Владимир Иванович Даль (1801-1872)

великий русский учёный и писатель,
составитель «Толкового словаря живого
великорусского языка».

 

ЗЕРНО НА ДОБРУЮ ПОЧВУ
КАРТИНЫ ИЗ БЫТА РУССКИХ ДЪТЕЙ.

 
Часу в восьмом вечера бабушка пила чай в своей ком­нате по тому случаю, что сына и невестки не было дома; подле нее сидела Аля за своей чашкой, изредка погля­дывая на раскрытую немецкую книжечку, которую она привезла почитать с бабушкой. Ей очень нравился рас­сказ об упавшем с неба лепесточке, и она приехала по­делиться им.

Саша с Мишей, не понимая по-немецки, забрались с игрушками в угол и строили там под стульями беседку для кукол и птиц, да еще конюшню для лошадей голубого гусара. Аля первая заслышала шелест шелкового платья в коридоре, вскочила навстречу нежданным гостям, но тут же в дверях столкнулась с теткой Марьей Романовной, которая, разодетая как на бал, плавно входила в комнату, а за нею чопорно шли разряженные куколками дочки ее, Зина с Лизой.

— Ведь не ко мне же ты так разоделась, Маша, — шутливо спросила старушка.

— Нет, милая тетушка, я к вам заехала на часок, мы едем на детский вечер, — отвечала Марья Романовна, усаживаясь подле старушки.

— Тетя, а тетя! — кричал Миша, проталкиваясь к тет­ке. — Правда это, что Луи подарили настоящую живую ло­шадь?

— Тетя, правда это, что Ниночка будет учиться на коньках кататься и что летом ей также купят маленькую настоящую лошадку? — спрашивала Саша.

— Не знаю, дети, не слыхала.

— А ты, тетя, узнай, да и расскажи нам, — сказал Миша, по привычке своей говоривший со старшими как с равными.

Между детьми зашли толки о ледяных горах, коньках и салазках; одному хотелось одно, другому нравилось иное; мысль о резвом беге по льду тешила детей, и они стали придумывать, как бы им испытать эту забаву.

Старушка, изредка поглядывавшая на шумную толпу, вдруг спросила племянницу: «Здорова ли Лиза?» Марья Романовна, с недоуменьем поглядев на тетку, подозвала меньшую дочь и спросила: «Разве у тебя что болит?» Отрицательный ответ Лизы успокоил мать, но бабушка умела лучше выведывать у детей то, что им самим было неясно. Она взяла жавшуюся внучку за руку и спросила «Тебе жарко, Лиза?»

— Ах нет, бабушка, мне очень холодно, я весь день зябну.

— А здесь болит? — спросила старушка, прикладывая руку Лизы к лбу.

— Нет, бабушка, тут не очень болит, а вот, когда я пила чай, то мне было больно глотать.

Выслушав Лизу, старушка повернулась к племяннице и сказала ей: «Маша, я тебе не советую вывозить ре­бенка на воздух в таком положении; у неё то, что зовут доктора катаральной лихорадкой; оставь её у меня дня на три, может быть это и пройдет без врачебных посо­бий».

Марья Романовна, напуганная смертью меньшой до­чери, охотно согласилась на это предложение, и это был большой праздник для всех детей. Радостная Саша, взявшись с Лизой за руки, побежала помочь ей перео­деться.

— Не забудьте занавесок, — закричала Саше вслед ба­бушка.

— Как же, как же, бабушка! — отозвалась Саша. — И шторки спустим, и дверь на задвижку запрем!

Дети стали приучаться к порядку с тех пор, как по­селилась у них бабушка. Даже Миша не бегал более по­луодетый по дому и не сзывал прислугу, чтобы обуться или умыться. Им купили низенькие умывальные столи­ки с подножкой, от нажима которой вода лилась широкой, светлой струей в пригоршни, и они охотно сами плескались и полоскались. При одевании же и разде­вании дети, по наставленью бабушки, очень совестли­во наблюдали, чтобы занавески были спущены и двери прикрыты.

Марья Романовна уехала с Зиной. Аля принялась было читать бабушке рассказ Андерсена, но вбежавшие дети опять ей помешали.

— Бабушка, скажи, пожалуйста, разве дьякон в церкви все по-русски читает? — спрашивала Саша.

— Лиза говорит, что по-русски, а я думаю, что не все по-русски, потому что иного нельзя понять.

Девочки встали перед бабушкой, ожидая ее решения.

— Священник, дьякон и весь причт читают церковную службу не на нашем, русском языке, а на славянском, и мы, вслушиваясь и вникая, не учась понимаем его, потому что наш язык произошел от общего славянского и к нему весьма бли­зок. Поэтому мы, с небольшим навыком, можем понимать и другие языки родных нам славянских племен, которые разбросаны посреди Европы; большая часть племен этих покорена небольшим австрийским герцогством, и вместе с ним называется Австрийской империей.

— Бабушка, Австрийская империя большая? — спро­сили дети.

— Со славянскими землями велика.

— Бабушка, вот их зовут славянами, а отчего же нас зовут русскими? — спросили меньшие девочки.

— И у них, дети, есть свои особенные имена, чтобы отличить одно племя от другого; они зовутся болгары, сербы, чехи, хорваты, словаки, черногорцы, галицкие руссы и прочие.

— Если бы к нам пришел серб, он бы понял, что мы с тобою говорим?

— С непривычки он понял бы, как говорится, с пято­го на десятое; но дай ему эту книгу, — сказала бабушка, придвигая к себе Евангелие, — и он поймет её всю, с начала до конца, так же хорошо, как и я её понимаю.

— Неужели, — спросила Аля, — каждый серб, чех и болгарин поймет наше Евангелие?

— Почти у всех славян слово Божие писано на одном языке; болгарин даже легче нашего поймет его, потому что оно переведено с греческого Кириллом и Мефодием, болгарскими монахами, на тогдашний болгарский язык.

— Бабушка, а ведь это весело думать, что у нас есть что-нибудь одно общее с ними и мы все это одинаково любим! Не правда ли, бабушка, это весело? — ласково спрашивала Аля, умильно заглядывая старушке в гла­за.

Нежно и тихо усмехнувшись на эту задушевную речь внучки, старушка молча поцеловала Алю.

— Бабушка, и они нас любят? — спросила Саша.

— Кто, дружок?

— Да они, все те люди, про которых ты говорила, те... что ты называла нашей родней, — поясняла Саша, не могшая припомнить названий разных славян.

— А ты их любишь? — спросила старушка.

— Я? — сказала удивленная Саша. — Бабушка, я их совсем не знаю!

— Правда, моя девочка, и нельзя любить того, чего не знаешь; думаю, что и они нас знают не на много более твоего! А все-таки, — сказала старушка, поворачиваясь к старшей внучке, — отрадно, дружок, что есть между народами такая высокая связь, какова у нас с родными нам славянскими племенами.

Полубольная Лиза мало участвовала в этом разговоре. Она сидела на диване, подобрав под себя ноги; ей было так хорошо и свободно в Сашиной теплой, кашемировой блузочке; ей думались те счастливые дни, которые она теперь здесь пробудет. Вскоре подсела к ней Саша.

И Аля уже готова была взяться за Андерсена, но ее сестры, надумав что-то, обратились опять к бабушке с вопросом.

— Бабушенька, почитай мне немножко из твоего Евангелия. Лиза говорит, что если я хорошенько вслушаюсь, то пойму. — Так упрашивала Саша свою терпеливую бабушку.

В Лизе замечательно развивалась способность к языкам; никто не учил её церковной грамоте, а она довольно порядочно читала ключнице  вслух Псалтырь; никто не толковал ей значенье слов или оборотов, а она их уже настолько понимала, что слушала славянский язык, забывалась и принимала его за свой родной, русский.

Саша придвинула Евангелие, открыв на своей закладке. Бабушка перевернула несколько листков, по­том прочитала внятно, с расстановкой, из десятой гла­вы Маркова Евангелия: «И приношаху к Нему дети, да коснется их, ученицы же прещаху приносящым. Видев же Иисус негодова и рече им: оставите детей приходити ко Мне и не браните им, тацех бо есть Царствие Божие». Прочитав это, старушка посмотрела на удивлен­ную Сашу.

— Ну, Саша, — закричала Лиза, разве это не все рав­но, что по-русски, разве ты этого не понимаешь?

— Конечно по-русски, — бойко закричал Миша, ко­торому слова показались знакомыми, а о смысле он не заботился.

— Прочитай, душечка бабушка, еще раз, — сказала недоумевающая Саша, которую поразило что-то в вы­говоре, да и сам смысл она не совсем поняла. Почти на первых словах она остановила старушку, вопросом: «Это что значит: и приношаху и прещаху!»

— По-нашему, — отвечала бабушка, приношаху значит приносили, а прещаху значит запрещали.

Потом девочка остановила ее на слове тацех.

— Тацех значит таких; на славянском языке буква «к» часто заменяется буквою «ц», когда говорится о многих; по-русски говорится ученики, а по-славянски — учени­цы; по-нашему руки, а по-славянски — руце.

Пока ба­бушка читала и толковала, Саша все тянулась и следила за пальцем старушки. Замечая же, что она, прежде чем выговорила для примера руце, что-то прочла про себя, девочка попросила прочесть те строки вслух. И старуш­ка прочитала медленно: «И объемъ их возлож руце на них, благословляше их», и тотчас же перевела это так: «Гос­подь обнял детей и, положа на них руки, благословил их».

— Бабушка, это кто обнял детей? Бог-то?

— Да, Мишенька, Господь обнял и благословил их.

— А за что Он обнимал и благословлял их? — спраши­вал удивленный мальчик.

— За то, дружок, что их обижали, гнали, не допускали к Господу, а Он любит и жалеет всех людей, особенно тех, кого обижают; Он всегда заступается за них и уте­шает их.

— Бабушка, это очень хорошо! — говорил Миша, все ближе и ближе становясь к старушке; — а дети Его очень любили? — горячо допрашивал мальчик, прижимаясь к бабушке и оттесняя Сашу.

— Да Саша, пусти, — сказал он наконец, оттолкнув сестру и встав на ее место.

— Как же не любить! Разумеется, любили и слушались Его. И никогда не отгоняли и не отталкивали друг дру­га, чтобы стать на чужое место, — прибавила старушка, пристально глядя на Мишу. Господь велит заботиться друг о друге, никого не обижать, говорить правду, не лгать; кто из детей слушается Его, того Он и любит.

— Ведь уж Бог теперь на небе! — сказал Миша в раз­думье, — уж Он более не здесь!

— Это, Мишенька, все равно: Бог одинаково видит, слышит и знает все, что мы делаем, слушаемся Его или нет, обманываем, обижаем кого или заботимся друг о друге. Все это Он видит точно так, как бы если стоял здесь, перед нами.

Миша, взглянув на Сашу, посторонился немного, да­вая ей место, потом, надумавшись, вдруг воскликнул: «А когда у меня няня на ночь гасит свечу, вот тогда уж темно, так что Бог меня не видит!»

— Видит и тогда, дружок; для Его очей и темная ночь ясна, как день! И не только видит тебя, но знает все, чего тебе хочется и о чем ты думаешь: обидишь ли кого и, опомнясь, пожалеешь и поправишь вину свою, Гос­подь видит, и душу твою, и дело и благословит тебя так же, как благословлял евангельских детей, — сказала старушка, обнимая и целуя внука, который еще крепче к ней прижался, когда она при этом шепнула ему что-то на ухо, напомнив, как он толкал сестру, но вскоре опомнясь, посторонился.

Пришла няня звать детей спать, но пришла невпопад: всем им показалось это слишком рано, им бы хотелось еще послушать, еще о многом спросить, но о чем имен­но спросить, они и сами не знали!

— Пора, детки, вы и то пересидели, — сказала бабуш­ка, — а если что надумаете, то спросите завтра.

Начались нескончаемые детские прощанья: вот, ка­жется, один кончил, начал другой обниматься; ан нет, Миша, видно, не допростился, опять начинает снова. Саша кончила и хотела уже идти вслед за Лизой в дет­скую, а Лиза, взглянув на свою чистенькую кроватку подле Сашиной, побежала благодарить бабушку за то, что она оставила её у себя.

— Идите, дети, идите, Господь с вами, давно пора спать!

— Уж нечего делать, — сказал Миша, опустив голову, надо идти! Прощай, бабушка, — продолжал он, обни­мая в третий раз усталую старушку, и потом примолвил: «Ты не беспокойся, бабушка, у меня занавески спу­стят, когда стану раздеваться, и дверь затворят».

Только что оправилась и уселась бабушка, а Аля при­нялась за книжку, как вбежала Саша в одной юбочке, ночной кофточке и чепчике, а за нею следовала в таком же наряде Лиза. Увидав детей, старушка спросила, что у них случилось.

— Ничего, душечка, совсем ничего, — успокаивала Саша. — Мы вот с Лизой толковали, да и пришли тебя спросить: как Господь говорил с детьми по-славянски или по-русски?

— Да ведь это можно бы спросить и завтра! — сказала бабушка, озабоченно поглядывая на столовые часы. — По­смотрите, уж сорок минут десятого, идите лучше спать!

— Бабушка, — вступилась Аля, — позволь им сегодня еще посидеть, им приходится же иногда сидеть в гостях до одиннадцати часов.

Дверь Мишиной комнатки громко хлопнула и, вот он сам, полуодетый, явился в коридоре, заглядывая к ба­бушке в дверь.

— Что, и ты, молодец, поспел? Да никак босиком? — спросила бабушка, взглядывая на Мишу, которому всячески хотелось скрыть эту неисправность. —  Поди, поди, голубчик, оденься хорошенько и тогда приходи. Уж видимо, вам, детки, придётся просидеть до десяти часов.

— Бабушка, а сестры-то? — спросил Миша, поглядывая на девочек.

— Что же дружок, сестры твои хотя и в утреннем наряде, но одеты прилично, а ты прибежал босиком, распояской; иди же, иди скорее, я подожду тебя!

— Ну, смотри же, бабушка, подожди меня, я сейчас!

Старушка накинула на Лизу свой платок и, когда дети собрались, она начала так:

— Вы спрашиваете, на каком языке говорил Господь с маленькими детьми; вероятно, на том языке, который они все знали, то есть на их природном языке, иначе бы они его не понимали.

— А какой же был их язык? — спросили дети в три голоса.

— Еврейский, язык Авраама, Иосифа, Моисея и царя Давида.

— А не русский? — медленно проговорил Миша.

— Во времена Господни не только русского языка, но и самих русских еще и в помине не было, — отвечала старушка.

— Бабушка, меня очень удив­ляет, отчего Го­сподь жил и ро­дился у евреев; чем же они были лучше других на­родов? — спроси­ла Аля. Они убили Господа и убивали Его пророков!

— Да уже тем были они лучше, моя Аличка, что сберегли ветхозаветное слово Божье, и что между ними были люди, ждавшие пришествия Господня!

— Так Господь не с нами жил, — вздохнув, сказала Саша, — а я думала, Он — наш!

— И Он наш, и мы Его. Господь пришел на землю не для одного народа, а для всех. Если евреи Его распяли, то язычники с радостью приняли Его ученье, назвались, по Его имени, христианами и многие из них пожерт­вовали жизнью за это имя и за святое ученье Христа, которое зовут христианской верой. Вере этой учили апостолы, то есть ученики Господни, которые везде со­провождали Его, видели всё, что Он делал, слышали всё, чему учил, и по вознесении Его на небо пошли учить в те земли, где народ, по отдаленности своей, не мог видеть и слышать Самого Господа. Почти все они умерли мученической смертью. Четверо апостолов на­писали всё то, что видели и слышали от Господа; эти четыре списка называются радостью, благой вестью, а по-гречески Евангелием. Звали же этих четырех еван­гелистов Матфеем, Марком, Лукой и Иоанном. Писали они одни по-еврейски, другие по-гречески; греческий язык был тогда самый общий и любимый всеми наро­дами. Для нас же, как я сказала, Евангелие переведено на славянский. С Рождества Христова прошло восем­надцать с половиною веков, а в каждом веке сто лет; если же считать годами, то будет тысяча восемьсот лет, да из девятнадцатого века мы уже прожили семьдесят три года. Так вот, дети, сколько лет прошло с Рождества Христова! Ну, теперь полно нам толковать, пора спать!

И бабушка поднялась с места, спроваживая детей в постели.

— А с тобой, дитя мое, нам сегодня не удалось почи­тать, — говорила старушка Але, — до другого раза.

— Не удалось, душечка! Да я к тебе скоро приеду, па­почка очень любит, когда ты зовешь нас к себе, и дядя также, и тетя Ольга Борисовна. Знаешь ли, бабушка, мы бы к тебе ещё чаще ездили, да папа боится, что ты устаешь с нами!

— Нет, Аля, скажи отцу, что для меня радость и отдых быть с вами, — задумчиво ответила бабушка, прощаясь со внучкой.

        Дети разошлись; старушка походила ещё с четверть часа по комнате, передумывая свой разговор со внука­ми. Потом, подойдя к столу, бережно закрыла Еван­гелие и, вздохнув из глубины души, сказала: «Пошли, Господи, доброе семя на добрую почву!» 

В оглавление ТРМ №16