ОРУЖИЕ МАССОВОГО ПОРАЖЕНИЯ XXI ВЕКА

 

Трудно быть русским[1]

 

Борис Григорьевич Туманов

журналист-международник

 

Европейская политика России всегда была заложницей сознательного отторжения Европы любой российской властью. Европа же постоянно пыталась втиснуть российскую действительность в систему привычных для нее представлений, отбрасывая все, что не поддавалось рациональной интерпретации.

Помните Монтескье: «Вы перс? Как можно быть персом?»

Блистательный француз вряд ли подозревал, что на самом деле его гротеск исчерпывающе характеризует восприятие европейцами не столько условной Персии, сколько вполне реальной России.

«Как можно быть русским?» Этот немой вопрос читался и до сих пор читается в глазах любого общающегося с вами европейца, включая ваших давних, близких друзей и единомышленников.

В этом вопросе нет никакого осуждения. Он выражает, скорее, недоумение фактом вашей принадлежности к той фантасмагорической реальности, каковой в его глазах выглядит Россия. И чем меньше, с его точки зрения, вы отличаетесь от среднего европейца, тем больше и, можно сказать, тем безнадежнее становится это его недоумение.

Говоря проще, Дмитрий Рогозин, пляшущий перед штаб-квартирой НАТО вместе с выписанным из России казачьим ансамблем, вполне органично вписывается в представления европейцев о русских в отличие от любого нашего соотечественника, безупречно владеющего каким-нибудь европейским языком и ничем не выделяющегося в толпе европейских столиц.

Именно здесь и следует искать ключ ко всем недоразумениям в наших отношениях с Европой.

При этом следует оговориться: та во все времена небольшая часть российского населения, которая имела контакты с Европой, знала и понимала ее намного лучше, если не досконально, по сравнению с представлениями о России самых блестящих ее знатоков в Европе. Правда, для нас это не имело никакого практического значения, ибо европейская политика России всегда была заложницей сознательного отторжения Европы российской властью – что самодержавной, что коммунистической, что «встающей с колен». Европа же, чье историческое воображение атрофировалось еще со времен Колумба, постоянно пыталась втиснуть российскую действительность в систему привычных для нее критериев, отбрасывая все те реалии, которые в восприятии европейцев не поддавались рациональной интерпретации.

Последний посол Франции в царской России Морис Палеолог, который, казалось бы, не должен был питать никаких иллюзий в отношении окружавшей его среды, был убежден, например, что война с Германией продлится недолго, поскольку русская армия быстро сломает ей хребет. Разочарование сделало его более прозорливым, и уже в мае 1917 года, насмотревшись на «адвокатишек, упивающихся собственным краснобайством в Таврическом дворце», он предсказал, что еще до конца года власть в России возьмут максималисты (большевики). Но это был глас вопиющего в пустыне – октябрьский переворот застиг Европу врасплох.

На советскую Россию Европа обиделась, прежде всего, за игру «не по правилам» – за сепаратный мир с Германией и особенно за нежелание выплачивать царские долги.

Зато в 1930-е годы, в самый разгар сталинских репрессий, интеллектуальная Европа увлеченно и сочувственно наблюдала за «первым в истории человечества социалистическим экспериментом», хотя любой человек, мало-мальски знакомый с традициями и психологией русского общества и с природой русской государственности, должен был видеть, что речь на самом деле идет о создании очередной российской деспотии.

Послевоенная Европа, долгое время находившаяся под эмоциональным обаянием подвига советских солдат, с чувством облегчения оставила попытки разобраться в смысле существования Советского Союза (России), воспринимая его как некую монолитную данность, которая буквально завораживала европейского обывателя своей диаметральной непохожестью на европейские представления о человеческом обществе. Она даже немного обиделась на Россию за «развенчание культа личности» и кратковременную «оттепель», вынудившую ее решать новый русский ребус.

Эту досаду на Россию, постоянно преподносящую Европе загадочные сюрпризы, точнее всех выразил бывший французский министр внутренних дел Шарль Паскуа, который в 1990 году устроил мне форменную выволочку за неудобства, которые принесла Европе горбачевская перестройка. «Посмотрите, что наделал ваш Горбачев! – говорил он. – Он нарушил привычный ход вещей! Он перетасовал всю Европу, с которой мы давно сжились и, главное, с которой мы знали, как себя вести. Он разрушил европейскую стабильность! В течение почти полувека мы в Европе жили рядом с неким, ну, скажем, айсбергом. Согласен, это было, если можно так выразиться, негативное образование, но, черт побери, мы, по крайней мере, точно знали, чего можно и чего нельзя от него ожидать! А теперь все рухнуло, и бог знает, когда и чем это закончится. Знаю, знаю, не трудитесь – вы сейчас, конечно, попытаетесь оправдать весь этот бордель напоминаниями о ГУЛАГе, о репрессиях и о других лишениях вашего народа, но, простите, молодой человек, это ваши проблемы. Нам это не мешало!»

А на фоне этого высказывания становится более понятной равнодушная реакция европейских политиков на призыв мудрого Лео Тиндеманса, тогдашнего бельгийского министра иностранных дел, который еще в 1989 году обратился к своим европейским коллегам с предложением вникнуть в существо происходящих на востоке Европы беспрецедентных процессов, с тем чтобы понять природу «назревающего там катаклизма» и выработать адекватную долгосрочную политику по отношению к его последствиям.

Тиндеманса никто не пожелал услышать, а падение коммунистического режима было с восторгом воспринято в Европе как результат массовой демократической воли россиян. Когда же над вечным болотом российской общественной жизни снова стала затягиваться ряска, на минуту потревоженная камнем августовского путча, политическая Европа, так ничего и не понявшая, стала причитать об «отступлениях от демократии». Искренне убежденная при этом, что судьба российской демократии глубоко не безразлична европейскому общественному мнению.

А вот сами европейцы к судьбе России глубоко равнодушны. Да и о чем им, собственно, беспокоиться, если они знают, что Россия баснословно разбогатела, что сегодня в ее крупных городах можно приятно провести время или даже пожить, не поступаясь привычным комфортом, и что она вроде бы не собирается воевать с Европой? Более того, им совершенно безразлично и то, что в самой России (как, впрочем, и во всем мире) думают о Европе и ее жителях, поскольку сами европейцы давно и уютно устроились в своем комфортном эгоцентризме.

Короче говоря, будет обидно, очень обидно. До зубовного скрежета. До нового всплеска ненависти к Европе и к Западу в целом. Но когда-нибудь придется все-таки признать, что европейцы не желают и никогда не желали России зла.

Это такая же аксиоматичная истина, как и то, что Земля вертится вокруг Солнца. Впрочем, зная сегодняшнее состояние российских умов, признание миролюбивости или, что еще более оскорбительно, приветливого равнодушия европейцев по отношению к России потребует гораздо больше времени, чем признание правоты Галилея. А до этого немало отечественных еретиков будет облито томатным соком, обвинено в работе на ЦРУ и подвергнуто публичному поруганию в балаганах «Наших» или «Местных».

Вообще-то, понятие о любви внешнего мира к нашей стране осталось нам в наследство от советской эпохи, когда все жители СССР истово верили, что мир, а точнее, мировой пролетариат и трудовое крестьянство не могут не любить страну победившего социализма. В наши дни этот синдром продолжает жить в российском обществе, но уже со славянско-православным надрывом. Но сегодня в отличие от советских времен нам комфортнее думать, что Россию любят, скажем, в Венесуэле, в Индии и даже в Китае, но не любят в той же Европе, которая, кстати, вот-вот развалится. Впрочем, такого взгляда, как ни удивительно, придерживается не столько основная масса российского населения, сколько те, чье материальное положение позволяет им часто ездить в Европу и даже приобретать там недвижимость. Так им легче пережить отчетливое, но до крайности раздражающее сознание сравнительного несовершенства собственного общества, состояние которого объективно противоречит национальному мифу о вновь обретенном величии, а следовательно, и уверенности в собственной гражданской полноценности.

Наше сознание еще не приспособилось к социально-психологическим последствиям того самого катаклизма, о котором говорил Тиндеманс. Вспомним: всего лет двадцать тому назад даже коротенькая командировка в ту же Европу воспринималась как подарок судьбы, позволяющий хотя бы прикоснуться к европейскому ширпотребу. Кипятильничек и концентраты входили, как правило, в «джентльменский набор» советского командированного, помогая ему экономить скудные суммы конвертируемой валюты для приобретения лишней майки. В такой ситуации вникать в нюансы европейской цивилизации было незачем и некогда – достаточно было констатировать ее очевидное отличие от советского бытия.

Сегодня мы ездим в Европу по собственной воле, не будучи при этом стеснены в средствах. Но при этом мы по-прежнему не интересуемся общественным устройством европейских государств, относясь к Европе теперь уже с чувством пренебрежительного превосходства.

Так мы мстим Европе за былые унижения, которым подвергало нас наше же собственное государство.

…За несколько месяцев до августовского путча во Франции по линии общества дружбы Франция – СССР побывала советская делегация, состоявшая преимущественно из московских партработников и муниципальных служащих «ельцинского призыва». Практически для всех это был первый выезд за границу, и первый же их визуальный контакт с парижскими витринами вызвал у членов делегации, особенно у женщин, состояние, без преувеличения близкое к истерике. В таком угнетенном состоянии они пребывали во время нашего путешествия по Нормандии и Бретани. Катарсис наступил в Ренне, когда группа в очередной раз угрюмо констатировала, что товарное изобилие французской провинции ничем не отличается от столичного. И тут кто-то из членов делегации задумчиво произнес: «А если сюда дивизию наших десантников направить, что от этого изобилия останется?» Советская делегация радостно оживилась и после недолгого обсуждения сошлась на том, что для французов и одной нашей роты хватило бы, они ж и воевать-то как следует не умеют.

И с этого момента вплоть до отъезда в Москву советские гости пребывали в превосходном настроении, поглядывая на французские витрины со снисходительной жалостью.

Так что история действительно повторяется.

 

Революции не будет, эволюции тоже[2].

Общество и политическая система России не поддаются никаким изменениям. Россия обречена на вечную триаду – вороватую власть, безмолвствующий народ и прекраснодушную интеллигенцию.

История российского государства последних двух веков, включая события вчерашних дней, неумолимо свидетельствует о том, что Россия является действительно уникальной страной, чье общество и политическая система не поддаются ни эволюционным, ни революционным изменениям. Революция, уничтожившая российскую монархию, заменила ее в конечном счете тем же самодержавным режимом, только более жестоким и кровавым. В свою очередь, антитоталитарный катаклизм 1991 года, посеяв, как и в первом случае, иллюзорные надежды на демократическую эволюцию власти и общества, вновь вернул Россию к ее привычному состоянию, которое сегодня можно охарактеризовать как некий пароксизм самодержавия, граничащий с абсурдом.

Надо признать, что многовековая незыблемость или, говоря по-современному, стабильность отношений между российской властью и российским обществом сама по себе весьма органична.

И власть, и общество гармонично объединены одним желанием – чтобы их оставили в покое.

Власть устала от постоянных нападок оппозиции, а также зарубежных критиков и хотела бы безмятежно наслаждаться своим беспредельным комфортом, не отвлекаясь на бессмысленную полемику о степени собственной безнравственности. В свою очередь, общество тоже устало от адресуемых ему упреков в инертности, в рабском послушании властям и призывов к борьбе против высокопоставленных «жуликов и воров». Но при этом общество вдобавок раздражено этими упреками и призывами потому, что, внутренне признавая их справедливость, смутно ощущает свою почти врожденную неспособность к систематическим личным усилиям по изменению к лучшему окружающего мира.

Чугунная незыблемость российской политической системы зиждется именно на этой молчаливой солидарности власти и общества, которую не в состоянии разрушить даже сегодняшний чудовищный разрыв между благосостоянием российской элиты и российских масс.

О какой революции болтают наши прекраснодушные мечтатели, когда критическая масса российских обывателей, в кои-то веки дорвавшихся, наконец, до собственных автомашин, постоянно растет? Да уже за одно это рядовые граждане готовы не замечать безудержного, ненасытного воровства власть имущих на всех уровнях, их хамскую чванливость, их вранье и их высокомерное презрение к насущным нуждам общества. Кстати, мало кто из ликующих по поводу действительно впечатляющей победы Урлашова на выборах мэра в Ярославле обратил внимание на то, что она была обеспечена всего лишь сорока процентами избирателей. А это означает, что большинству ярославцев было абсолютно все равно, кому достанется победа.

Вот именно это сознательное самоотстранение большинства рядовых россиян от участия в обустройстве собственного общества и является основой того традиционного и противоестественного симбиоза, в котором российская масса всегда сосуществовала и, судя по всему, и дальше будет сосуществовать с властью.

Впрочем есть и еще один фактор, подкрепляющий это сосуществование. Это та граничащая с ненавистью неприязнь, которую и власть, и массы всегда испытывали к той неприкаянной прослойке российского общества, которую именуют интеллигенцией. Российские властители ее никогда не любили и не любят за морализаторские разоблачения их многочисленных злоупотреблений. А российская масса, как и чеховская Дашенька, – за то, что интеллигенты «образованность свою хочут показать и все время говорят о непонятном». И еще за то, что именно интеллигенция подметила в российской массе ее упорное, иррациональное неприятие любых, даже благотворных для нее перемен и, хуже того, убежденно пыталась бороться с этим неприятием. Перечитайте «Новую дачу» того же Антона Павловича. Помните? «Жили мы без моста и не желаем… Нам ездить некуда, на что нам мост? Нужно, так и на лодке переплывем».

Вообще-то российским властям давно бы уже следовало внести в списки экстремистской литературы некоторые произведения и Чехова, и Гоголя, и Салтыкова-Щедрина, и Лескова, и Куприна, и даже Горького с его «Климом Самгиным», исчерпывающе объясняющим природу волшебного превращения вчерашних наших либералов в поклонников Михаила Каткова. Впрочем, их сегодня и так не читают.

Между тем самой большой бедой русских интеллигентов является то, что они изначально оставались и остаются инородным телом в российском обществе. Образно выражаясь, российская масса и российская власть вырастали на российской почве, а интеллигенция – на гидропонике. Если что ее и объединяет с российской массой, так это все та же органическая неспособность к длительным и систематическим усилиям, а главное, к реалистической самооценке.

В середине позапрошлого века российская интеллигенция начинала свое существование, предаваясь схоластическим спорам в салонах. В советское время она была вытеснена на кухни. Сегодня ей принадлежит гораздо более обширное пространство, если учитывать существование относительно свободной прессы, интернета, правозащитных организаций и всякого рода коллоквиумов. В последние месяцы это пространство расширилось до, условно говоря, Болотной площади, но именно тут и выяснилось, что мироощущение вождей нашей оппозиции не менее мифологично, чем мироощущение власти.

«Креативное» и зачастую остроумное поношение власти и призывы «вывести миллион» на улицы Москвы оказались не намного умнее и продуктивнее «презервативной» лексики и панических баек о легионах «агентов вашингтонского обкома», готовых продать Россию и, хуже того, прикарманить вырученные деньги.

В целом же все это является убедительным подтверждением нашего изначального тезиса о том, что самодержавная Россия обречена на вечное существование в триединстве своих традиционных ипостасей – российской власти, российских масс и российской интеллигенции, патологически неспособных к эволюционным изменениям своей сущности.

И если когда-нибудь каким-то чудом в России свершится революция – не «оранжевая», разумеется, а исконно русская, под лозунгом «грабь награбленное», – все быстро вернется на круги своя, и Россия вновь застынет в сознании своего самобытного величия и своей планетарной миссии.

В оглавление ТРМ №15

---