ХОЗЯЙСТВО, ТРУД, СОБСТВЕННОСТЬ, БОГАТСТВО, БЕДНОСТЬ, НИЩЕТА В СВЕТЕ ПРАВОСЛАВНОГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ

 

Владимир Алексеевич ГУСЕВ
доктор политических наук, кандидат философских наук,
профессор Тверского Государственного Университета

 

Православное понимание экономики (чаще в данной традиции употребляется слово «хозяйство») коренным образом отличается от её смитовской и марксистской трактовки – либерализма и социализма, где экономика выступает самодовлеющей ценностью, базисом общественного развития, его источником и целью. Как отмечал В.С.Соловьёв, «несостоятельность ортодоксальной политической экономии (либеральной или, точнее, анархистской) заключается в том, что она отделяет принципиально область хозяйственную от нравственной, а несостоятельность всякого социализма заключается в том, что он допускает между этими двумя различными, хотя и нераздельными, областями более или менее полное смешение или ложное единство»[1]. Вслед за ним другой русский религиозный философ С.Н.Булгаков показывает, что хозяйство следует рассматривать как творчество, что это феномен преимущественно психологического плана или, «…говоря ещё определённее, хозяйство есть явление духовной жизни в такой же мере, в какой и все другие стороны человеческой деятельности и труда»[2].

Православную экономику правомерно назвать, прежде всего, нравственной экономикой, затем – экологической экономикой, и, наконец, эстетической экономикой. Сегодня приведённые названия время от времени появляются в мировой экономической литературе, но очень робко и невнятно. Они задавлены экономическими монстрами либерализма и марксизма. На родине же этих понятий – в России – официальные экономисты (чаще всего монетаристы) не хотят о них даже слышать.

Истоки православного понимания хозяйства, экономики следует искать в Евангелие, в наследии отцов Православной Церкви и в первых христианских монастырях. Прежде всего это относится к особому пониманию главной экономической категории «труд», глубоко отличном от современной его интерпретации.

Святое Писание в противовес античному, языческому презрительному отношению к физическому труду постулирует необходимость для каждого христианина «работать своими собственными руками» (1 Фес. 4, 11). «Каждый получает награду по своему труду» (1 Кор. 3, 8), «если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» (2 Фес. 3,10); «трудись, делая своими руками полезное, чтобы было из чего уделять нуждающемуся» (Ефес. 4, 28).

В православном сознании труд – есть инструмент построения в первую очередь души человека трудящегося, а уже потом  и на этой основе создание благолепного образа земли. Святитель Иоанн Златоуст писал: «…кормиться постоянным трудом есть вид философии; у таких душа чище, характеры сильнее…».  Соловьёв определяет труд как «…взаимодействие людей в области материальной, которое в согласии с нравственными требованиями, должно обеспечивать всем и каждому необходимые средства к существованию и всестороннему совершенствованию, а в окончательном своём назначении должно преобразовывать и одухотворять материальную природу»[3].

В традициях первых монастырей труд рассматривается не как источник богатства, а в качестве важной стороны духовного развития и элемента монашеской аскетики. Зачастую он приравнивался к молитве, так как способствовал просветлению души. По этой причине «халтура» в трудовом процессе была невозможна – отсюда высокая степень добротности его результатов. Взаимопомощь – также неотъемлемая часть монастырского хозяйства. Взять на себя наиболее тяжёлую часть работы, помочь брату считалось почётным долгом монаха. Другая характерная особенность труда в монастырях – это стремление разнообразить труд послушника. Ему не следовало заниматься только лишь каким-то одним делом, чтобы, во-первых, оно не стало для него рутинным, нетворческим, а во-вторых, чтобы он умел по возможности как можно больше, развивать все свои потенциальные разносторонние данные. В монастырях же создавался и экологический тип труда. Монахи стремились предельно рачительно вести хозяйство, думая о будущих поколениях иноков. Это относилось и к полеводству, и к скотоводству, использованию ресурсов лесов и водоёмов. Естественно, формированию экологического монашеского сознания способствовало их понимание ненужности материальных излишеств. Наряду с экологической составляющей важное место в трудовом сознании монахов занимала эстетическая компонента. Бог любит красоту. Поэтому труд должен не уродовать окружающую среду, но всемерно украшать её. Но главное – труд не должен превращаться в самоцель, а тем более, рассматриваться как источник дохода. Монастыри, в своё время увлекшиеся коммерцией, торговлей результатами своего труда низменно переставали быть центрами духовности и православной культуры.

Формированию такого трудового стиля способствовало православное отрицание искусственных потребностей. Как замечают славянофилы, «западный человек искал развитием внешних средств облегчить тяжесть внутренних недостатков. Русский человек стремился внутренним возвышением над внешними потребностями избегнуть тяжести внешних нужд». Православному сознанию свойственны непритязательность, способность удовлетвориться минимумом материальных условий и ценностей, позволяющих вести жизнь духовную, внутреннюю; отсутствие страсти к лишним материальным приобретениям, жажды богатства. Поэтому, "если бы наука о политической экономии существовала тогда (в древней Руси - В.Г.), то, без всякого сомнения, она не была бы понятна русскому. Он не мог бы согласить с цельностью своего воззрения на жизнь особой науки о богатстве. Он не мог бы понять, как можно с намерением раздражать чувствительность людей к внешним потребностям только для того, чтобы умножить их усилия к вещественной производительности. Он знал, что развитие богатства есть одно из второстепенных условий жизни общественной и должно потому находиться не только в тесной связи с другими высшими условиями, но и в совершенной им подчиненности"[4].

Православное хозяйственное мировоззрение противостоит рационалистическому, в пределе сциентистскому, экономическому мышлению. Это положение наилучшим образом иллюстрируется выдержками из произведений русского консерватора-антирационалиста К.П.Победоносцева: «Ни наука, ни философия не господствуют над жизнью <...> В применении к жизни всякое положение науки и философии имеют значение вероятного предположения, гипотезы <...> в науке и философии очень мало бесспорных положений: почти все составляют предмет пререканий между школами и партиями <...> представители каждой школы в науке веруют в положения свои догматически и требуют безусловного применения их к жизни». Что касается непосредственно рационалистической экономики, то Победоносцев совершенно справедливо подмечает, что её адепты «…хотят непременно вторгнуться в жизнь, в законодательство, в промышленность непререкаемую властью, со своими общими законами производства и распределения сил и капиталов; но при этом … забывают о живых силах и явлениях, которые в каждом данном случае составляют элемент, противодействующий закону, возмущающий его операцию <...> Исчислить математически действие этих сил невозможно, их можно распознать только верным чутьем практического смысла, и потому общие заключения и выводы политической экономии ... имеют только предположительное, гипотетическое значение...»[5].

Важно отметить, что последнее умозаключение Победоносцева оказалось полностью соответствующим результатам изысканий Соловьева, убедительно показавшего всю иллюзорность широко распространенного и до сих пор не только не изжитого, но и наращивающего своё вредное влияние, взгляда на характер экономических законов как на «железный», роднящий их, якобы, с законами естественнонаучными. «Никаких самостоятельных экономических законов, никакой экономической необходимости нет и быть не может, потому что явления хозяйственного порядка мыслимы только как деятельность человека – существа нравственного и способного подчинять все свои действия мотивам чистого добра»[6].

 Позднее в своей диссертации «Философия хозяйства» Булгаков высказывается ещё категоричнее: «Создаётся и крепнет … предрассудок, будто научное отношение к действительности и есть самое глубокое и подлинное, причём совершенно забывается о преднамеренной ограниченности науки»[7]. Природа при таком подходе предстаёт как механизм, а отношение к ней становится бездуховным, что в свою очередь обеспечивает и духовную деградацию человека.

Русские мыслители отчётливо видели опасность и губительность принципов индивидуалистического рационализма в либеральной экономике. Наиболее выпукло эту опасность выразил опять-таки Соловьёв: «Принцип индивидуалистической свободы интересов, когда он усвояется сильными, не заставляет их сильнее трудиться, а порождает древнее рабовладельчество, средневековое господское право и современное экономическое кулачество и плутократию»[8]. Этот принцип сугубо антиправославен, поскольку «выставлять своекорыстие или личный интерес как основное побуждение труда – значит отнимать у самого труда значение всеобщей заповеди (выделено мной – В.Г.)…»[9]. Особенно опасна «торгашеская ментальность» (выражение В.Зомбарта) буржуа. «…торговля … может быть орудием частной прибыли лишь под непременным условием быть первее того общественным служением или исполнением общественной функции для блага всех <…> нормальное общество … должно решительно противодействовать … таким пышным произрастаниям безмерного корыстолюбия, как торговая фальсификация, спекуляция и ростовщичество»[10].

Будучи последовательным в изложении своих взглядов (см. выше), Соловьёв отмечает, что отрицающий принцип индивидуализма социализм не ушёл далеко от своего либерального «противника»: «…он, в сущности, стоит на одной и той же почве с враждебным ему мещанским царством – на почве господства материального интереса». В этом смысле «социализм … лишь крайнее выражение односторонней буржуазной цивилизации»[11]. Действительно, либерализм и социализм в его марксистской интерпретации равно бездуховны. У них единый идол – материальное благо. Рознятся только методы его достижения.

Указанные опасности либерального экономического анархизма видел ещё в XVIII в. И.Кант, являющийся, на наш взгляд, вершиной идеалистического либерализма, содержащего наиболее ценные идеи этой идеологии. Он отчётливо понимал, что материалистический экономический либерализм неизбежно приведёт к социальной катастрофе, войне всех против всех. Не имея возможности вернуться к Богу, религии в дехристианизируюшейся Европе, Кант стремится обуздать эгоистический, чреватый анархией и хаосом индивидуализм, постулируя принципиальное существование «интериоризированных универсалий человеческой культуры», априорных форм, категорического императива, заложенного в каждом человеке общего нравственного закона.

Вместе с тем, нельзя не признать, что современные трактовки либерализма, замалчивают указанную вершину либеральной мысли. Сегодня либерализм носит прежде всего приземлённый экономический, прагматический характер, примитивность которого, возможно как раз и обеспечивает ему массовую социальную базу. Кант остался для узкого круга интеллектуалов, а Смит оказался удобным для массового потребления.

Противоположность православных и либеральных экономических взглядов наглядно проявляет себя в отношении важнейшей экономической категории  «собственности». Если «...все здание западной общественности стоит на развитии ... личного права собственности», а «самая личность ... есть только выражение этого права», то в «устройстве русской общественности личность есть первое основание, а право собственности только ее случайное отношение <...> Общество слагалось не из частных собственностей, к которым приписывались лица, но из лиц, которым приписывалась собственность»[12]. С православной точки зрения, личность самоценна вне зависимости от принадлежащей ей собственности, и статус (ранг, по И.А.Ильину) человека должен соответствовать его духовным и душевным качествам, но не материальному могуществу.

Таким образом, вопрос о собственности носит не прагматический, но этический характер. Особенно отчетливо это проявляется по отношению к вопросу о земле. Православная убежденность в равенстве людей перед Богом приводит к мироощущению в необходимости равных прав на то, что «Богом дано». Поэтому «личная, абсолютная земельная собственность по существу своему не люба православной душе»[13]. Это и понятно, ведь земля не создана трудом человека, следовательно, заявлять на нее исключительные права нет никаких оснований.

 Шире смотря на эту проблему, правомерно утверждать, что для православного не только земля, но и вообще любая собственность, дана ему Богом, и отношение к ней имеет для него не онтологический, а функциональный характер. В.П.Рябушинский, например, отмечал, что русский предприниматель или купец рассматривал себя «как Божьего доверенного по управлению собственностью». Такое понимание статуса собственника, с его точки зрения, «было внедрено в Православие ещё сильнее, чем в пуритантизме».

Сложная диалектика добра и зла проявляется при анализе православного взгляда на тесно связанную с собственностью категорию «богатства». В Евангелие мы обнаружим достаточно ёмких высказываний на эту тему. «Не можете служить Богу и маммоне» (Мф. 6, 24; Лк. 16, 13). «Не богатые ли притесняют вас, и не они ли влекут вас в суды» (Иак. 2, 6). «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царство Божие» (Лк. 18, 25).

Преподобный Иоанн Лествичник учит: «Сребролюбие есть дщерь неверия <…> Сребролюбец есть осмеятель и добровольный нарушитель Евангелия. Дух Евангелия – любовь, но тот, кто имеет любовь, не убережёт денег».

Святитель Иоанн Златоуст таким образом высказывает своё отношение к богатству: «Богатство не доставляет того, чего человек от него ожидает. Оно делает его неспособным ни на что истинно полезное <…> сребролюбцы страдают более тяжким недугом, чем бесноватые <…> богатство лишает благородства и свободы <…> Сребролюбие подвергает опасностям и скорбям, лишает удовольствий и усиливает недуги телесные и душевные».

Подобному убеждению были верны и религиозно-политические идеологи средневековой Руси. Так, старец Филофей, автор знаменитой теории «Москва – третий Рим», писал Великому князю Василию III: «…не надейся на золото, и богатство, и славу: всё это здесь собирается и здесь, на земле остаётся. Вспомни, царь, того праведного, который, скипетр в руке и царский венец на голове нося, говорил: «Богатству, что притекает, не отдавайте сердца», и сказал премудрый Соломон: «Богатство и золото не в сокровищнице познаётся, но когда помогает нуждающимся»; апостол же Павел, ему следуя, говорит: «Корень всякому злу – сребролюбие», – и велит отказаться, не возлагать надежды и тем более сердца на него…»[14].

Французский консерватор Ж. де Местр, называвший Россию своей второй родиной, в «Петербургских вечерах», написанных в форме беседы, вкладывает в уста одного из собеседников («сенатора») следующую фразу: «…Расин – этот мудрый, глубоко религиозный человек – вослед тысяче других повторяет: Богатство и добродетель в ссоре <…>. Худо нажитое впрок не идёт». Де Местр даёт примечание: «Поговорка эта существует во всех языках и выражается всеми стилями <…> Это голос самой истины»[15].

Для первых монастырей характерен принцип, согласно которому в случае повышения благосостояния монастыря в целом потребление монахом материальных благ не вырастало автоматически. Оно оставался на необходимом и достаточном уровне. В этом свете выглядит явно преувеличенным значение, которое зачастую придаётся полемике, имевшей место между иосифлянами и нестяжателями в конце XV – начале XVI вв. Иосиф Волоцкий и Нил Сорский никак не являлись противниками (напротив, с глубоким уважением относились друг к другу). Они просто представляли разные ветви русского Православия – официально-государственную и пустынническо-отшельническую. Преподобные Иосиф и Нил в равной степени понимали недопустимость личного обогащения монахов. Поэтому в историографии используется дихотомия иосифляне / нестяжатели, а ни в коем случае не стяжатели / нестяжатели. Другое дело, Волоцкий справедливо полагал, что богатство монастырей, не вредя монашескому благочестию, оказывается исключительно благотворным для могущества Православной Церкви и её способности оказывать вспоможение нуждающимся мирянам. Кто, действительно, в начальный период указанной полемики был противником Иосифа Волоцкого, так это светская власть, которая была не прочь прибрать к рукам богатые монастырские земли.

Страсть к обогащению – это в сущности эволюция извечного инстинкта насыщения. Животные почти не знают предела насыщения пищей, но этим их интерес и ограничивается. Человек имеет чёткий предел насыщения. «Еда …  является обнаружением нашего существенного метафизического единства с миром»[16], но не более. Удовлетворив потребность в пище, человек идёт дальше по пути удовлетворения потребностей, недоступных животным. Короли копят сокровища для вассалов, войска; буржуа – для себя и своего потомства. Обогащение буржуазного стиля становится болезненной манией, в особенности, если является компенсаторным фактором (например, в связи с неблагополучным детством). «Вся мысль, вся страсть современного культурного человека сосредотачивается на своей личности, и он впадает в ту форму помешательства, которая составляет общую почву всех других душевных болезней – в эгоизм"[17]. Идеология «всё для себя» разъедает общественную солидарность и предвещает катастрофу. Для этой идеологии остаётся сугубо тёмным то обстоятельство, что приобретения не должны превышать истинные потребности, поскольку всё лишнее только затрудняет жизнь человека, особенно духовную жизнь. Лишнее имущество не облегчает человеку его существование, но, напротив, поглощает его в себе. В этом плане выглядит любопытным высказывание Л.Н.Толстого, сделанное в беседе с посетившим его в Ясной Поляне американским журналистом. Смысл высказывания таков: вы полагаете, что автомобиль экономит ваше время. Ведь, для вас – время – деньги. Совсем наоборот, забота о нём отнимает ваше духовное время.

И тем не менее, богатство – не всегда зло.

Максим Исповедник учил: «Не пища зло, но чревоугодие; не деторождение, а блуд; не материальные блага, а сребролюбие; не слава, а тщеславие». Златоуст осуждал модную в его время в определённых кругах демонстрацию презрения к материальным ценностям, доходящую до их уничтожения (выбрасывания в море). Он иронизировал по поводу Диогена, который эпатировал гражданскую культуру своей одеждой и жилищем (бочка). При этом никому никакой пользы он не принёс. Напротив, апостолы никогда не стремились привлечь к себе внимание внешними атрибутами бедности.

Как пишет Соловьёв, «…одно дело нападать на частное богатство как на какое-то зло само по себе, и другое дело – требовать, чтобы это богатство, как благо относительное, было согласовано с общим благом в смысле безусловного нравственного начала…»[18]. Противоположность социалистической идеологии и религии заключается в нравственном отношении к богатым: «…социализм им завидует, а Евангелие их жалеет, – жалеет в виду тех препятствий, которые связь с Мамонном полагает для нравственного совершенствования: трудно богатым войти в Царствие Божие. Между тем социализм самое это царствие полагает не в чём ином, как именно в богатстве, только иначе распределённом. То, что для одного есть препятствие, то для другого есть цель»[19]. Крупнейший русский публицист первых 17-ти лет XX в. М.О.Меньшиков вослед Соловьёву отмечал: «…судьба богатых не менее трагична, чем судьба нищих"[20].

Характерными чертами бытовой психологии своего народа славянофилы считали отсутствие зависти, скромность и вытекающее отсюда вполне определенное отношение к проблеме материального и социального равенства-неравенства. Погоня за высоким материальным и социальным статусом не свойственна православному типу мировоззрения. Неравенство для него естественно, если связано с выполнением особых обязанностей: «...для православного разнообразие прав, связанное с различием обязанностей не представляет никакого соблазна <...> Но, с другой стороны, православный никогда не возведет в принцип идею о неравенстве людей, основанном на ином начале, например, наследственности <...> ибо права без обязанностей совершенно ему не понятны»[21]. Православный человек чтит права служилого сословия, но с недоверием и презрением относится к родовитому бездельнику, эксплуатирующему заслуги своих предков. При этом почтение вызывает именно внутренняя сторона деятельности государственных людей, а вовсе не внешняя сторона их стиля жизни. Для такого типа сознания характерно недоумение по отношению к моде и отталкивание от роскоши. «Русский человек больше парчи придворного уважал лохмотья юродивого»[22]. Такой подход к оценке высших сословий во многом сглаживал проблему зависти со стороны низших.

Богатство для православного мировоззрения не является самодовлеющей ценностью, а стремление к нему, во что бы то ни стало, выглядит показателем духовной нищеты и греха личности. Богатство может приобретать характер ценности, но не само по себе, а лишь как средство служения Добру, общественному благу, государству и народу, открывая для этого более широкие возможности. Богатство, по Православию, не собственное, но Богом данное и Бог спросит за характер его использования. Накопление же его в ущерб другим этим мировоззрением отрицается, как и государственное устройство, предполагающее такой способ накопления.

Мир, однако, в последние века движется в противоположном православному пониманию смысла жизни направлении. В начале двадцатого столетия Меньшиков с горечью констатировал: «Если хоть на секунду отрешиться от сковывающего старые общества лицемерия и спросить: какое мы чтим божество? Какую власть? То культурнейшие страны обязаны ответить: ... уважаемая власть – капитал»[23]. Указанную социальную язву отчётливо видел и Соловьёв ещё в конце XIX в.: «…если современное состояние образованного мира  ненормально в нравственном смысле, то виною этого … общее понимание и направление жизни в современном обществе, в силу которых главным делом всё более и более становится вещественное богатство и сам общественный строй решительно превращается в плутократию»[24].

В.В.Розанов привнёс эстетическую составляющую в обсуждение проблемы богатства / бедности: «Бедняк красивее богача: бедняка и поэты берут в описание. А богача кто же описал? Это сатирический сюжет <…> Страдание идеальнее, эстетичнее счастья – грустнее, величественнее»[25]. Действительно, если обратиться к творчеству великих писателей земли русской, то совершенно отчётливо высветится их симпатия к бедным людям. Напротив, образ богача практически никогда не был связан с благочестием и добродетельностью. То же самое можно сказать и по отношению к выдающимся западным литераторам: О. де Бальзаку,  В.Гюго, Ч.Дикенсу, Т.Драйзеру, Дж. Стейнбеку и многим другим. Нам известно большое количество представителей науки и искусства, которым на протяжении всей их жизни сопутствовала бедность. И только после смерти они были признаны гениальными.

Понятие «бедность», в которую окунулась значительная часть населения нашей страны в последние полтора десятилетия, заслуживает особого рассмотрения. В современном гедонистическом мире, эмоционально-чувственной культуре – это некий жизненный уровень (не голод), за которым человек не ощущает себя полноценным. Бедность – сугубо относительное понятие. Планка уровня жизни, за которой она начинается, существенно рознится в различных регионах и детерминируется специфическими историко-кульурными факторами. Так, уровень бедной жизни в странах, которые раньше называли Третьим миром, значительно ниже, чем в бывших социалистических странах и, тем более, в Западной Европе и Северной Америке. В этой связи планка уровня российской бедности представляется завышенной. Такая ситуация определяется навязчиво рекламируемым уровнем жизни Запада, на который волей-неволей начинает ориентироваться российский обыватель в стиле: «Вот там живут!». Во-первых, он не знает или не хочет знать, что отверженных на Западе, особенно в США, также немало. Во-вторых, он не понимает различий исторических путей, которые прошли Запад и Россия. Наша страна никогда не имела колоний, эксплуатация которых приносила бы баснословные дивиденды, подобно тому, как это происходило в европейских доминионах; да и сегодня такая ситуация имеет место в неклассическом варианте. В-третьих, обыватель не отдаёт себе отчёта в том, что Русь / Россия на протяжении всего своего существования переживала тяжелейшие военно-политические катаклизмы, между прочим, во многом в связи с агрессивностью того же Запада. Наше отечество никогда не жило богато по вполне объективным причинам. Сказанное, разумеется, ни в коем случае не оправдывает российскую власть последних 15-ти лет, допустившую (возможно, и инспирирувовшую) резкое падение жизненного уровня народа. Подобный вектор процесса управления государством в случае, если он примет затяжной характер, грозит понизить планку бедности в России до уровня беднейших стран мира.

Острота проблемы современной российской бедности усугубляется ещё и тем обстоятельством, что она обрушилась на наш народ неожиданно и сразу. В Третьем мире ситуация носит совершенно иной характер. В России же была молниеносно попрана социальная справедливость, особенно в отношении пожилых людей, представителей «жизнеобразующих» профессий: офицеров, врачей, преподавателей. Кто из граждан СССР в 1980-е годы мог себе представить, что его территорию вскоре заполонят бездомные и беспризорные? К тому же имущественная деградация большинства населения происходила на кощунственном фоне незаслуженного и порочного обогащения немногих.

Древняя русская мудрость гласит: «Бедность – не порок». В индивидуальном плане это, разумеется, не вызывает сомнений. Однако в плане потенциально богатейшего государства мира – это, конечно, порок, и прежде всего, порок руководителей такого государства. Кроме того, бедность, если она не продиктована добровольным аскетизмом и презрением к роскоши, может культивировать в людях атиправославные чувства – зависть и озлобление. Бедность и не есть добродетель сама по себе.

Ситуация, связанная с соотношением богатства и бедности в постсоветской России очень напоминает предреволюционную ситуацию начала прошлого века. Её блестяще описал Меньшиков. Мы позволим себе пространно процитировать его труды, поскольку, читая их,  невозможно не проводить параллелей с современностью. Указанный период нашей истории часто идеализируется. Действительно, макроэкономические показатели в России того времени были хороши. Она заваливала Европу зерном, рубль был обеспечен золотым запасом. Но потребление того же зерна и других продуктов на душу населения неуклонно падало. Достаточно вспомнить указ Николая II «О приготовлении хлеба из барды и соломенной муки как могущего заменить употребление обычного ржаного хлеба». В то время «…кривые народного благосостояния резко пошли вниз. Малоземелье, ростовщический кредит ... разливанное море пьянства ... стремительный рост налогов, еще более стремительная распродажа национальных богатств в руки иностранцев и инородцев – все это привело к упадку духа народного, и физических сил его»[26]. Меньшиков буквально кричал со страниц «Нового времени» о том, что происходит «захудание человеческого типа в Великороссии, Белоруссии и Малороссии», когда «русский человек во множестве мест охвачен измельчанием и вырождением»[27]. «Ныне парень уже с 14 лет и раньше ... ведет кочевой образ жизни по ночлежкам и трактирам около заводов. От худо кормленных... перепивающих мужиков нельзя ждать здорового потомства»[28].

Отставной флотский офицер, Меньшиков прекрасно представлял положение дел в российских вооружённых силах. Это позволяло ему заявлять: «Еще сто с небольшим лет назад самая высокорослая армия в Европе (суворовские «чудо-богатыри»), – теперешняя русская армия самая низкорослая...»[29]. Как тут не вспомнить сегодняшние проблемы с призывом в армию, обусловленные низким уровнем физического здоровья новобранцев?

Меньшиков утверждал, что, если правительственная политика не изменится, то революция неизбежна. Однако, «среди пустых и вздорных вопросов, которыми занят у нас теперь парламент и интеллигенция, – у нас не замечают этого надвигающегося ужаса: вырождения нашей расы, физического ее перерождения в какой-то низший тип»[30].

С позиций Меньшикова, бедность не страшна, если она не переходит ту черту, за которой начинается ее влияние на физическое здоровье. За пределами этой черты бедность становится нищетой, которая уже не может быть терпима в государстве, думающем о своем будущем. «Я согласен, – пишет он, – был бы видеть народ наш навеки в бревенчатых избах, в холщовых рубахах и лаптях, но здоровым, сильным, долговечным, среди поднимающейся крепкой детворы <...> такова была древняя мужицкая Русь, создавшая Россию»[31].

Между тем, отношение к нищенству носит в Православии не столь прямолинейный характер. В Евангелие читаем: "Блаженны нищие, ибо ваше есть царствие Божие" (Лк. 6, 20). Е.Н.Трубецкой, размышляя о смысле человеческой жизни, писал: «В мире, сотворённом Богом, высшее, лучшее страдает именно потому, что оно – высшее, Божественное»[32]. В этом смысли интересно привести афоризм О. Уайлда: «Нет ни одной мистерии выше мистерии Любви, кроме мистерии Нищеты».

Отношение к нищете и нищим существенно менялось с движением человеческой истории. В далёком и не слишком далёком прошлом, в традиционалистских социумах, когда люди жили общинами, где обязанности человека превалировали над его правами, отказ индивида или группы людей от материальных благ и ценностей воспринимался как добродетель. Благодаря жёсткой духовной аскезе такие люди, как правило, составляли элиту общества, пользовались глубоким уважением; им даже поклонялись (например, жреческому сословию, волхвам, шаманам). Социальная иерархия в общинах прошлого имела в своей основе не материальный, а исключительно духовный ранг человека. Члены многих монашеских, рыцарских или монашеско-рыцарских орденов давали специальные обеты нестяжания, посвящая себя исключительно духовной жизни, отрекаясь от земного в сосредоточении на духовном стремлении к своему религиозному идеалу (иногда и через воинские подвиги).

Большинство религий, в том числе и три мировые, проповедовали и проповедуют благочестивое и трепетное отношения к нищим, призывали и призывают в меру сил оказывать помощь посредством милостыни – подача милостыни благое дело, на Страшном суде перевешивающее многие грехи человека. В индуизме чандала (нищий) провозглашался «неприкасаемым». В главном направлении Ислама – суфизме величайшим грехом считается нанесение самой малой обиды дервишу – странствующему нищему, постоянно поминающему имя Аллаха.

На Руси спокон веку отношение к нищим, калекам и юродивым было особенно жалостливо-внимательное и одновременно почтительное. Их воспринимали как «людей Божьих», «блаженных». Статус таких людей можно понять, проанализировав короткий фрагмент из драмы А.С.Пушкина «Борис Годунов»:

Ю р о д и в ы й

Борис!, Борис! Николку дети обижают.

Ц а р ь

Подать ему милостыню. О чём он плачет?

Ю р о д и в ы й

Николку маленькие дети обижают <… > Вели их зарезать, как зарезал ты маленьнького царевича.

Б о я р е

Поди прочь, дурак! схватите дурака!

Ц а р ь

Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка.

(Уходит)

Ю р о д и в ы й

(ему вслед)

Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит».

 

Из этой предельно лаконичной сцены встречи царя Бориса с юродивым Николкой, благодаря гению Пушкина, можно воссоздать цельную картину отношения на Руси к юродству и нищенству. Прежде всего, юродивый – это человек, который никого и ничего не боится, всегда готов говорить кому угодно, вплоть до помазанника Божия, самую нелицеприятную правду (или то, что ему представляется правдой). Кроме того, неограниченный и всемогущий самодержец, а не только простые православные, не мог (даже, если бы не было вокруг народа) переступить религиозно-нравственную грань, запрещавшую любое насилие и даже обиду по отношению к юродивому (этот грех мог быть прощён только неразумным «маленьким детям», обидевшим Николку, украв копеечку). И это, между прочим, в XVII в., когда в Англии была свежа память о Генрихе VIII, уничтожившим 80 тыс. нищих бродяг, согнанных со своих земель в процессе «огораживания» (пойманным в первый раз отрубали руку, во второй раз – вешали). Наконец, боярство одной фразой охарактеризовано как наименее православно укоренённый социальный слой, заражённый лестью к царю и интриганством; что во многом оправдывает недоверие к боярам и гонения на них со стороны Ивана Грозного, который в отличие от Генриха VIII обращал свой гнев не на народ, не на бедных и нищих, а наоборот, на наиболее состоятельный и амбициозный социальный слой. Здесь просматривается некий альянс социальных полюсов: высшего (в данном случае царя) и в материальном смысле низшего (народа) в купе с нижайшим (юродивые, нищие), против разделяющих их «ни горячих, ни холодных» корыстолюбцев и мздоимцев. И хотя Борис представлен Пушкиным (опиравшимся на «Историю государства российского» Н.М.Карамзина, которому и посветил свою драму) так, что его образ не может претендовать на нравственно «высшее», великий поэт осознанно или нет, выразил важную историческую закономерность: подлинная духовная элита ищет опору  внизу общества, в мистериях бедности и нищеты (сама часто оказываясь в материальном низу), и с презрением относится к чванливо-равнодушным мещанам, ограниченным потребителям.

На Руси и в России практически в каждой местности были свои особо почитаемые юродивые, которые воспринимались как порицатели, пророки и даже святые. Например, Василий Блаженный в Москве во времена Грозного пользовался такой популярностью, что Покровский собор на Красной площади в народе называли его именем. Трепетное отношение к нему имело место и на другом полюсе социальной иерархии. История сохранила тому свидетельства: «Царские палаты в Москве. День тезоимства царя Ивана Васильевича Грозного. Приглашён к столу чтимый царём и митрополитом Макарием Василий Блаженный, Христа ради юродивый. Потчуют его питием, а он содержимое чаши трижды выплёскивает в окно, вызывая этим гнев Грозного. «Царю, перестани от гнева твоего, – говорит святой Василий, – и веждь, что излиянием сего пития аз угасих огонь, им же в сей час объят бе весь Новгород, и потуших пожар сим». И действительно, в этот день был пожар в Новгороде, и царю было донесено, что во время «запаления города» видели «нагого мужа с водоносом, заливающа пламень огненный»[33]. Впоследствии этот день (15 августа) стал днём памяти Блаженного Василия Московского.

Состоятельные люди жертвовали на нищих солидные суммы. Особенно в этом смысле отличалось русское купечество XIX – начала XX вв. В его среде шло своеобразное соревнование: кто больше подаст на сирых и убогих. Нередко самодурствуя в быту, купцы полагали помощь неимущим своей священной обязанностью. Пожалуй, главной стороной благотворительной деятельности купчих являлся приём у себя странствующих нищих, которых они обильно угощали, расспрашивали, парили в бане и часто оставляли у себя в доме на длительное время для отдыха. И это во времена торжества протестанско-капиталистического духа на Западе, когда от духовной атмосферы, сложившейся вокруг св. Франциска, в том числе и по поводу нищенства, не осталось и следа, когда принципиально изменилось отношение к нищим, которых стали воспринимать в качестве лукавых бездельников, тунеядцев. Прилежные ученики Генриха VIII запрещали нищенство, устанавливали чуть ли не уголовную ответственность за попрошайничество и бродяжничество. Несколько позже вошли в употребление пошлые афоризмы: «Бесплатный сыр бывает только в мышеловке» или «Голодному надо дать не рыбу (прямое осуждение известного деяния Иисуса Христа – В.Г.), а удочку».

К сожалению, подобная позиция была воспринята воинственно атеистическим государством советского периода нашей истории. Однако ему надо отдать должное, оно дважды сумело справиться с нищенством и беспризорностью как массовыми социальными явлениями в послереволюционный период: после гражданской и Великой Отечественной войн. Действительно, ликвидация безработицы, гарантированное право на труд позволяло подавляющему большинству населения выбраться из зоны нищеты. С 1960-х гг. нищенство в СССР было бесконечно малой величиной. Однако по объективным причинам (здоровье, старость) всё-таки не все граждане могли заработать на достаточный кусок хлеба. Но и они подвергались осмеянию, оскорблениям, порой привлекались к административной ответственности, против воли отправлялись на принудительные работы, высылались из крупных городов. И несмотря на то, что среди советских нищих были в изобилии и вполне трудоспособны лженищие, всё равно такое общественное мнение свидетельствовало о духовно-моральной деградации внерелигиозного населения страны.

Деградация сделала гигантский шаг на своём пути в постсоветский период российской государственности. Количество лженищих резко возросло. Дело дошло до превращения нищенства в богопротивный, кощунственный бизнес, «менеджеры» которого потеряли последние остатки совести. Особенно это относится к переодеванию проходимцев в монашеские рясы и сборы ими «средств на восстановление храмов или другие нужды «церкви». Однако надо иметь в виду, что резко увеличилось и количество подлинных нищих, которые по вине власти при всём желании не могли выжить каким-либо другими способом. Поэтому православные подают нищим…, а там Бог им судья. Мистерия Нищеты остаётся в действии.

Однако необходимо со всей определённостью подчеркнуть, что нищета может быть возвышенной и богоугодной только в случае добровольной нищеты. В случае же нищеты вынужденной она не может быть терпима в человеческих социумах, и первейший долг правительств состоит в создании условий для её ликвидации. «Достойное существование возможно при добровольной нищете – той, которую проповедовал св. Франциск и в которой живут наши странствующие богомольцы; но оно делается невозможным при такой работе, в которой всё значение человека сводится к роли простого орудия для производства или перемещения вещественных богатств»[34]. «…с нравственной точки зрения требуется, чтобы всякий человек имел не только обеспеченные средства к существованию (т.е. пищу, одежду и жилище с тёплым воздухом) и достаточный физический отдых, но чтобы он мог также пользоваться и досугом для своего духовного совершенствования. Это и только это требуется безусловно для всякого крестьянина и рабочего, лишнее же от лукавого[35]. Хотелось бы, чтобы в России пришли к власти люди, разумеющие приведённые мысли Соловьёва.