знает, может для некоторых это переходная стадия. Однако, я не хочу, чтобы думали, что это какая-то переходная стадия. Я хочу, чтобы было ясно: мы не отказываемся от своего русского происхождения, и на богослужении будет славянский язык обязательно. Мы можем и по-французски, это нам не мешает, но важно, чтобы все знали, как если в гости кто приходит – он знает: я не у себя дома, дом принадлежит такому-то, и здесь хозяин – это русское православие. Именно русское.

– Также как и в России, вопрос русификации богослужения – это болезненный вопрос. Если мы откажемся от славянского языка в церкви, то мы перестанем быть русской церковью. Как бы там не приветствовались новые переводы...

– Я совершенно с этим согласен. Для меня, между прочим, перевод на русский язык хуже, чем на французский. Надо делать усилие, изучать, теперь-то это возможно, и в школах преподается. Если я хочу быть музыкантом, мне дают инструмент и учат на нем играть. Для меня славянский язык есть своего рода икона, это языковая икона.