О ГЛАВНОМ

Культурная политика России:

отраслевая лоция или цивилизационная миссия?

 

Валерий Николаевич Расторгуев

доктор философских наук, профессор МГУ,
зам. главного редактора журнала
«Трибуна русской мысли»

 

«Говорить о культуре всегда было делом, культуре противном».

                                                                                                                     Теодор Адорно

 
                                                                                                                Час пробил

 2014-й год назван в России Годом культуры.  Торжества по этому случаю и целый ряд начинаний должны напомнить нам, что Россия, как справедливо заметил лидер страны, – это уникальное «государство-цивилизация, скреплённое русским народом, русским языком и русской культурой, которые для всех нас родные, которые нас объединяют и не дают раствориться в этом многообразном мире».

Однако в историю этот год войдёт по другой причине. И причина эта – страшный удар по нашей тысячелетней православной цивилизации, нанесённый после беловежского предательства, когда удалось расчленить не только территорию исторической России, но и русский народ, который веками складывался как единый государствообразующий суперэтнос, включающий в себя (не могу заставить себя написать «включавший»…), прежде всего, великороссов, малороссов и белорусов.[1]

С этой культурной катастрофой можно сравнить лишь самые тяжкие потрясения, которые ставили Россию на грань и за грань существования. Среди бедствий такого масштаба – и Великая Смута, которая завершилась консолидацией социального разделенного народа и едва ли ни первым открытым проявлением его общей воли – избранием на царство основателя Романовской династии, изменившей весь ход исторического развития России и преобразившей её в великую мировую державу. Прямой аналог нынешнего обрушения – Гражданская война, которая привела к истреблению и изгнанию духовных светочей России и основной части культурной элиты, к трудно обратимым инверсиям в духовной жизни и самом русском языке, «зачищенном», насколько это возможно, от целых пластов исторической памяти. Но даже та братоубийственная война не носила нацистско-этнической окраски (за исключением отдельных случаев), характерной для разгорающейся войны на Украине. В ряду роковых потрясений стоит, конечно, и Великая Отечественная война, осиротившая почти каждую семью, но спаявшая навеки победителей – народы России.

Ещё недавно казалось, что мы спаяны навеки. Но поколение героев – спасших мир от фашизма наших отцов и дедов уходит, а фашизм поднимает голову, ибо уже некому её отрубить. Новые клоны фашизма завоёвывают жизненное пространство, превращая его в культурную пустыню, отравляя последние годы уходящих поколений и отравляя души вступающих в мир. Час пробил…

 Этот новый удар по русской, да и мировой цивилизации – попытка уничтожить саму память о едином культурном и цивилизационном наследии России, превратив Украину, колыбель Святой Руси, в моноэтническое квазигосударство с ярко выраженной нацистской идеологией и символикой. Причем это нацизм особого типа. С одной стороны, это нацизм, холуйски и даже рабски зависимый от зарубежных покровителей: хозяина не вбирают ни по расовым, ни по религиозным, ни по идеологическим признакам, если Сам Хозяин сделал выбор в твою «пользу». Так возникает и подогревается ощущение избранности. С другой стороны, это «узконаправленный», «целевой» нацизм, выдрессированный и натравленный на определенные этнические группы и, прежде всего, густо замешанный на физиологической русофобии, которая в последние два десятилетия сознательно и в плановом порядке культивировалась на Украине. Для этого использовалось всё – от запрета говорить и учить русских детей (и украинцев, и великороссов) на «имперском» русском языке до откровенного глумления над великой русской культурой, многовековой историей и национальными святынями. Глумь, как злокачественная опухоль, распространялась и вширь, и вглубь – вплоть до запрета праздновать День Победы над фашисткой Германией и обрядового поклонения памяти нацистских палачей, воевавших на стороне гитлеровцев.

Всё это не могло не закончиться полным социальным распадом, одичанием и символическими ритуальными массовыми убийствами, призванными «связать кровью», что позволяет вытеснить национальную культуру, заменив её культом ненависти к «историческому врагу» в лице самых беззащитных. Палач не способен простить свою жертву... Для целого поколения молодых людей убийство и сопричастность к массовым убийствам стали актом коллективной инициации – языческого посвящения во взрослую жизнь. Свидетельства тому – вторая Хатынь в Одессе, ритуальное аутодафе и расстрелы безоружных в Мариуполе в День Победы, где снова, как и на Майдане, сжигали милиционеров, отказавшихся служить бандеровцам. Все это превращает политический переворот на Украине в гражданскую войну с непредсказуемыми последствиями, войну, которая имеет внутреннюю логику своего смертоносного развития.

Почему даже эти зверства не изменили общий тон отношения западного общества к украинской проблеме? Ответ прост: подобная узкая направленность украинского фашизма порождает в сознании многих европейцев терпимое отношение, формирует ложное представление о том, что нацистами можно будет управлять и в будущем. Стоит ли напоминать, что точно такая же иллюзия питала европейцев и перед началом Второй мировой бойни, которая за предельно короткий исторический период сделала почти всю Европу коричневой?

***

На фоне этой чудовищной беды по-новому высвечиваются проблемы российской культурной политики. Она призвана решить множество проблем, но главная из них –  защита той золотой части нашего общего культурного наследия, которое нельзя разделить на своё и чужое, как нельзя развести по «этно-национальным квартирам» наших святых, в земле Российской просиявших. Но возьмем в руки проект «Основ государственной культурной политики» – главное событие Года культуры, а точнее, тот вариант «Основ», который был рекомендован для всеобщего обсуждения. Его отличает от первого проекта, вызвавшего острые споры из-за своего глобального и амбициозного замаха, довольно скромный и сугубо отраслевой подход, в результате чего наследие сводится к тем объектам культуры – материальным и нематериальным, которые должны находиться под наблюдением и защитой государства. (К анализу этого документа с политологической точки зрения придётся вернуться.)

В действительности наше культурное и природное наследие не укладывается в прокрустово ложе «отраслевого ведения». Это не только памятники истории и сохранившиеся природные территории, не только некая совокупность бесценных достижений, но и все социальные и природные катастрофы, которые мы не сумели или не могли предотвратить. Одна из них – Чернобыль, сеющий смерть и производящий мутантов. Это тоже часть нашего рокового наследия. Его не требуется защищать – от него нужно защищаться. Его социальный аналог – духовный Чернобыль, тоже сеющий и смерть, и насилие, и ненависть – всё то, что порождает культурных мутантов. Именно они, содрогаясь и прыгая от восторга, смотрели на горящих людей в Одессе, не пропускали пожарных и медиков, добивали тех, кто выбрасывался из окон… Добивали и глумились над телами с повторяющимся, как заклинание, ритуальным криком, копирующим известное со времен Мировой войны нацистское партийное приветствие: «Слава Украине – героям слава!» Откровенный сатанизм и возвращение в языческую дикость вытесняют из сознания целых поколений людей-мутантов дух нашего единства – дух русского мира, формируют искусственно созданную нацию-мутанта, призванную заменить собой украинцев.  

***

Святейший Патриарх Кирилл, обращаясь к пастве после литургии в годовщину своей хиротонии в храме Христа Спасителя (14 марта 2014 года), дал очень точное определение того, что мы называем русским миром. Когда мы произносим эти слова, то имеем в виду, как отметил Предстоятель, «великую русскую цивилизацию, вышедшую из Киевской купели Крещения и распространившейся на огромные просторы Евразии». Лучше не скажешь.

Такое понимание русского мира требует переосмысления некоторых новоприобретенных представлений. Начну с того, что Россией вряд ли можно называть то, что от нее оставили после беловежского сговора, разделившего единый народ границами. Огромная беда заключена и в самих этих противоестественных границах, прочерченных по живому, как будто процарапанных когтями зверя. Ещё большая беда – границы сугубо политические, возведенные жадными посредниками, вставшими между народами. Эту роль посредников между частями единого прежде народа, создавшего великую Православную цивилизацию,  взяли на себя новоявленные элиты, в интересах которых и произошло разделение. Разделяй и властвуй – вот и весь принцип олигархического правления, как в России, так и на Украине. Такое разделение устраивало всех, кроме самого народа, – устаивало и нуворишей, приватизировавших и перепродающих чужое, и местных чиновников, ставших в одночасье руководителями государств или людьми «при дворе», и западных «партнеров», для которых разделенная и потому ослабленная Россия и, главное, поверженная Православная цивилизация – мечта, сбывающаяся на глазах.

Надо ли сегодня кому-то объяснять, почему значительная часть граждан Украины, где ограбление народа достигло апогея, смотрела на Майдан с робкой надеждой на то, что бунт приведет к освобождению от власти кучки местных олигархов? Надо ли говорить о том, чем обернулось кровавое восстание, которое оседлали откровенные нацисты, убежденные русофобы и всё те же воры? Стоит ли долго доказывать, что именно радикальный национализм, замешанный на особой идеологии нацизма, и сыграл роль «огнетушителя» социального недовольства на Украине? И последнее – разве не привели нацисты во власть всё ту же кучку жадных банкиров и приватизаторов? Именно они, сторонники глобальной власти и потому главные гонители Православной цивилизации, говорят сегодня о неизбежной войне с Россией, разжигают русофобию, призывают открыто, не прячась, убивать русских, «расстреливать кацапов из атомного оружия», стереть саму Россию с лица Земли, как выразилась выпущенная из тюрьмы Юлия Тимошенко, кандидат в президенты...

И несколько слов о миссии России, которая выше всех стратегий и проектов, ибо не зависит ни от текущего времени, ни от границ и режимов, ни от самой эпохи. Эта миссия – сбережение Православной цивилизации, Русского мира, а также семьи народов, считающих Россию своим отечеством. Как говорил великий мыслитель – Николай Яковлевич Данилевский, государство – это скорлупа ореха, которая и предназначена для того, чтобы сберечь ядро – цивилизацию, то есть, прежде всего, веру отцов и общий язык, позволяющий разноязыким народам понимать друг друга. Сегодня такое понимание миссии России возвращается в государственную политику, во многом благодаря позиции руководства страны. Так уж устроена Россия, что многое в ней определяется волей правителей. Владимир Путин в последние годы всё чаще  говорит о России как о стране-цивилизации. А теперь уже и не только говорит, а и действует. Понятно, что государство-цивилизация – это не РФ в ее нынешних границах: цивилизацию не строят за несколько десятилетий, её временные рамки – тысячелетия… Президент, конечно, не может не видеть этого, но не может и прямо ставить задачу такого масштаба – проблема выходит за пределы его полномочий. Кто же может и обязан называть вещи своими именами? Сами граждане разделенного против их воли мира, политики разного уровня и депутаты, прежде всего, а также аналитики. Поэтому я и делаю вывод о том, что миссия России была и остается той же, как и столетия назад – это действительно собирание земель, но не как самоцель, а как высший смысл государственного служения – во имя цивилизационного единства.

 

Год культуры: три обстоятельства, требующие пояснения

 Год культуры заявлен, но этого мало. Важно спросить себя, о какой культуре идёт речь? Вопрос не простой, если учесть для начала хотя бы три обстоятельства, способных повлиять на ответ, – два «теоретических» и одно практическое сугубо политическое, которое заставило суетиться и политиков, и деятелей культуры. Имеется в виду уже упомянутый Год культуры. Но такое противопоставление теории и практики условно: во-первых, сугубо теоретические подходы не только не стареют, но зачастую демонстрируют свою актуальность и даже политическую злободневность, а жизнь подобных политических событий коротка. О них помнят до того момента, пока лидер страны не поздравит свой народ с очередным новолетием и не назовёт новую тему для консолидации общества.

Итак, обстоятельство первое, лежащее на поверхности: само понятие «культура», как, впрочем, и «цивилизация», до предела размыты и девальвированы. Они растиражированы до полной утраты «исходника» – начальных образцов и образов. Предваряя анализ этого лингвокультурного феномена, можно сразу выделить причины размытости и девальвации, которые кроются вовсе не в языке и даже не в самой культуре. Причины эти обнажаются сразу, как только мы пожелаем обратиться к истории. В течение длительного исторического периода – со времен европейского Возрождения и до нашего времени – в культурном и цивилизационном становлении многих «развитых стран» и народов доминировала и верховодит ныне тенденция, а точнее, идеологема «раскрепощения» творческого потенциала человека-творца, разуму которого доступны все тайны мироздания. На смену религиозной вере приходит культ разумного человека, «освобожденного от пут». В число «сброшенных пут» входят все без исключения формы зависимости от внешних и внутренних ограничений, связанных с вероисповеданием и «химерой совести», социальным статусом или этническим происхождением. Со временем круг «свобод» расширяется, начиная с демонстративного и принудительного отказа от базовых гендерных ролей и ограничений на всех стадиях социализации и заканчивая разрывом с любыми проявлениями «традиционной морали». А такой разрыв предполагает, в свою очередь, целенаправленное культивирование нетрадиционных отношений как самоцель «культурного развития личности в открытом обществе». По сути, целые направления и области культуры находятся под мощным прессингом тотальной секуляризации, культа пороков, насаждаемого на государственном и надгосударственном уровне, а по сути, сакрализации абсолютного зла.

Пирамида ценностей, символизирующая культуру (существует тысяча конкурирующих теорий, описывающих эту пирамиду, но общие контуры видны и без описаний), со стороны кажется почти неизменной, как и столетие назад. Вроде бы, как и раньше, остается этаж для религиозных верований и отправлений с правом на безверие, которое тоже воспринимается как культурная ценность и даже часть мирового культурного наследия. Есть этаж для борьбы политических идеологий, утопий и убеждений, ради которых и жизни не жалко – своей или чужой, но с правом добровольной «смены полюсов» и полной аполитичности. На этажах знаний и компетенций сохраняется режим постоянной перестройки и модернизации, как и в прежние времена, но и здесь гарантировано право на невежество как одно из завоеваний демократии, в том числе на невежество ведающих, ведущих и ведомых. Множество этажей отведено под цеховые структуры, где проживают мастера и ученики, вольные художники и невольные жертвы искусства. Никто особо не посягает на этажи для частной и семейной жизни и гражданской активности с правом условной автономии, хотя на них поселились наряду со старыми жильцами совершенно новые съёмщики, которые творят, что хотят, и суют без спросу свой нос в чужой личный мир. Пропорции и внутренние перегородки, в том числе и несущие конструкции, заметно сместились, но сами-то этажи сохранились – уже хорошо. Огромные этажи и подвалы, как всегда, отданы под корысть во всех её проявлениях и, конечно низменные инстинкты… Всё как всегда, вроде. Но в действительности, сама пирамида полностью перевернута, да так, что вершина ушла под тяжестью пирамиды глубоко в землю, а темные подвалы подняты до зияющих высот. Подобное расположение этажей затрагивает не все сферы жизнедеятельности, и потому многие жильцы не замечают особых перемен: разве что полы и потолки поменялись местами. Но изменилось главное. Во-первых, полностью изменен смысл жертвы, что уже есть измена. Человек всегда чем-то жертвует ради достижения цели. Теперь определилось то, чем жертвовать нельзя ни при каких условиях – подвалом… Во вторых, представления о высокой культуре по привычке связывается с высшими этажами пирамиды ценностей.

Таким образом, «эмансипация культуры» стала доминирующей тенденцией на фоне полного её закабаления в эпоху ничем не ограниченной коммерциализации, превращающей любую культурную деятельности в бизнес по предоставлению услуг. Не менее важен тот факт, что эта тенденция парадоксальным образом «наслоилась» на ключевые принципы организации и самовоспроизведения специализированных культур, которые не смогла опрокинуть даже современная массовая культура и воинствующая контркультура, захватившая не все, но основные «высоты» в сфере культурной политики большинства стран мира. Важнейшим из этих принципов был и остаётся цеховой принцип организации творческого труда, который складывался тысячелетиями и стал основой автономной внутрицеховой иерархии. Без этой иерархии и тех школ, которые поддерживают культурную преемственность, не было бы того, что мы называем высокой культурой, – ни мастерства, ни мастеров, ни школ, ни понимания того, что представляют собой и зачем нужны мастерство, мастера и школы. Конечно, общество движется по пути крушения всех иерархий, размывания сакрального начала жизни, но этот процесс не доходит до окончательной деконструкции.  Дело в том, что источник саморазрушения – иерархия власти, основанная в наше время на механизме финансового господства и подчинения. Причины «размывания» смысла общекультурной деятельности становятся еще более очевидными, если учесть также характерный для нашего времени интенсивный процесс дробления специализаций во всех сферах культурной деятельности.

Все эти факторы объясняют невероятный рост частотности и широту употребления (эксплуатации) слова «культура», которое по понятным причинам не встречается в Книге книг, в чём легко убедиться. Дело в том, что в границах религиозного сознания и самосознания творческое начало человека и результаты его деятельности (а культура – это всё то, что сотворено человеком) не противопоставлялось сотворенной природе, воле Творца. Но именно это противопоставление культуры (искусственного) и природы (естественного), предполагающее зачастую устранение самой идеи Высшего Начала, стало теми «дрожжами», на которых поднялась «культура без границ и ограничений».

Однако сама по себе дихотомия «культура – природа», которая открывает инвариант всех без исключение концептов, подводимых под это слово, не содержит в себе ничего, что принижало бы человека, «ибо человек создан по образу Божию» (Быт.9.6). Именно об этом говорил Гегель в «Лекциях по философии духа», не используя, кстати, самого понятия «культура», которое в те времена не казалось универсальным и незаменимым: «Часто приходится слышать, и взгляд этот широко распространён, – подчеркивал Гегель, – что творения человека менее ценны, чем творения природы. Человек – природное существо; но человеку, поскольку он человек, надлежит быть не только природным, но и духовным. И всё же это отношение нередко представляют так, будто человеческие воздействия и действия много уступают природным явлениям и вмешательству природы в человеческие распорядки и творения. … Ход природы представляется как нечто вечное, неизменное, божественное, а всё человеческое – как отданное на откуп случаю, произволу, менее заслуживающее почтения, нежели природное. Но стоит лишь нам установить истинное отношение, как всё оказывается ровно наоборот. Если человек мыслит самостоятельно, если он возвращается в свой дух, он знает, что его свобода много выше всех образований и продуктов природы, знает посредством своей свободы, что он возвышеннее. Человек знает свою свободу, свой дух с полным на то правом как что-то божественное, в смысле куда более высоком, чем то, что угодно природное. Когда человек духовен, а дух свободен, тогда во всём, даже кажущемся наихудшим, обретается дух, свобода. Всё человеческое несёт на себе бесконечную печать духа – свободу. Если привнести сюда представление о Боге, нелепо было бы утверждать Его лишь на стороне природы, а не на стороне человеческого. Бог есть сущностно дух и, будучи знаем, должен быть знаем как духовный; его деяния суть сущностно деяния духовные».[2]

Обстоятельство второе, предельно затрудняющее понимание основ культуры, – её масштабная, всеохватывающая политизация. Политизация легко себя обнаруживает повсеместно. Даже в самых отвлечённых рассуждения о культуре все большее место занимает политика – национальная и международная, публичная и непубличная, открытая и закрытая. Самая закрытая и предполагающая, к слову, «культуру молчания» или «искусство паузы» – не отраслевая политика (закрытая от непосвященных, но открытая для специалистов), а публичная, ибо она похожа на айсберг, скрывающий под водой свои подлинные масштабы и формы. Учёт этого фактора – политизации культуры – условие для её понимания, но, с дугой стороны, и препятствие на этом пути, поскольку требует погружения в совершенно иную, далекую от культуры, а иногда и враждебную ей стихию – мир постоянных идейных войн, конфликтов интересов, передела власти.

Политика проникает в каждый дом с потоками новой информации, с событиями, о которых невозможно не думать, с политическим решениями и новыми законами, которые затрагивают жизненные интересы миллионов людей, с прогнозами и с самим языком, наполненным незнакомыми прежде словами и образами. Язык публичной политики становится общедоступным для всех возрастных и социальных групп. Политизацию  можно рассматривать как доминирующую тенденцию Нового и Новейшего времени, связанную с десакрализацией власти и ослаблением роли религий в жизни общества, разрушением традиционных типов господства и подчинения, становлением демократических институтов и вовлечением в политическую жизнь широких слоев населения, развитием доступных коммуникаций и ростом влияния конкурирующих политических идеологий на массовое сознание. Отношение к политизации во многом зависит от «культурного багажа», политических убеждений и социального статуса человека. Если одни воспринимают её как предпосылку гражданской активности и даже показатель цивилизованности, то другие оценивают совершенно иначе – как свидетельство чрезмерного усиления функций государства, признак тоталитаризма и средство манипуляции массами в интересах узких политических групп.

При этом в большинстве случаев сами слова «политика» и «политизация», употребляются в негативном плане и даже противопоставляются понятиям, не имеющим негативной коннотации. Еще Карл Шмидт обращал внимание на эту антитезу, которая часто присутствует в рассуждениях, к примеру, о «политике и культуре», «политике и морали» или о «политике и праве». Одна из существенных причин столь явного неприятия политического в массовом сознании, по его мнению, – часто встречающееся отождествление «политического» с «партийно-политическим». Слишком узки, по мнению Шмита, горизонты партийной политики, когда речь идет о политической бюрократии и её лицемерии, о суетной борьбе политиков за личные и групповые интересы, чтобы вызывать уважение со стороны граждан. Именно в этом видится и причина, побуждающая людей требовать деполитизации социальной жизни. Но деполитизация в этом случае означает не отрицание политики как таковой, а лишь преодоление партийно-политической ограниченности и узости.

К сказанному стоит добавить, что Шмидт не только продемонстрировал скрытые причины недоверия к политике, но и сделал важный вывод о том, что здесь скрыты риски, способные расколоть общество изнутри и разрушить цивилизационное единство. Более того, внутригосударственное разделение по принципу «друг – враг» может спровоцировать вооруженное противостояние. А «примат внутренней политики» ведет, по его мнению, к гражданской войне.

Обстоятельство третье, которое с одной стороны, акцентирует внимание на собственно культурных и цивилизационных проблемах, в том числе на дихотомии культуры и политики, а с другой стороны, может усугубить самые негативные последствия политизации, – это сам Год культуры как политическое действо, развивающееся по своей логике и по своим правилам. Это действо, возможно, имеет какое-то отношение к культуре в её традиционном понимании, если такое понимание ещё у кого-то сохранилось, но куда более тесно связанно с особенностями функционирования государственной машины, политической системы и такой отрасли политики, к которой относится культурная политика власти и оппозиции, элиты и контрэлиты.

В Год культуры, как уже говорилось, предпринято смелое решение: государство поручило самому себе, разумеется, в лице наиболее продвинутых чиновников и деятелей культуры, искушенных в лоббировании своих цеховых интересов, не только определить границы культурной политики как отрасли среди прочих отраслей, но и зафиксировать границы самой культуры. Само это начинание – «разобраться с культурой» – вне всякого сомнения, объясняется лучшими намерениями и благородным рвением. Но возникает вопрос: почему же оно, рвение, которое наиболее полно проявилось в подготовке первого, стартового варианта, не встретило должной поддержки со стороны интеллектуального и культурного сообщества? Оценивать тот исходный вариант уже нет смысла, но одно можно сказать определённо: протест со стороны многих профессионалов (об идеологически зафрахтованных либеральных критиках, отвергающих все «русское», а тем более связанное с признанием роли православной цивилизации, даже упоминать не стоит) был оправдан. Не дело отраслевиков – чиновников и приглашенных экспертов, даже если в их число входят интеллектуалы и заслуженные деятели культуры, брать на себя заведомо невыполнимую миссию – дать «конечные определения» всего и вся в сфере культуры – вплоть до дефиниции «цивилизационного кода»…

Кстати, эти элитарные группы (интеллектуальное и культурное сообщества) приходится в наше время отличать одно от другого как в силу весьма узкой и даже «точечной» специализации, так и по той причине, что интеллект, а, соответственно, рациональность, зачастую плохо уживаются с творчеством, составляющим суть основного спектра видов деятельности, где специализируются «деятели культуры».[3] Впрочем, даже это «разведение», казалось бы, самоочевидное, сразу вызовет не только согласие со стороны интеллектуалов и «деятелей», но и решительный протест как со стороны тех, кто вслед за Клодом Леви-Стросом считает, что  зарождение культуры совпадает с развитием интеллекта, так и со стороны «иррационалистов», имя которым легион.

В завершение этого короткого анализа «Основ» можно сказать только одно: культура не признает границ, поскольку сама их устанавливает. По сути, культура, это и есть граница дозволенного и недозволенного, доброго и злого, светлого и темного, своего и чужого. Именно так определяется степень высоты культуры. А низость почти не определяется – на то она и низость. Культура объединяет, чтобы отделить и отделяет, чтобы сблизить: наличие культуры – пусть чужой, непохожей и враждебной или даже низкой (по отношению к своей, кровной) – притягивает, а ее отсутствие отдаляет так, как отдаляет только война. По этой причине именно войны сопутствовали обособлению и становлению непохожих национальных культур, развитие которых пробуждало у недавних врагов сначала интерес, потом уважение, потом желание сотрудничать и учиться…

И ещё несколько соображений о Годе культуры: не об этом политическом решении следовало бы думать сегодня, а о том, что от неё, культуры нашей, останется после торжеств, растянутых на целый год. В самом этом сочетании «Год культуры» слышны лишь фанфары и овации, которые заглушают крики о помощи и отгремят, когда крики поутихнут, а за «планом мероприятий» видны всё те же белые нитки – и проплаченный медиа-пиар, и имитационная активность – любой ценой отличиться на празднике жизни. Иногда бывает стыдно за власть, которая с лучшими, конечно же, намерениями объявляет то декаду, то месячник, то Год культуры. Это несоответствие масштабов поражает, когда соприкасаешься с вечностью и отдаёшь себе отчет в том, что с каждым часом уходит время, данное, чтобы вернуть наследникам память о прошлой культуре.

Но применимо ли слово «прошлая» по отношению к культуре? Применимо, если она жива, и это вовсе не унизительная ремарка «устаревшее», как может показаться. Напротив, это ключевой признак, позволяющий нам судить о жизни или об угасании духа народа, ибо дух и память едины. Наследие оставляют, если наследники остались... Сегодня, сейчас – последняя возможность услышать уходящее поколение, подарившее нам не убитую, не расчлененную, не оклеветанную Россию. Её уже вроде и нет для поколений, пришедших на смену, но эта прошлая культура – не пришлая, а настоящая в том глубинном понимании этого слова, когда мы имеем в виду не текущее, а настоящее как стоящее, непреходящее, вечное, как сам дух. Это настоящее прошлое и есть дух человека и народа. Как писал Бергсон в рассуждениях о памяти и духе, тщетно искать прообраз, без которого нет и образа, в чем-то актуальном и уже реализованном: это «все равно, что искать темноту при полном освещении».[4]

Все эти уточнения приходится делать теперь постоянно, как и напоминать о различиях между частью и целым. А именно так следовало бы провести границу между великороссом и русским (этнической биркой и культурно-языковой, и цивилизационной или гражданской принадлежностью), а также между Великороссией, пока еще сохранившей в себе память многонационального сплава, и Россией – имени, от которого принудили отказаться всех, кроме нас, великороссов.[5]

          
Политика как вид  культурной деятельности

 
Когда мы соединяем слова «культура» и «политика», то это соединение хотя и «искрит», о чём уже говорилось, но оказывается вполне продуктивным. Сразу возникает набор вполне устойчивых вариантов и, соответственно, предметов изучения – от культуры политики (тема тёмная, но интересная) и политической культуры (тема почти заезженная) до культурной политики во всех её бесчисленных институциональных воплощениях и организационных проявлениях (тема, если и изученная, то с позиций оптимизации управления). Между названными культурами есть что-то общее и, прежде всего, абсолютное доминирование политики. Культурная политика – это не что иное, как отрасль политики, то есть бесчисленные «профильные» учреждения, организации, институции. В них легко запутаться, поскольку названия не вполне соответствуют функциям (компетенциям). И действительно, одно дело управление культуры и совсем другое – управления культурой. Одно дело – министерство культуры и совершенно иное –  культура работы того же министерства…

Когда кто-то заводит речь о культуре, то люди, как правило, не склонные ввязываться в дискуссию, если имеется в виду не «культура вообще», а какая-то конкретная культура – та же политическая или художественная. Всё-таки области специализированные, своя защитная терминология… Когда же речь идет о политике – любой, будь то экономическая политика, военная или даже научная, каждый, как известно, считает себя политологом. Пожалуй, это слово используется как самая популярная бирка для самоидентификации теми, у кого либо нет никакой профессии, либо профессиональные знания не имеют отношения ни к одной из политик. При этом каждый четко знает, что политика – это борьба за власть, участие во власти и контроль за ресурсами. Что еще надо? Это знают даже сами политики, хотя они-то как раз крайне редко останавливаются, чтобы подумать. И я их хорошо понимаю: стоит на мгновение остановиться, и простота куда-то исчезает. В этом случае тоже, по-моему, хорошо работает уже апробированная формула: «Нет политики – есть политики». Правда, сама формула потребует более детального объяснения, чем в случае с культурой, поскольку словом «политики» (во множественном числе) в русском языке чаще называют людей, сделавших политику своим ремеслом или бизнесом, и куда реже – различные политики, то есть специализированные отрасли политической деятельности. Среди них культурная политика, к примеру, соседствует с экономической или финансовой. И не просто соседствует, а вступает в весьма замысловатые отношения, не менее сложные, чем отношения межличностные.

Бесчисленные дефиниции политики не всегда учитывают тот немаловажный факт, что политику в ее «чистом» виде (в этом случае правильнее было бы сказать «нечистом») путают с политиканством. И это несмотря на то, что реальная политика давно прошла «высшую школу специализации» и представляет собой совокупность взаимосвязанных, но обособленных и наукоемких областей государственного управления (система отраслей политики). Именно здесь, в отличие от публичной политики, востребована высокая профессиональная культура, да и так называемая общая культура тоже.

Выдающийся русский мыслитель Н.Я. Данилевский впервые предложил рассматривать политику в системе основных видов (общих разрядов) культурной деятельности в самом широком смысле этого слова. По его мнению, политическая деятельность «объемлет отношения людей между собою как членов одного народного целого, и отношения этого целого как единицы высшего порядка к другим народам. Она соседствует с другими видами культурной деятельности – религиозной,  объемлющей отношения человека к Богу, культурной в узком значении этого слова (теоретической, эстетической, технической) и общественно-экономической, «объемлющей отношения людей между собою не непосредственно как нравственных и политических личностей, а посредственно – применительно к условиям пользования предметами внешнего мира»^[6].

При этом следует заметить, что в современном мире почти каждая сфера деятельности имеет свою «политическую половинку» – соответствующую область или специализированную отрасль политики, которая, в отличие от публичной политики, имеет самое непосредственное отношение к политике как типу культурной деятельности, о которой и писал Данилевский. Успешное развитие бизнеса в той ли иной стране, к примеру, нельзя представить без согласованной корпоративной, национальной и международной экономической политики, направленной на поддержку отечественного товаропроизводителя и определяющей приемлемые для всех сторон «правила игры», степень ответственности бизнеса перед государством и обществом. Государственная социальная политика и ее «подотрасль» – политика в области здравоохранения – почти полностью регламентируют возможность получения социальных гарантий и положение медицины в обществе, предопределяет состояние и доступность системы здравоохранения. А собственно культурная политика уже давно стала инструментом сохранения или, напротив, разрушения национальных культур и укладов жизни.

Именно в отраслевых своих проявлениях политика поддается достаточно четкому измерению, контролю и изучению. К сожалению, эта сторона политической жизни изучена явно не достаточно, хотя именно здесь формируется новое качество политологии, ее способность широко применять точные методы исследования. И действительно, если об эффективности общей политики говорить крайне трудно (что поставить во главу угла – борьбу с терроризмом, отношения с другими странами, снижение или повышение налогов или, к примеру, отдельные социальные показатели?), то результаты отраслевой политики поддаются, как равило, вполне корректному измерению. Эффективность экономической политики отражена в числах и валовых показателях, которые при наличии грамотной методологии могут дать объективную картину. Существуют и постоянно совершенствуются методики измерения результатов социальной и экологической политики с использованием сводных показателей качества жизни и расчетов целесообразности инвестиций в человеческий капитал, без которого в наше время остается незащищенной сама национальная культура.

Но культурная политика имеет ряд принципиальных отличий от других политик. Это не просто отрасль среди таких отраслей, как, к примеру, политика финансовая или пенсионная, экономическая или оборонная, но нечто совершенно иное. У всех прочих политик, как правило, есть своя чётко огороженная «территория», зона ответственности и чётко прописанной компетенции, на которую никто не претендует, хотя есть и смежные территории, конечно, и «зоны общего пользования». Есть у каждой из политик и своя понятная каждому, даже непосвященному, миссия – обеспечить выживание какому-то объекту государственного попечения. Этот объект нельзя передать или отписать никому другому – будь то армия или система обороны, промышленные объекты или то, что от них осталось, система банков или те же старики, которые рассматриваются государством как «довесок из прошлого», требующий  дополнительных затрат. И со специализацией в большинстве отраслей политики всё понятно, и с требованиями к компетентности специалистов, которые, как правило, рулят отраслевыми политиками на всех уровнях, кроме высшего, конечно, где могут оказаться чиновники, с трудом произносящие названия своих ведомств. Пожалуй, только это и объединяет все отрасли политики, за исключением культурной...

У культурной политики такого строго определенного объекта вообще нет (!), что позволяет заменить его реестром учреждений разного рода, которые можно соединить условно в одно целое, а можно и передать другим, смежным отраслям – науке, образованию. Она чем-то напоминает широкую дорогу, а точнее, магистраль, проложенную в бесконечной пустыне аккурат по сердцевине оазиса. Иногда в неё вкладывают ресурсы, хотя оставляют в списке затратных (наподобие пенсионной). Время от времени её расширяют, достраивают развитую инфраструктуру – со стоянками и центрами обслуживания, складами и перевалочными базами, придорожными трактирами и прочими культурными заведениями для персонала и проезжающих. Единственное, что не выживает и не может выжить в этой среде – сам оазис, то есть культура.

 

***

            В заключение хочу воспроизвести фрагмент из книжки (из обоснования темы), написанной четверть века назад, но, увы, не потерявшей своей актуальности. Ее полное название «Горизонты культурной политики России. Концепция государственной программы социально-культурного развития территории Тверской области – Великого водораздела Русской равнины» (Тверь, 1991). Книга была выпущена специально для раздачи депутатам к заседанию Палаты Национальностей Верховного Совета РСФСР, на котором решался вопрос о поддержке программы. К слову, это был единственный случай единогласного голосования…

Тверская программа была самой большой из тех, которыми я занимался. Она была разработана, включена в число важнейших федеральных программ и успешно реализовывалась с 1991 по 1997 годы.

 

Кризис власти или власть кризиса?

Задачи культурной политики в современных условиях

 
        Высокая политическая культура – завоевание и характеристика гражданского общества, результат исторически длительного процесса становления и функционирования институтов представительской и, позднее, плюралистической демократии, в рамках которой трудносовместимые групповые интересы уже не нивелируются и не маскируются, а сознательно выявляются и согласовываются, насколько это возможно. Одним из ключевых моментов, актов спонтанного, но не разрушительного снятия преходящих противоречий, возникающих в результате изменившегося соотношения политических сил, является кризис власти.

По сути, высокая общая политическая культура – не единственный, но наиважнейший гарант того, что очередной кризис власти, неизбежный и даже необходимый для восстановления социальной стабильности, не приведет к ВЛАСТИ КРИЗИСА, т.е. не ввергнет общество во власть сил саморазрушения и хаоса. Политическая культура, таким образом, – это тончайшая, но достаточно надежная препона, отделяющая «агрессивную среду» политической борьбы от всех других жизненно важных структур социального организма. Если воспользоваться сравнением, это колба, где кипят политические страсти. Именно в ней варятся профессиональные политики и в значительной степени создается политика – внешняя, и внутренняя, экономическая, социальная, культурная.

Политическая культура выполняет двойную защитную функцию: создает необходимые условия, обеспечивающие профессиональную политическую деятельность и защищающие ее от некомпетентности "внешней среды", и вместе с тем предохраняет эту "внешнюю среду", т.е. культуру во всем ее многообразии, от тотальной политизации, но не от активной политической жизни. Последнее замечание особо актуально сегодня, когда под предлогом деполитизации культуры зачастую создаются искусственные барьеры на пути к активному участию в политической жизни, предназначенные для наиболее активных социальных и возрастных групп, и прежде всего – для студенческой молодежи и творческой интеллигенции.

Таким образом, общая политическая культура – не столько составная часть и цель, сколько предпосылка грамотной и эффективной государственной культурной политики, которая в условиях гражданского общества выполняет четко очерченные функции, ни в какой мере не претендуя на "полный охват" всех сфер культурной деятельности и не превращая их в удобный "объект управления". Впрочем, функциональные цели и задачи государственной культурной политики, даже зажатой в клещи отраслевого ведомственного подхода, и без того чрезвычайно обширны и значительны. Назовем некоторые из них.

Во-первых, в настоящее время основные (жизненно важные для осуществления эффективной экономической и социальной политики) культурные программы требуют внушительного финансового, ресурсного и кадрового обеспечения. Они осуществимы только под эгидой и под контролем государства. Поэтому «уход» государства из культуры и социальной сферы – это поход против национальной культуры и социального равенства.

Во-вторых, современная культурная инфраструктура не может функционировать (без глубинного качественного перерождения) на основе «голых» рыночных отношений, её существование возможно только и исключительно при постоянной поддержке государства – и экономической, и правовой, и моральной. Для этого требуется долгосрочная стратегия развития страны, которой пока тоже нет.

В-третьих, не следует закрывать глаза на тот факт, что культурная деятельность была, есть и остается одним из основных инструментов направленного воздействия на людей, то есть, по сути, служит для манипулирования общественным сознанием. Отметим сразу: манипулирование – это не "плохо" и не "хорошо", это констатация действительности, которую можно скрывать или лицемерно осуждать, но нельзя отменить никаким декретом. Так называемое формирование «стойких демократических убеждений» (или любых иных) в нравственном отношении куда как более сомнительно, ибо предполагает весь набор идеологической обработки массового сознания – и «формовку», и наличие некоей формы-болванки, и тех, кто занят «формовкой» (оболваниванием?) по единым схемам и технологии. Подобное формирование схематизированного сознания, осуществляемое с детских лет, возможно только в атмосфере жестко тоталитарного политического режима, даже если он приписывает тоталитаризм своим политическим антагонистам, и при полном отсутствии активной и дееспособной политической оппозиции. В обществе, где заявляют о себе и предопределяют вектор политической жизни групповые интересы (плюралистическая демократия), возможно только манипулирование сознанием – скрытое или явное.

В-четвертых, исключительно важная функция государственной культурной политики – объединение гражданской нации и этнических групп, имеющих общее отечество, для достижения воистину достойных этого объединения целей, к которым в первую очередь относится сохранение самоценной национальной культурной самобытности. Это не исключает транснациональной открытости культур, поскольку нивелировка национальной культуры и национально-культурный нигилизм столь же мало совместимы с экономическим процветанием и социальным благоденствием, как и культурный изоляционизм, возникающий на основе национального сепаратизма. По сути, национальные культурные программы, задающие "национальную идею", – это фундамент и конструктивная основа, без которых экономическое и социальное строительство обречены на неудачу.

В-пятых, ключевая задача государственной культурной политики – стимулирование «параллельных» (государству) структур жизнеобеспечения некоммерческой культуры, способных функционировать независимо от источников централизованного государственного финансирования. Особую роль в процессе поддержания и воспроизводства многомерной культурной инфраструктуры играют целевые независимые культурные фонды, возникновение которых инициируется соответствующей налоговой политикой государства на уровне центра и на уровне муниципальной власти. В этом же ряду – и религиозные организации. Без их активной деятельности принципиально невозможно грамотное использование (функционально адекватное) важнейших элементов культурной инфраструктуры, представляющих наиболее ценное национальное достояние – систему жизнеобеспечения монастырской культуры, храмов, центров благотворительности.

***

            Эпиграфом статьи стало известное высказывание Теодора Адорно «Говорить о культуре всегда было делом, культуре противном». Думаю, это верная постановка вопроса: надо не говорить, а трудиться на необозримой ниве национальной культуры, ибо нива эта плодородна.                                                                                                          

В оглавление ТРМ №15

---