изыдиология для России

Валерий Николаевич РАСТОРГУЕВ

доктор философских наук, профессор МГУ,
зам. главного редактора журнала
«Трибуна русской мысли»

А Он сказал: ”Сей род упорен:
Молитвой только и постом
Его природа одолима”.
Не тем ли духом одержима
Ты, Русь глухонемая? Бес,
Украв твой разум и свободу,
Тебя кидает в огнь и в воду,
О камни бьет и гонит в лес.
И вот взываем мы: “ Прииди!”
А избранный вдали от битв
Кует постами меч молитв
И скоро скажет: “ Бес, изыди!”

                                        

                                                                                          М. Волошин

Идеологии, которые поражают

Жизнь без политических идеологий – такая же утопия, как биологическая жизнь без болезней и смерти.

Пока существует разделение людей, социальных групп и классов, целых народов и цивилизаций на сытых от голодных, «удачливых» и «павших», «цивилизованных» и изгоев (название последних дается без кавычек, ибо они на самом деле гонимые), идеологии будут нести свою службу. Но если нам нужна политическая идеология, способная объединить общество и сделать страну конкурентоспособной (а такая идеология нужна в этом несовершенном мире), то пусть это будет изыдеология – практика изгнания из человеческих душ нечисти, из сознания – искушений. Но возможна ли такая изыдеология?

 

Идеология и конституция: две стороны одной медали

 

Какой должна быть идеология России, да и должна ли у нее вообще быть идеология?

На первый взгляд, эти вопросы носят слишком отвлеченный характер и представляют интерес разве что для чистых философов или теоретиков-правоведов, погруженных в решение заведомо неразрешимой задачи – понять и истолковать принцип деидеологизации, заложенный в новую Конституцию России, наспех сшитую под широкую натуру Бориса Ельцина.

Отменить русское время с его поясами и исторической прочностью (по Ницше, это качество России делает ее «единственной державой, которая ныне может ждать») Ельцин не мог при всем желании. Не мог он и сжать само русское пространство с его запредельностью, поскольку Россия – это европейское здание, которое, по словам адмирала С.О. Макарова, выходит главным фасадом на Северный Ледовитый океан. Здесь-то и пришла на помощь новая «безыдейная» конституция. Она одним махом обрубила оба узла: урезала и то, и другое – и пугающее историческое время (20 лет – уже не тысячелетие), и еще более страшное русское пространство, сузив границы страны и оставив за ее пределами даже основные слагаемые русского суперэтноса – украинцев и белорусов. Конституция, разумеется, не до конца урезала Россию, не до Садового кольца, но существенно. Она отбросила страну сразу на три столетия назад, если говорить о ее территориях и амбициях, о ее безопасности и мировой значимости. При этом «ельцитуция» освятила и произвол «вертикали» и распад великой державы, и запрет на национальную идею, т.е. идеологию, и рождение нового государства. Нам объяснили, что и основано было Российское государство все тем же Ельциным и только что отметило, как недавно сказал нынешний президент, свое 20-летие... Вот тебе, бабушка, и юбилейный день.

Но никакая писанная политическая конституция со всеми своими заморочками и запретами, тем более заведомо безыдейная, не в состоянии изменить его подлинную, неписанную конституцию – дух русского народа. О человеке, физически сильном от природы и не подверженном заразе, говорят, что у него – такая конституция. Так же, впрочем, судят и о худом, слабом: не в коня, мол, корм, такая уж у него конституция. Конституция русского народа в этом смысле – на зависть другим народам, о чем говорит история. Поэтому как ни прикладывай последнюю политическую конституцию к нашему народу – хоть ко лбу, хоть к сердцу, хоть еще куда, это дела не изменит. Конституция, даже беспамятная, не способна освободить наших граждан от исторической памяти и неистребимого коллективизма (духа соборности), т.к. для этого потребуется не одна образовательная реформа и не два десятилетия нефтяной иглы, а как минимум несколько десятилетий тотального разложения. Такого времени у режима уже нет, поскольку, видимо, нет и самого режима, осознающего, что его шанс сохраниться – в восстановлении державы. К слову, нам все чаще предлагают (от имени власти!) вывести из оборота само слово «держава». Причина кроется не столько в том, что это слово ранит чувства новых геополитических «союзников» (ранит, конечно), а в недуге, который можно было бы назвать политическим недержанием – недержанием людей, ресурсов, территорий.

К сказанному следует добавить, что и доступной нефти как обезболивающего социального наркотика надолго не хватит в условиях бешеной распродажи невосполнимых ресурсов. Недавний «бензиновый голод» в российских регионах, связанный с повышенным спросом на энергоресурсы на мировых рынках – урок, который надо помнить. При благоприятном росте мировых цен на энергоносители и неблагоприятном (естественном) сокращении нефтедобычи в России, которое несложно спрогнозировать на ближайшее десятилетие, хозяева «трубы» пожертвуют не частью прибыли, а Россией. Да и возможность поддерживать видимость социального мира при нынешнем уровне неравенства весьма ограничена – хорошо, если власти дотянут до 2012-го года благодаря «народному фронту», где по одну линию баррикад – и верный брат, и подлый гад. Мало надежды, что и после этой черты режим образумится, чтобы продержаться, хотя это было бы полезно всем: потрясения ударят по обществу в целом (к сожалению, по обнищавшей массе – вдесятеро сильнее, чем по слинявшей элите).

Не освободила, по счастью, конституция наших граждан и от способности думать, сомневаться в истинности готовых решений и принципов, в том числе конституционных, хотя именно на это и рассчитаны такие политические изобретения, как конституция, представляющая собой совершенно особый институт, производящий или «освящающий» все прочие социальные институты. Там, где конституции успешно функционируют в течение очень долгого времени (столетиями), людям действительно не приходится каждый раз думать. За них «думают» производные от конституции социальные институты, предлагающие отлаженный алгоритм решения задач любого класса – и для отдельных граждан, и для социальных групп на все случаи жизни. Эту способность институтов исправно «работать на людей и за людей» и называют обычно политической и правовой культурой. При наличии такой культуры изменяется сама природа политической идеологии: она престает быть только текстом, поскольку идеи, ее составляющие, уже «материализовались, т.е. превратились в действующие социальные институты. Таким образом, западные конституции более или менее успешно работают, функционируют на институциональном уровне и только поэтому почитаются народом даже в том случае, если они глубоко связаны с «иллюзорным сознанием» политических идеологий и, следовательно, настроены на защиту интересов меньшинства, контролирующего власть.

В современной России, в которой безоглядно демонтировали все советские институты, в  том числе и те, которым доверяли несколько поколений советских людей (а это все старшие поколения, отстоявшие страну и спасшие мир от политической чумы), подобных традиций уже нет. Их вытравили в процессе демонтажа социалистического государства. А новые, имплантированные институты, в том числе наиважнейшие – парламентаризм с двухпалатной системой, примат президентства, кардинально перестроенная судебная власть, полиция и прочие – почти с момента своего рождения поражены неизлечимой заразой, коррупцией. Возможно, она не поразила отдельных носителей власти, во всяком случае, в это хочется верить. Но она глубоко поразила и обезобразила все ее механизмы, суставы, органы, жизненные центры. Поэтому сама обезличенная и безыдейная власть выдавливает из себя неподкупных и достойных людей, а надежда на правовую и политическую культуру, тем более на эффективность конституции (ее текст можно, конечно, и поправить, и заменить), к сожалению, остается пустой мечтой.

 

Какой будет эпоха после безыдейной конституции?

 

Многие догадываются сегодня, что безыдейная конституция – не жилец, а сам этот факт ставит под вопрос легитимность всех институтов власти и безопасность страны. Даже президент время от времени упоминает о востребованности государственной идеологии, хотя по профессии он юрист и, наверное, хорошо понимает, к чему может привести подобная востребованность. Есть и еще один аспект проблемы, объясняющий дефекты нынешней конституции и связанный не столько с ее безыдейностью и прочими пороками, сколько с новейшей историей России. Дело в том, что конституции в нашей стране, начиная с первой большевистской – наиболее идеологизированной, слишком часто менялись и кроились под новую или обновленную идеологию и даже под фигуры конкретных политических персонажей, желающих при помощи имплантации нового основного закона избежать персональной ответственности за грубые нарушения старого основного закона. Ельцинская конституция – не исключение, а наиболее яркое подтверждение этой крайне опасной тенденции, способной свести на нет все усилия по стабилизации политической системы.

Россия – не Европа, где чувство гражданственности – почти то же самое, что лояльность граждан к институтам конституционной власти. Гражданственность в России проявляется иначе: она просыпается в час общей беды и собирает людей в кулак. А здесь уже и до объединяющей идеологии один шаг.

Предчувствие гражданской войны – не лучшее чувство, а сама гражданская война – смертельная опасность для будущего любой нации. Впрочем, в современной России, если честно оценивать ситуацию, вероятность гражданской войны несколько преувеличена, поскольку «верхний слой» приватизаторов слишком узок, чтобы удержаться на плаву, а группы его поддержки – всего лишь разрозненные криминальные элементы. Когда Чубайс заявляет, что Гайдар спас Россию от морей крови и гражданской войны, он лукавит: кровь, возможно, и пролилась бы, но окропила очень небольшую территорию, поскольку в тот момент по-настоящему рисковало несколько семейств.

Сегодня круг «успешных» расширился («наши» мультимиллиардеры, в условиях общего кризиса, размножаются как кролики), но еще более расширилась социальная пропасть между миллионами неимущих или малоимущих и тех, кто выставляет на всеобщее обозрение свои богатства. Видимо, не законы истории, а простая мелочность и жадность сгубит новоявленную элиту, ее нежелание делиться с неимущими и хотя бы немного «отстегнуть на средний класс», который мог бы быть буфером в условиях революции низов. В подобных условиях вряд ли конституция или полиция станут надежным щитом режима, поскольку конституция слишком «бумажная» (не работающая) и двуличная (провозглашает принцип социального государства, но не замечает асоциальных законов и реформ), а наши полицейские  пока – «слишком наши» и «слишком люди». Вытравить из них человеческое нутро и инстинкт самозащиты будет трудно.

Назовем и еще один порок всех конституций. Суть этого порока в том, что идея конституции – проект почти всегда заимствованный, но он безосновательно выдается за общечеловеческую норму.[1] В наше время европейцы в своем большинстве пока еще по инерции верят в конституционализм как важнейший принцип общечеловеческого устройства. Их вера держится на многовековой привычке (эффект хабитуализации), но тает с каждым днем, поскольку строительство Евросоюза, который в силу ряда причин так и не обзавелся общеевропейской конституцией, ставит под вопрос суверенитет европейских стран и, соответственно, статус их конституций-подранков. Эти «подвешенные конституции», над которыми главенствует чиновничий аппарат Брюсселя (как в соцлагере – аппарат КПСС), говорят за себя: доверие европейцев к либеральной идеологии, основанной на идее конституционализма, подрывается антиконституционализмом глобальных реформ и попыткой заменить идеологию национальных конституций идеологией так называемого глобального конституционализма. Глобальный конституционализм, иногда выдает себя за безыдейный, т.е. не связанный с мировыми идеологиями (как и Российская Конституция) и универсальный принцип будущего планетарного мироустройства. Основной аргумент в пользу такого вывода – усиление роли международного права. Основные аргументы против этого принципа – декларативный характер международного права, которое всегда отступает перед правом силы (агрессия против Югославии, Ирака, Ливии не оставили камня на камне от доверия к наднациональному праву), в также запредельные политические риски, угрожающие сохранению не только традиционных демократий, но и всей западной цивилизации.

Сторонники этой новой идеологии, которая якобы возвышается над всеми мировыми «измами», уверяют, что только она содействует укрощению формирующейся наднациональной власти, что само по себе не вызывает возражений, поскольку конституционализм именно так обычно и трактуется – как способ укрощения власти или ее ограничения. Но в действительности все обстоит совершенно иначе: правильнее было бы говорить только о самоограничении власти.[2]

 

Россия – не проект, идеология – не панацея

 

От сомнений в целительной силе конституционализма, а тем более безыдейной идеологии и в праве россиян иметь свою идеологию нельзя отмахнуться ссылками на произвольно внедренный конституционный принцип. Эта теоретическая проблема тесно связана с самым главным практическим вопросом: а есть ли такое право – право быть – у самой России?  Увы, последний вопрос – далеко не риторический и не праздный. И ответа на него ждать не от кого: традиционные советчики (бывшие антисоветчики) свой вердикт вынесли давно: стереть это имя с карты мира – и вся недолга. А новых оракулов не находится. Хуже того, позиция откровенных врагов России иногда самым непостижимым образом совпадает со взглядами оппозиции, в том числе с воззрениями убежденных патриотов-государственников: и те, и другие не принимают Россию, которая есть, отказывая ей в праве быть и таковой оставаться.

Мы конечно, вольны рассуждать о соответствии или несоответствии некого проекта и реальности, говоря о долге России, но не вправе забывать, что Россия – не проект, во всяком случае, не частный проект, а самоценность. Она никому и ничего не должна, кроме, разумеется, своего долга перед Господом, волей Которого она спасаема. Об этом долге, о великом служении России в нынешней конституции нет ни слова. Даже простой благодарности Богу нет, как нет и положительного упоминания о роли Православия и других культурообразующих конфессий, исторически представленных на территории России, в возникновении и становлении Российского государства. Зато многое говорится о «религиозной розни, ненависти и вражде», о «религиозном превосходстве» и далее по списку всех мыслимых человеческих пороков. В ней отсутствует элементарное упоминание даже об исторической цивилизационной миссии Российского государства и его имперском прошлом, которое позволило сберечь все народы и языки. Но в ней присутствует жесткое неприятие любой объединительной идеи. Многомудрые авторы текста, с одной стороны, утверждают, что права и свободы являются высшей ценностью, а сама государственная политика должна быть направлена «на создание условий, обеспечивающих свободное развитие человека» (имя этого человека не указано). С другой стороны, конституция лишает народ и государство, казалось бы, неотъемлемого права иметь общую идеологию. Отдельному человеку – права и свободное развитие, а народу – запрет на право объединиться для свободного развития на основе общей идеи? Если это логика, то заведомо ущербная.

Все понимают, что идеология – это система идей, без которой невозможны не только единая государственная стратегия, но и вообще осуществление любого плана. Как в таком случае понять однозначный запрет, согласно которому никакая идеология (!) не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной? Если творцы основного закона для России имели в виду вслед за Марксом не идеологию вообще (ее-то они отменить не в силах), а так называемое ложное сознание, т.е. какие-то конкретные политические идеологии (набор известен: социализм, либерализм или фашизм[3]), то и здесь полная неувязка. И дело не только в том, что ельцинская конституция написана по прописям радикального либерализма. Об этой уловке даже говорить не стоит – все видят. Суть проблемы в другом: любая конституция (и либеральная, и антилиберальная) – не что иное, как политическая идеология, но забронзовевшая, отлитая в форму основного закона. Другого не дано.

Сегодня известны все основные варианты и модели конституционного устройства, сращенные с политическими идеологиями – либеральные, социалистические, в том числе и промарксистские, отрицающие классовое расслоение и частную собственность, и национал-социалистские – людоедские и русофобские. На этом фоне действительно странно смотрится еще один тип, неизвестный ранее – ельцинская, безыдейная или якобы безыдейная конституция. Впрочем, в попытке создания надидеологичекой и наднациональной конституции  просматривается внутренняя логика – логика рыночного фундаментализма, о чем будет сказано ниже.

           

Мировые идеологии – контрцивилизационный проект?

 

Цивилизационное устройство мира, основанное на конфессиональных отличиях, оберегает фундаментальный традиционализм – преемственность поколений, сохраняющих свою этнокультурную и родовую идентичность. Впрочем, это утверждение многим покажется неубедительным, поскольку на первый взгляд все видится совершенно иначе: мировые религии и, соответственно, локальные цивилизации не защищают, а нивелируют этнические отличия. Достаточно вспомнить слова апостола Павла в Послании к Колоссянам (гл. 3), где говорится о том, что для христианина «нет  ни  Еллина,  ни   Иудея,  ни  обрезания,  ни  необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всём Христос». И это так. Но как ни парадоксально, именно благодаря тому, что вера стоит в сознании верующего человека, как правило, несравненно выше этнических и родовых различий, сами эти различия, без которых немыслима самобытность народов и племен, сохраняются и передаются из поколения в поколение.

Суть проблемы в том и заключается, что религиозная принадлежность, если речь идет о мировых конфессиях, заставляет человека смириться с незыблемостью и неизменностью ценностной иерархии, которую нельзя перестроить по собственному усмотрению и подогнать под текущие политические задачи. В этой иерархии этническое самосознание, родовое чувство не отвергаются, но и не поднимаются на вершину ценностной вертикали, что и содействует сохранению национальной самобытности, которая не становится предметом раздора, а воспринимается как данность – Богом данное культурное многообразие, которое сродни биологическому многообразию.[4]

Ослабление роли «мировых учений» и утрата доверия к идеологемам привели к тому, что мировоззренческие парадигмы, которые казались незыблемыми для адептов политических идеологий, перестали выполнять свои основные функции. Важнейшая среди таких функций – регламентация массового сознания во всех сферах жизни – и в международных отношениях, и в сфере межнациональных контактов, и в специализированных видах профессиональной и интеллектуальной деятельности, и в системе образования на всех ее уровнях, и в повседневной жизни миллионов людей. Этим обусловлена общая тенденция (глобальный тренд), связанная с критикой парадигмального уровня массового сознания и поиском новых парадигм, отвечающих духу времени и социальным запросам.

Под парадигмальным уровнем массового сознания понимаются распространенные представления о социально приемлемом и асоциальном поведении, об образцах культуры и «антикультуры», о границах веротерпимости и толерантности. Толерантность в данном контексте (схожим образом она интерпретируется в известных программах распространения и насаждения толерантности) определяется не только и не столько как веротерпимость, сколько как терпимость в самом широком плане. Подобный подход далеко выходит за границы признания прав граждан и народов на свободу вероисповедания, что в ряде случаев оборачивается прямым ущемлением прав верующих.

В этой трактовке требования терпимости распространяются не только на нетрадиционные культы, поведенческие модели и субкультуры, чуждые тому образу жизни, который характерен для сложившихся обществ, но и на борьбу с традиционными ценностями и культурообразующими конфессиями. В ряде случаев речь идет о целенаправленной защите деструктивных культов, разрушающих конфессиональное пространство и тем самым обесценивающих опыт межконфессионального согласия, накопленный в России в течение многих столетий. А это именно тот опыт, который является гарантом устойчивого социально-культурного развития российского многонационального государства.

 

Деидеологизация на фоне ядерных дождей

 

Политические идеологии живучи, но не долговечны. В этом смысле идеология тысячелетнего Рейха удивительно схожа с либеральной трактовкой конца истории, которая по своим временным горизонтам ближе всего стоит к марксистской идее начала истории (классовое общество и частная собственность – доисторические артефакты). Не здесь ли проявляется «родство душ» бездушных мировых идеологий? Иллюзия их всемогущества разделяется сегодня большинством людей на планете, в том числе и убежденными критиками всякой идеологии. Чем яростнее критика, тем очевиднее сила ее объекта. Почему же большая часть сторонников деидеологизации, ожидавших полного избавления от власти идеологов, все реже повторяет слова о смерти идеологий? Ответ сегодня понятен каждому: мы собственными глазами увидели на рубеже тысячелетий, что даже цунами деидеологизации на поверку оказалось мощной волной, скорее всего, искусственно вызванной, которая принесла миру радикальную либерализацию, и ничего больше. Возможно, эта волна и не была провокацией, возможно, ее просто вовремя «оседлали» правящие радикал-либералы, но это не суть важно. Главное – результат.

А результат известен: речь идет о хорошо организованном глобальном наступлении рыночного фундаментализма – идеологии, не признающей ни норм социального партнерства (пошаговое разрушение социальных гарантий), ни логики развития локальных цивилизаций (даже межцивилизационные войны воспринимаются в этом случае как допустимая плата за успех основного проекта), ни законов самого капитализма, ни законов природы. Сеть атомных станций, возводимых в самых сейсмоопасных зонах планеты (уроки японской модернизации) или на территории водораздельных гидроузлов (сверхугроза, исходящая от Калининской АЭС, вживленной в самое ядро Великого водораздела Русской равнины), где цена «дешевой» энергии зашкаливает (вероятность нелокализуемых катастроф глобального масштаба) – свидетельство массового помешательства, обрекающего мир на запланированную гибель. Ядерные дожди, к которым привыкают земляне – только прелюдия природных, но рукотворных катастроф и социальных потрясений, уже предопределенных поломками в сфере духа.[5]

Либеральное идеологическое цунами, вызванное глубинным переделом земных недр, основательно сместило ось мировой цивилизации, стерло многие фундаментальные цивилизационные отличия. Сегодня исламизированная Европа воспринимается все чаще не как возможная угроза традиционным культурам (норму трудно расценивать в качестве угрозы), а как уже состоявшаяся со-реальность, еще признающая права «старых европейцев» на их либерализм, «урезанный» самоцензурой политкорректности и толерантности, но ставшая привычным бытом эпохи постмультикультурализма. Именно эта либеральная, а точнее псевдолиберальная волна, сокрушающая культурный традиционализм, сломала хребет не только самому либерализму, который стал монологичен и неотличим от тоталитаризма, но и многим прежде независимым государствам и великим нациям. Россия, по словам небезызвестного Дж. Сороса, оказалась в числе главных жертв идеологии грабительского капитализма (оценочное определение, данное Соросом рыночному фундаментализму) и именно поэтому пережила полный крах, причина которого в том, что «Россия бросилась из одной крайности – жесткого закрытого общества в другую крайность – общество, не подчиняющееся законам капитализма. Резкость перехода мог бы смягчить свободный мир, если бы он … был действительно привержен идеалам свободного общества, но теперь говорить об этом уже поздно».[6]

Так называемая «смерть идеологий», тотальная деидеологизация долго воспринимались как состоявшийся факт и верный путь избавления от запланированной гибели. Но волна спала, а ларчик просто открылся. Все дело, как оказалось, заключалось лишь в том, что либерализм нашел слабое звено идеологий-конкурентов и воспользовался своим преимуществом: он  терпимо относится и к любой идеологии, и к деидеологизации, если конкуренты принимают его правила (хозяин такого казино не проигрывает и ничем не рискует). К тому же он настолько аморфен и всеяден по своей сути (свобода самотрансформаций и освобожденные инстинкты не предполагают даже идейного самоконтроля), что легче своих конкурентов маскируется под чистую науку, свободную от политических идей. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать наиболее известные труды многих нобелевских лауреатов-экономистов, которые удостоились высокой чести не столько за «вечные теории», сколько за конкретные проекты глобального переустройства, основанные на принципах … все той же либеральной традиции. Иного не дано, что и требовалось доказать. Дела не меняет даже все более жесткая критика «зарвавшегося либерализма», которая все чаще звучит на верхних этажах глобальной властной пирамиды (само это резкое выражение принадлежит, кстати, бывшему главе МВФ, который уже дорого поплатился за свою несдержанность и, возможно, именно за несдержанность в оценке причин финансового кризиса).  

 

Клуб бессмертных идеологий эпохи победившего народовластия

 

Иллюзия бессмертия идеологий укрепляется в сознании миллионов не только из-за очевидного фарса деидеологизации, но и по причине, скрытой от постороннего взгляда. Дело в том, что все мировые идеологии сохраняют свои родовые имена, полученные либо по материнской линии (от философско-политических и экономических учений и школ: все те же либерализм, социализм, фашизм и прочие «измы» во всех мыслимых версиях), либо по отцовской линии. В последнем случае идеологии, как правило, просто эксплуатируют имена отцов-основателей или тех, кого принято считать таковыми: марксизм, социал-дарвинизм, маоизм… Надо заметить, что ни Дарвин, ни Маркс, ни Мао тем более не имели (к счастью для них) ни малейшего представления о том, что их имена будут использоваться и перепродаваться как раскрученные бренды или товарные знаки при захвате электоральных рынков по правилам либеральной игры, остроумно названной народовластием. А правила эти прелюбопытные: сначала продвижение своей идеологии на национальных электоральных рыках, потом – продвижение своих интересов на мировых ресурсных, энергетических рынках, а далее – без остановок к полному контролю. Если, конечно, не опередят более удачливые «идеологи» со своими глобальными проектами.

При этом враждующие идеологии, как это ни покажется странным, стоят по одну строну баррикад. Они солидарны в главном – в  своем стремлении любой ценой, даже ценой собственной гибели, убить традиционализм. В этом смысле они скорее союзники, члены одного закрытого клуба или ордена: проигравший идеологический проект если и гибнет, то не зря, ибо он зачищает дорогу другому проекту-победителю, не оставляя шансов у главных противников – традиций, сакральной власти, которую невозможно приватизировать, и самой веры. Более того, если мировое сообщество устает от какого-то монопроекта, то сразу из небытия, как по мановению волшебной палочки, возникают мнимо усопшие идеологии. Кто сказал, что национал-социализм умер? Устанут толпы от вакханалии либерального смешения народов, и вернется из небытия самые чудовищные формы расизма. Уже возвращаются. Не случайно в либеральной Европе так пестуют ростки национал-социализма в новообразованных «постсоветских сегментах»: ядовитые семена могут пригодиться для большого посева.

А если гитлеризм или похожая на него идеология вернется в новой оболочке (о радикально-либеральной разновидности социального расизма писал А.С. Панарин), то будет востребована с новой силой и социалистическая идеология интернационального типа, ибо только она способна, как показала история, создать надежную карантинную зону от коричневой чумы. Естественно, от возрождения этой идеологии один шаг остается до воссоздания страны победившего социализма и лагеря социализма. Не случайно все чаще вспоминают ныне мысль Чаадаева о том, что социализм в России победит, но не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники.

 И еще один вопрос: где кончается идеология и начинается реальная власть, т.е. контроль за ресурсами и собственностью? Никто не знает ответа, так как для того, чтобы ответить, пришлось бы распутать слишком длинную причинно-следственную сеть, которую всегда пытаются расплетать лишь с одного конца, поскольку только он и доступен.

 В оглавление ТРМ №14