Чем замечательна книга Ульянова
«Происхождение украинского сепаратизма».

 

Леонид Матвеевич Аринштейн
профессор МГУ, писатель,
филолог, фронтовик

В новой и новейшей истории России и Украины можно встретить немало имен политиков и идеологов, чьи слова и де­ла не способствовали развитию нормальных отношений между русскими и украинцами. Имя профессора Ульянова не принад­лежит к их числу. Его деятельность имела иной смысл. Зна­чительную часть своей жизни он посвятил изучению сложной истории русско-украинских отношений и в особенности тех явлений и процессов, которые мешали их естественному и гар­моничному развитию. Задача, прямо скажем, не из благодар­ных и мало кто за нее брался.

Советские историки не баловали население глубоким ана­лизом украинской истории, а тем более чувствительных сто­рон истории русско-украинских отношении. Ни одной сколь­ко–нибудь внятной и объективной книги на эту тему за годы советской власти в нашем отечестве не появилось. Впрочем, не так уж много внятных и объективных книг об этом по­явилось и в других отечествах. Та, что вы сейчас держите в ру­ках, – пожалуй, редкое в этом плане исключение. А если учесть, что серьезных работ о русско-украинских отношениях не появилось и в последующие за распадом СССР годы, ког­да, казалось бы, стало возможно писать что угодно и о чем угодно, то книга, в которой Н.И. Ульянов обобщил результа­ты своей многолетней работы, вообще оказывается единст­венным привлекающим внимание исследованием на эту животрепещущую тему. По уровню таким же, как «Двести лет вместе» А. И. Солженицына на тему русско-еврейских отно­шений.

* * *

Единственная книга не может быть без недостатков. Тем более, что написана она сорок лет назад. Нет, она не устарела. Напротив, история развивалась таким прихотливым образом, что книга только набирала обороты актуальности. Дело не в этом... Но сначала несколько слов об ее авторе.

Николай Иванович Ульянов (1904-1985) – русский эмиг­рант, историк, писатель, профессор Йельского университета – одного из трех самых престижных и знаменитых университетов США (два других – Принстонский и Гарвардский). Лекции по русской истории он принципиально читал на русском языке, что вообще было не очень-то принято в престижных американ­ских университетах. «Если хотят меня слушать – пусть учат русский язык». И представьте: учили и слушали.

Те, кто знали его лично, говорят, что он был необыкновенно талантлив, проницателен, энциклопедически образован. В част­ном письме видного деятеля эмиграции бывшего директора Института по изучению СССР Н.А. Троицкого читаем: «Он (Ульянов) меня поразил тем, что только он один схватил и из­ложил коротко идею, с которой я все и написал»[1].

Как и многие талантливые люди, Н.И. Ульянов отличался характером нелегким и неуживчивым. Такова и его книга. Напи­санная на огромном историко-документальном материале, науч­но документированная, она вместе с тем отличается нелицепри­ятной резкостью формулировок, иронией, доходящей порой до сарказма, открытым, порой даже вызывающим утверждением политических пристрастий ее автора. Перед нами монументаль­ный научный труд и политический памфлет, слитые воедино.

Можно, конечно, отвлечься от иронического тона и поле­мического задора книги и рассматривать ее как чисто исследо­вательский труд. Книга и в этом случае не утратит своей безус­ловной ценности. Но, на мой взгляд, личность автора, его сарказм, его остроумие, его страстность в сочетании с прекрас­ным языком и классической простотой стиля, придают книге особый блеск и обаяние.

 
У истоков национальной идеи

Что касается собственно содержания книги, я выделил бы здесь три важнейшие проблемы, тщательно рассматриваемые Н.И. Ульяновым. Это, во-первых, корни украинского сепара­тизма, которые он тесно увязывает с историей запорожского казачества. Во-вторых, вопрос государственности Украины. В-третьих, проблема национального языка.

Признаюсь сразу же: если по второму и третьему вопросу я в общем солидарен с Н.И. Ульяновым, то по первому я высту­паю скорее его оппонентом.

Первая проблема исследуется в этническом и социальном аспекте. Н.И. Ульянов начинает с того, что подробно анализи­рует те силы, которые противостояли Руси – тогда еще Киев­ской Руси – на ранних этапах ее истории. Это хорошо извест­ные степные народы – половцы и печенеги. Именно они убили из засады русского Киевского князя Святослава, когда он про­ходил днепровские пороги. Именно они пленили Новгород-Севсрского князя Игоря. И именно их потомки составили, по мысли Н.И. Ульянова, костяк того военно-политического со­общества, которое со временем превратилось в запорожское казачество. Вот как говорит он об этом в своей книге: «Запорожское казачество давно поставлено в прямую гене­тическую связь с хищными печенегами, половцами и татарами, бушевавшими в южных степях на протяжении чуть не всей русской истории. Осевшие в Приднепровье и известные, чаще всего, под именем Черных Клобуков, они со временем христи­анизировались, русифицировались и положили начало, по мнению Костомарова, южнорусскому казачеству. Эта точка зрения получила сильное подкрепление в ряде позднейших изысканий, среди которых особенным интересом отличается исследование П. Голубовского. Согласно ему, между степным кочевым миром и русской стихией не было в старину той рез­кой границы, какую мы себе обычно представляем. На всем пространстве от Дуная до Волги, «лес и степь» взаимно прони­кали друг друга, и в то время как печенеги, торки и половцы оседали в русских владениях, сами русские многочисленными островками жили в глубине торкских кочевий. Происходило сильное смешение кровей и культур. И в этой среде, по мнению Голубовского, уже в киевскую эпоху стали создаваться особые воинственные общины, в составе которых наблюдались как русские, так и кочевые инородческие элементы».

Эту концепцию Н.И. Ульянов развивает и в дальнейшем, внося в нее этносоциальные уточнения: «Фигура запорожца не тождественна с типом коренного малороссиянина, они представляют два разных мира. Один – оседлый, земледельческий, с культурой, бытом, навыками и тра­дициями, унаследованными от киевских времен. Другой – гуля­щий, нетрудовой, ведущий разбойную жизнь, выработавший со­вершенно иной темперамент и характер под влиянием образа жизни и смешения со степными выходцами. Казачество порож­дено не южнорусской культурой, а стихией враждебной, пребы­вавшей столетиями в состоянии войны с нею».

Здесь хочется возразить Н.И. Ульянову: а кто же, как не за­порожские казаки, оградили «коренного малороссиянина» от турецкого нашествия, грозившего полным уничтожением не только «культуры, быта, навыков и традиций, унаследованных от киевских времен», но и самого украинского населения? Кто, как не запорожцы во главе с гетманом Петром Сагайдачным выступили против турок в 1614, 1615, 1616, 1620 гг., а затем в 1621 г. в битве при Хотине остановили экспансию Османской империи на север? В этом решающем для судеб украинского народа сражении участвовало 40 тысяч запорожских казаков, многие из которых полегли на поле брани, а сам Сагайдачный был смертельно ранен. Кто, как не гетман Михаил Дорошенко, командовавший в Хотинской битве полком, продолжил дело Сагайдачного и, как и он, погиб в бою со ставленниками Осма­нов в Крыму в 1628 г.?

Украинский народ еще в былые времена сложил героичес­кие песни о боевых походах Сагайдачного и Дорошенки («А по пид горою яром долиною казаки йдут»). К сожалению, у нас эти песни известны гораздо меньше, чем, скажем, французский или немецкий героический эпос («Песнь о Роланде», «Песнь о Нибелунгах»).

И еще: именно Сагайдачный, вопреки бешеному противо­действию поляков, добился в 1620 г. восстановления на Украи­не православной иерархии, ликвидированной впоследствии Брестской унией. И тогда же, предвосхитив политику Богдана Хмельницкого, отправил в Москву посланцев с предложением реестрового запорожского войска служить России.

Все эти факты, несомненно, хорошо известные II.И. Улья­нову, остались вне его книги, а на первый план выплыли другие факты – пусть тоже имевшие место, относящиеся к быту и нравам Запорожской Сечи, – бандитизм, разгульный образ жизни, убийства гетманов и т.д. В определенные периоды так оно и было, но это характерно не только для запорожского ка­зачества, но и для всех военно-политических сообществ на За­паде и Востоке на раннем этапе их развития. Викинги или сак­сы в X-XI веках жили таким же организованным разбоем, как и запорожцы в XV-XVI веках, и этот образ жизни повсемест­но порождал жестокость и разгул. Документы и художествен­ные произведения раннего Средневековья дают на этот счет богатый материал.

«Тут он замахнулся кошелем, в котором было серебро, и ударил конунга по носу так, что у того вывалилось два зуба, а сам он свалился в беспамятстве», – это вполне обыденный эпизод из жизни прославленного викинга Фритьофа.

А вот как разогревают себя воинственной песней, отправ­ляясь на очередной разбой, немецкие рыцари из Шенкенбаха: «Ну, как себе на пищу доходы соберу?» – вопрошает ры­царь-запевала. И рыцари хором предлагают выход – совершить налет на франконских купцов:

Франконцы с их сумою – Вот это дичь по мне.
В глухом бору вдвойне.

Затем хор прославляет свою разбойную удаль:

Как только дичь завидим, Так не устанем гнать,
Со всех сторон нахлынем. Мы – рыцарская рать.

Что же касается случаев убийства казаками своих гетманов, то даже в цивилизованном Риме в эпоху его заката римские легионы, превратившиеся в разнузданные банды, нередко уби­вали избранных ими же императоров...

        Так или иначе, но по мере того, как запорожское казаче­ство превращалось в мощную военно-политическую силу, оно всё больше распространяло свое влияние и свою власть на огромную территорию по обеим сторонам Днепра, насе­ленную, главным образом, украинскими крестьянами. Боль­шая часть крестьян, в конце концов, попала в крепостную зависимость от казачьей верхушки, так называемой «старши­ны» (см. главу «Захват Малороссии казаками»). И примерно в то же время в среде казачьей верхушки зародился сепара­тизм как стремление оградить свои интересы от притязаний более сильных соседей – Польского и Московского государ­ств

От сепаратизма к самостийничеству

«Но независимой державой Украине быть давно пора...» – такие слова вкладывает Пушкин в уста гетмана Ивана Мазе­пы. Удивительно, но исторические факты, которые приводит Ульянов, говорят о другом. Ни гетман, ни казачья верхушка, во многом изменившаяся со времен Сагайдачного и Хмель­ницкого, не стремились к национальному суверенитету Ук­раины. Их цели были гораздо более земными: защитить свои интересы – интересы казачьей старшины – как высшего при­вилегированного сословия Украины. Не суть важно при этом кому формально, а точнее номинально, принадлежала Украи­на. Но вот если аппетиты номинальных властителе»! Украины становились слишком велики и их экономические притязания угрожали благополучию верхушки казачества, сразу же воз­никало стремление обособиться от верховной власти.

В этом собственно и состояла суть сепаратизма: не незави­симое государство, а лавирование между сильными соседями с тем, чтобы вовремя перейти в более выгодное подданство – из польского в московское, из московского, если надо, в турецкое[2] или шведское. Все эти процессы – то есть подлинную сущность сепаратизма – Ульянов раскрывает с исключитель­ной последовательностью и доказательностью. Стоило бы про­цитировать здесь несколько страниц из его исследования, ибо емкость мысли ученого настолько высока, что пересказывать соответствующие фрагменты практически невозможно. Позво­лю себе лишь одну по необходимости пространную цитату, ко­торая является, пожалуй, ключевой для понимания рассматри­ваемого вопроса: «Москва, как известно, не горела особенным желанием присоединить к себе Украину. Она отказала в этом Киевскому митрополиту Иову Борецкому, отправившему в 1625 г. посоль­ство в Москву, не спешила отвечать согласием и на слезные челобитья Хмельницкого, просившего неоднократно о поддан­стве. Это важно иметь в виду, когда читаешь жалобы самостийническнх историков на «лихих соседей», не позволивших, буд­то бы учредиться независимой Украине в 1648-1654 гг. Ни один из этих соседей – Москва, Крым, Турция – не имели на нее видов и никаких препятствий её независимости не собира­лись чинить. Что же касается Польши, то после одержанных над нею блестящих побед, ей можно было продиктовать любые условия. Не в соседях было дело, а в самой Украине. Там, попро­сту, не существовало на те дни идеи «незалежности», а была лишь идея перехода из одного подданства в другое. Но жила она в простом народе – темном, неграмотном, непричастном ни к государственной, ни к общественной жизни, не имевшем ни­какого опыта политической организации. Представленный кре­стьянством, городскими жителями – ремесленниками и мелки­ми торговцами, он составлял самую многочисленную часть населения, но вследствие темноты и неопытности, роль его в событиях тех дней заключалась только в ярости, с которой он жег панские замки и дрался на полях сражений. Все руководство со­средотачивалось в руках казачьей аристократии. А эта не дума­ла ни о независимости, ни об отделении от Полыни. Ее усилия направлялись, как раз, на то, чтобы удержать Украину под Польшей, а крестьян под панами, любой ценой. Себе самой она мечтала получить панство, какового некоторые добились уже в 1649 г., после Зборовского мира».

 Существенно отметить, что сам Ульянов, раскрывая и, ра­зумеется, осуждая узко эгоистическую сущность сепаратизма, отнюдь не был противником независимого украинского госу­дарства. Он с сожалением говорит о том, что в годы, когда в ряде восточноевропейских стран складывалась государст­венность, внутренние распри и анархия, господствовавшие в Запорожской Сечи, помешали этому процессу. Задавая себе вопрос, почему Украина не сделалась в то время самостоятель­ным государством, Ульянов пишет:

«Не здесь ли таится разгадка того, почему Украина не сде­лалась в свое время, самостоятельным государством? Могли ли его создать люди, воспитанные в антигосударственных тра­дициях? Захватившие Малороссию «казаченки» превратили ее как бы в огромное Запорожье, подчинив весь край своей дикой системе управления. Отсюда частые перевороты, свер­жения гетманов, интрига, подкопы, борьба друг с другом мно­гочисленных группировок, измены, предательства и невероят­ный политический хаос, царивший всю вторую половину XVII века».

Можно указать еще на несколько мест из книга Ульянова, из которых ясно, что её автор считал совершенно естественным развитие Украины в самостоятельное, независимое государст­во. Однако, как видим, ни в XV, ни в XVI, ни в XVII столетиях ни Украинского государства, ни даже самой идеи суверенной Украины не возникало.

Возникла эта идея много десятилетий спустя, уже после то­го, как Украина вошла в состав Российского государства. После того, как произошло активнейшее взаимопроникно­вение и смешение русского и украинского этноса. После того, как единое политическое, экономическое и культурное развитие привело к процветанию и русских, и ук­раинцев.

Возникла в годы, когда Российская империя вступила в по­лосу предреволюционных потрясений. Возникла как одна из маргинальных революционных идео­логий, представляющих по сути не что иное как, причесанный под национально–освободительную идею, старый гетманский сепаратизм. Возникла как отвлеченная умозрительная идея, сложивша­яся в узком кругу интеллигенции и не имевшая ни поддержки, ни отклика в народе.

Эту-то идеологию и развенчивает Николай Иванович Уль­янов, показывая, что она не имеет ни действительных истори­ческих корней, ни политических оснований:

«Особенность украинского самостийиичества в том, что оно ни под какие из существующих учений о национальных движениях не подходит... Даже национального угнетения, как первого и самого необходимого оправдания для своего возник­новения, у него нет. За все 300 лет пребывания в составе Рос­сийского государства Малороссия-Украина не была ни коло­нией, ни «порабощенной народностью»».

В 1950-1960-е годы, когда Ульянов создавал свою книгу, были дополнительные причины, заставившие его самым ре­шительным образом выступить против идеологии самостийничества. Он жил в это время в США. «Холодная война» была в самом разгаре. Благодаря своему положению и своим зна­комствам, он хорошо знал о планах, существовавших тогда в правительственных кругах США, суть которых заключалась в том, чтобы ослабить Советский Союз, всячески способство­вать его распаду на отдельные государства, а по возможности даже инициировать такой распад[3]. Украинский национализм в эмиграции, на который собственно и опиралась эта политика в те годы, был не столько антисоветским, сколько антирусским, и в таких условиях призыв к отделению Украины в самостоя­тельное государство, породил бы резкий антагонизм между русским и украинским народами – опасность, которая не ис­ключена и сегодня. Ульянов не был сторонником советской вла­сти. но он был русский человек, и видеть распад страны – на­следницы Российской империи – на отдельные государства, да еще по американскому сценарию, ему было горько и больно. Эта боль и выплеснулась на страницы его книги.

Сложно судить, как отнесся бы к своему труду Н.И. Улья­нов, если бы он переиздавал его сегодня, когда государственная независимость Украины стала историческим фактом. Вчиты­ваясь в книгу, все более утверждаешься в мысли, что Николай Иванович признал бы этот факт, ибо главным для него был не столько политический статус Украины, сколько гармоничные отношения между русским и украинским народами, основан­ные на их этническом единстве, на общности исторических су­деб, на принадлежности к единому пласту религиозной, языко­вой, бытовой, поведенческой и художественной культуры.

        Именно в этом смысл его книги.

«Нежный и звучный» против «великого и могучего»

«Малороссийский язык своею нежностью и приятною звуч­ностью напоминает древнегреческий», – говорит один из пер­сонажей Чехова. И верно: украинский язык – один из самых мелодичных и благозвучных славянских языков. Недаром на нем сложено столько запоминающихся песен.

На протяжении многих столетий украинский язык разви­вался вольно и полнокровно, проходя те же этапы развития, что и большинство развитых языков мира. Он легко преодолел влияние польского языка в годы, когда Украина находилась под властью Польши, и делопроизводство велось на польском языке. Украинский язык вобрал в себя тогда не более 5-6 про­центов польских слов. Для сравнения напомним, что англий­ский язык после норманнского завоевания XI в. вобрал в себя до 70 процентов французской лексики.

После того, как в середине XVII в. Украина вошла в состав русского государства, на Украине стало постепенно склады­ваться двуязычие. Большая часть городского населения и некоторая часть крестьянства владели как украинским, так и рус­ским языком, чему способствовало их лексическое и граммати­ческое сходство. По свидетельству львовского профессора Омеляна Огоновского (кстати, видного деятеля самостийничества) в XVII в. «можно было не заметить никакой разницы между рутенским (так он называет украинский) и московским языком».

Русско-украинское двуязычие естественным образом со­хранялось и в последующие десятилетия, и тот и другой язык использовался как в устной, так и в письменной речи: в быту, в деловом общении, в хозяйственной деятельности – но усмо­трению самих говорящих.

В послепетровскую и в особенности в александровскую эпо­ху началось необычайно интенсивное развитие русского языка. Па русском языке возникла богатейшая художественная лите­ратура, а позже, отвечая потребностям научно-технического прогресса, сложились значительные пласты научной, философ­ской, технической лексики, а также соответствующая стилисти­ка. Эти процессы еще более сблизили оба языка, и уже в середи­не XIX в. взаимопроникновение русского и украинского языков в среде образованной части украинского населения было на­столько глубоким, что оба языка воспринимались как родные. И хотя русский язык завоевывал все более и более важные сфе­ры человеческого общения, среди крестьян и городской бедно­ты продолжал доминировать украинский язык.

Особое значение имел тот факт, что русский язык стал язы­ком художественной литературы как в России, так и на Украи­не. Украинские по происхождению писатели – Богданович, Капнист, Гнеднч, Гоголь стали писать на русском языке. Та­кое положение русского литературного языка вызывало раз­дражение националистически настроенной украинской интеллигенции, которая стала противопоставлять украинский язык русскому, объявив его чуждым, «великорусским». В книге Уль­янова последовательно развенчивается и эта в общем надуман­ная и противоречащая историческим фактам концепция.

«Предметом самых неустанных забот, впрочем, был не раз­говорный, а литературный язык. Малороссия располагала великолепным разработанным языком, занявшим в семье европейских языков одно из первых мест. Это русский язык. Самостийники злонамеренно, а иностранцы и некоторые рус­ские по невежеству, называют его «великорусским».

Великорусского литературного языка не существует, если не считать народных песен, сказок и пословиц, записанных в XVIII-XIX веках. Тот, который утвердился в канцеляриях Российской империи, на котором писала наука, основывалась пресса и создавалась художественная литература, был так же далек от разговорного великорусского языка, как и от малорос­сийского. И выработан он не одними великорусами, в его со­здании принимали не меньшее, а может быть большее участие малороссы. Еще при царе Алексее Михайловиче в Москве ра­ботали киевские ученые монахи Епифаний Славинецкий, Ар­сений Сатановский и другие, которым вручен был жезл лите­ратурного правления. Они много сделали для реформы и совершенствования русской письменности. Велики заслуги и белоруса Симеона Полоцкого. Чем дальше, тем больше юго- западные книжники принимают участие в формировании общерусского литературного языка – Дмитрий Ростовский, Стефан Яворский, Феофан Прокопович. При Петре наплыв малороссов мог навести на мысль об украинизации москалей, но никак не о русификации украинцев, на что часто жалуются самостийники...

Еще в 1619 г. вышла в Евье[4] грамматика... написанная укра­инским ученым Мелетием Смотрицким, по которой свыше по­лутора столетий училось и малороссийское, и московское юношество, по которой учились Григорий Сковорода и Михайло Ломоносов. Ни тому, ни другому не приходило в голову, что они обучались не своему, а чужому литературному языку. Оба сделали крупный вклад в его развитие… В Московщине и на Украине это развитие представляло один общий процесс. Ког­да стала зарождаться светская поэзия и проза, у писателей тут и там не существовало иной литературной традиции, кроме той, что начинается с Нестора, с митрополита Иллариона, Вла­димира Мономаха, «Слова о Полку Игореве», «житий», «по­сланий», той традиции, к которой относятся Максим Грек, Курбский и Грозный, Иоанн Вишенский и Исаия Ковинский, Мелстий Смотрицкий и Петр Могила, Епифаний Славинецкий и Симеон Полоцкий, Ин. Гизель с его «Синопсисом», Сильвестр Медведев и Дмитрий Ростовский. Когда Богдано­вич писал «Душеньку», Капнист «Ябеду» и «Оду на рабство», когда Гнедич переводил Илиаду – они создавали «россий­скую», но отнюдь не москальскую словесность. Ни Пушкин, ни Гоголь не считали свои произведения достоянием «велико­русской» литературы. Как до, так и после Гоголя, всё наиболее выдающееся, что было на Украине, писало на общерусском литературном языке. Отказ от него означает духовное ограбление украинского народа».

Стремясь вытеснить русский язык из украинской литера­туры, украинофилы ссылались на опыт Ивана Котляревского и Тараса Шевченко. Но Котляревскнй, отлично сознавая рас­слоение русского и украинского языков по социальному при­знаку, использовал украинский язык с целью создания комиче­ского эффекта, заставляя освященных традицией античных богов и героев говорить на простонародном языке («Но зла Юнона, суча дочка. Розкудкудакалась, як квочка: Енея не лю­била – страх!»). Сделал он это на редкость талантливо, и его «Энеида» но праву вошла в фонд выдающихся произведений мировой литературы[5].

Что касается Тараса Шевченко, то он был, как принято го­ворить, плоть от плоти украинский крестьянин, и ему было со­вершенно органично мыслить и писать на украинском языке.

Ни Котляревскнй, ни Шевченко не выходили в своем твор­честве за пределы реальных возможностей украинского языка, не навязывали ему еще неразвившихся в нем функций, как это по существу предлагали делать представители украинофиль­ской интеллигенции.

Ульянов убедительно показывает в своей книге абсурдность такого рода попыток. Он приводит характерный пример – по­пытки перевести православное богослужение на простонародный украинский язык.

Однако в пылу полемики Ульянов впадает в другую край­ность, вообще отрицая факт существования полноценных ли­тературно-художественных произведений на украинском язы­ке: «...все наиболее выдающееся, что было на Украине, писало на общерусском литературном языке», – говорит он.

Стремясь последовательно обосновать свою точку зрения, Ульянов склоняется к явной недооценке такого талантливого поэта как Тарас Шевченко. Русское общество, современное Шевченко, относилось к нему совсем по-другому, всячески приветствуя и поддерживая его творчество. Отход от этой тра­диции может вызвать лишь сожаление.

Не меньшее сожаление вызывает и тот факт, что у украинофилов XIX – начала XX столетия находятся последовате­ли, стремящиеся ограничительными мерами воспрепятство­вать нормальному функционированию русского языка в сегодняшней независимой Украине. Впрочем, все эти меры бессмысленны. Язык – в отличие от людей, которые на нем го­ворят, – никаким насильственным запретам не подчиняется.

В заключение необходимо сказать несколько слов о науч­ном аппарате книги Н.И. Ульянова. В конце книги Ульянов приводит библиографические данные о работах, которые по­служили основой для его исследования и на которые он неод­нократно ссылается. Это известные груды С. Соловьева, Н. Костомарова. П. Голубовского, М. Грушевского, М. Драгоманова, М. Михновского, С. Щеголева, а также работы или от­дельные высказывания А. Пыпина, В. Семевского, П. Милю­кова, С. Мельгунова и ряда менее известных авторов.

        В отношении концептуальных трудов позиция Ульянова выражена в тексте книги предельно ясно и в дополнительных комментариях не нуждается. Что касается ссылок на высказы­вания различных авторов но частным вопросам, которые цитируются главным образом по статьям в периодических издани­ях, то здесь у сегодняшнего читателя может сложиться дезори­ентирующая картина. Дело в том, что за полстолетия, прошед­шие со времени работы Утьянова над книгой, по тем же вопросам появилось немало материалов, как в научной, так и в общественно-политической периодике. В идеальном вари­анте следовало бы дополнить ссылки Ульянова указаниями на статьи, вышедшие после 1960 года и соответствующим ком­ментарием к тем и другим. Это большой и кропотливый труд, который, возможно, будет выполнен в дальнейшем, если книга Ульянова выйдет в научном издании как памятник обществен­но-политической мысли, чего она, безусловно, заслуживает. Однако в настоящее время от таких комментариев и дополне­ний нам пришлось отказаться. Тем самым утратила смысл пуб­ликация раздела «Библиографические сноски» 

В оглавление ТРМ №16