Вселенная Игоря Шафаревича*

Егор Станиславович ХОЛМОГОРОВ

            19 февраля 2017 года в Москве скончался академик Игорь Ростиславович Шафаревич – выдающийся математик, смелый общественный деятель, диссидент, друг Солженицына и Льва Гумилёва, автор прогремевшей на весь мир работы «Русофобия», посвящённой русскому национальному сознанию и его врагам, один из главных идеологов русского пути, уводящего от «двух дорог к одному обрыву» – коммунистической и либеральной.

            Отечество практически не оказало ему посмертных почестей, хотя обильно пользуется плодами его трудов. Скажем, его термин «русофобия» вышел на уровень международного дипломатического словаря. Но – пусть и со всеми издержками пророка в своём отечестве – Игорь Ростиславович прожил долгую счастливую жизнь – 93 года. В это без малого столетие уместились на самом деле не одна, а несколько жизней. Первая – жизнь одного из ведущих не только в России, но и в мире математиков.

            В 17 лет окончен вуз, в 19 – кандидат, в 23 – доктор, в 35 – членкор, множество решённых сложнейших задач, выстроенных математических систем, признаний, званий и премий. И только звания академика пришлось дожидаться на удивление долго – до 68 лет. Но тому причиной была вторая жизнь Шафаревича – жизнь диссидента. С 1955 года Шафаревич подписывает письма, участвует в самиздате, поддерживает Солженицына в самые трудные минуты. Он был одним из тех русских телят, которые бодались с советским дубом.

            Шафаревич пишет убийственное по своей гуманитарной фундированности и аналитической точности исследование «Социализм как явление мировой истории». Он находит истоки социализма не у Маркса, а в империи инков и древних восточных деспотиях, построенных на строжайшем учёте и контроле трудовых ресурсов и государственном распределении продуктов. В конечном счёте, умозаключает Шафаревич, все основные идеи социализма сводятся к фундаментальной воле к смерти, периодически овладевающей не только отдельными людьми, но и целыми обществами. Социалистическая уравнительность, ненависть к семье, обобществление и тоталитарный контроль – всё это формы нежизни, овладевающей жизнью и порабощающей её.

            Социализм – рационально декорированная воля к нежизни. Тут можно было бы поспорить, указав на то, что в России именно крах социализма и привёл к торжеству нежизни, к пиру либеральных вурдалаков. На что Шафаревич резонно отвечал, что большинство этих вурдалаков были преподавателями марксистско-ленинской экономики, комсомольскими работниками и так далее.

            При этом устремлённый к прогрессу через частную инициативу либерализм и устремлённый к прогрессу же через тоталитарную сверхорганизацию коммунизм – это лишь «две дороги к одному обрыву», как назвал мыслитель одну из самых известных своих работ. И тот, и другой вид противопоставляют себя жизни, свободе и вере. Это был удивительный парадокс Шафаревича – будучи математиком, представителем одной из наиболее абстрактных и идеалистичных форм человеческой мысли, он на деле был, пожалуй, самым крупным представителем философии жизни в ХХ веке.  Он – защитник всего органичного, природного, того, что рождается, развивается и умирает, а не того, что висит на жизни сковывающими путами. Такими путами он всегда считал коммунизм (хотя антисоветчиком, болезненно выискивающим и систематизирующим мелкие придирки к советской власти, никогда не был). Шафаревич метил в коммунизм, чтобы попасть именно в него, а не в Россию.

            Именно это привело к его третьей жизни. Как русский диссидент, он хотел бороться с системой во имя интересов своего народа, своей нации, а не каких-то чужих. И на этом пути он открывает для себя, что подавляющее большинство диссидентского движения борется с советским не ради русского. Мало того, эта диссидентская тусовка, по сути, навешивает на русский народ, главную жертву коммунистического эксперимента, все грехи коммунизма, чтобы заодно с коммунизмом грохнуть и «Россию-суку».

            Александр Зиновьев, сам ставший из диссидента неокоммунистом, несколько лукавил, когда говорил, что «целили в коммунизм, а попали в Россию». Они попали в Россию, потому что в неё и целили.           Из осознания этого факта и рождается «Русофобия» – трактат-предупреждение. Шафаревич показал в нём с удивительной научной точностью ту идеологию, которая будет править сатанинский бал на наших просторах с начала перестройки и не утихомирилась в полной мере и до сих пор.

            «Русофобия» начинается со спора о философии русской истории: «Русофобия – это взгляд, согласно которому русские – это народ рабов, всегда преклонявшихся перед жестокостью и пресмыкающихся перед сильной властью, ненавидевших всё чужое и враждебных культуре, а Россия – вечный рассадник деспотизма и тоталитаризма, опасный для остального мира».       Другими словами, во имя торжества демократии, свободы и общечеловеческих ценностей русских надо извести под корень, поскольку именно природа русского народа является главным препятствием на пути к царству добра, а коммунизм если в чём и виноват, то лишь в том, что имел неосторожность упасть на русскую рабскую почву, где немедленно стал уродством.

            Шафаревич собрал и квалифицировал наиболее выдающиеся высказывания и фигуры этого русофобского дискурса, так что с тех пор ни Шендеровичу, ни Новодворской, ни Латыниной, ни их эпигонам абсолютно ничего нового прибавить не удалось.

            Абсолютно любой русофобский текст в современной российской журналистике составлен из штампов, уже зафиксированных в работе Шафаревича: «Россией привнесено в мир больше зла, чем какой-нибудь другой страной»; «византийские и татарские недоделки»; «смрад мессианского “избранничества”», многовековая гордыня «русской идеи»; «страна, которая в течение веков пучится и расползается, как кислое тесто»; «то, что русским в этой стране сквернее всех – это логично и справедливо»...

            И как резюме всего – единственный доступный для русских путь к счастью и свободе – оккупация, не чья-нибудь, а американская.

            Возможно, другой автор остановился бы на констатации русофобского феномена. Но Шафаревич был человеком с другим складом ума. Увидев симптом, манифест проблемы, его мозг начинал работать, пока не достигал определённого теоретического понимания. А мозг этот был весьма богатым и изощрённым. Он владел английским, французским и немецким, был всегда в курсе новейшей литературы и интересовался передовыми, но не «модными» в дурном смысле слова новейшими западными теориями. Шафаревич имел первоклассную подготовку гуманитария, сразу выдававшую, что он родом из Житомира.

            Про Житомир надо сделать маленькое отступление – этот южнорусский город на Волыни, сейчас превратившийся в символ глубочайшего украинского провинциализма и ассоциирующийся разве что с чертой оседлости, когда-то был интеллектуальной столицей Юго-Западной Руси. Здесь вырос тончайший из знатоков античной истории, никем ни до, ни после не превзойдённый – Михаил Иванович Ростовцев, здесь же родился человек, построивший русским лестницу в Небо – Сергей Павлович Королёв.

            Лгут те, кто утверждает, что теория Шафаревича – это антисемитская теория, которая приписывает «малому народу евреев» безчинства против большого народа – русских. Шафаревич не вкладывает в это понятие никакого этнического смысла. Он построил стройную концепцию «малого народа» как меньшинства, навязывающего себя большинству в качестве элиты и социального посредника. Шафаревич сумел показать «малый народ» как всеобщее историческое явление – тут и кальвинистские секты, стоявшие за английской революцией, и секта философов, стоявшая за французской, и «левые гегельянцы» в Германии с их безпощадной германофобией и франкофилией, и русские нигилисты, среди которых никаких евреев не было. Сущность этого «малого народа» – в рассмотрении себя как избранных, как гигантов, в ногах у которых должны валяться ничтожные простые смертные, как ордена, призванного владеть и править. В ХХ веке эту миссию «малого народа» взяла на себя «российская», «советская» (меньше всего к ней применимо слово «русская») интеллигенция.

            Весь «антисемитизм» Шафаревича, которым его позднее десятилетиями третировала либеральная критика, состоял в том, что он констатировал: социальная механика «малого народа» в ХХ веке приводилась в действие прежде всего этнической энергией еврейского национализма. В первой половине ХХ века евреи ради разрушения черты оседлости и создания своего мира шли в революцию, во второй половине ради своего воссоединения с Израилем шли в диссидентщину. Но и в том, и в другом случае еврейский национальный порыв обретал формы характерной для «малого народа» ожесточённой ненависти к большому. Подборка цитат, сделанная Шафаревичем из Бабеля, Багрицкого, многих других светочей местечково-революционной культуры, стала классической и кочует из книги в книгу. Пример Шафаревича явно cподви́г Александра Солженицына на его фундаментальный труд «Двести лет вместе» (по сути – «Архипелаг ГУЛАГ-2»: и по размаху, и по методу, и по общественному значению).

            Понятно, что Шафаревичу достались мегаваттные разряды ненависти, вплоть до того, что американская Национальная академия наук в 1992 году потребовала от него добровольно самоотчислиться, чтобы не марать её своим антисемитизмом (к чести нашей РАН, так прогнуть её на предмет Шафаревича не посмели ни коммунисты, ни либералы). Но, если вдуматься, концепция Шафаревича не возводит на еврейский народ обвинение в русофобии, а снимает его. Да, Шафаревич приводит ярчайшие примеры иудейской ксенофобии с ветхозаветных и талмудических времён. Да, он приводит ярчайшие примеры еврейской революционной и интеллигентской русофобии в ХХ веке. Но из его концепции следует, что до начала ХХ века евреи спокойно себе жили без русофобии, никакой генетической ненависти к русским у них не было. В концепции Шафаревича энергия освобождённого из гетто еврейства столкнулась с социальными формами революционного «малого народа» и заполнила в нём практически все свободные места.

            Яков Алтаузен не потому предлагал в своих стихах Минина расплавить, что евреи якобы испокон веков ненавидят русских, а потому, что ненавидящая русских социальная форма была заполнена такими Алтаузенами. Но не только, конечно, – там же имелись красный недоскоморох Ефим Придворов, Демьян Бедный, или историк-марксист Михаил Покровский, оба чистейшие русаки, вклад которых в формирование советского русофобского дискурса был огромен. Разница между еврейской и нееврейской частями «малого народа» была в одном – когда советская власть, перестав в нём нуждаться, начала его разборку и утилизацию, с русской частью «малого народа» удалось покончить сравнительно легко, так как её конструкция была чисто социальной.

            А вот с еврейской частью вышло иначе – имея самостоятельный источник энергии, самостоятельные системы связей, по динамике и интенсивности далеко превосходящие и энергию ослабленного русского народа, и энергию социальной виртуальной советской власти, «малый народ» выжил, обрёл новые ориентиры и цели – выезд из СССР, либерализация СССР по образцу стран, где диаспорам живётся хорошо, самосохранение внутри советской системы.

Произошло окончательное самоотождествление этнической и социальной составляющей, выразившееся в приводимой Шафаревичем чеканной формуле Надежды Мандельштам: «Всякий настоящий интеллигент всегда немного еврей». В этот момент и «застукал» малый народ автор «Русофобии» со своей безжалостной вивисекцией. Поплатился за это сполна.

            Нельзя сказать, что Шафаревич сам не провоцировал агрессию малого народа – наряду с суховатыми теоретическими выкладками и выписками в «Русофобии» немало убийственных публицистических пассажей, задевающих за живое. Он умел пройтись и по личностям. Например, в примечаниях он даёт убийственные характеристики двум кумирам интеллигентствующей диссиденции – Василию Гроссману и Александру Галичу с их регулярными русофобскими эскападами, типа высмеиваемого русского передовика производства: «Галичу (Гинзбургу) куда лучше должен был бы быть знаком тип пробивного, умеющего втереться в моду драматурга и сценариста (совсем не обязательно такого уж коренного русака), получившего премию за сценарий фильма о чекистах и приобретающего славу песенками с диссидентским душком. Но почему-то этот образ его не привлекает». Понятно, что такого литераторы и тусовка не прощают.

            Обструкция приобрела такой масштаб, что сегодня, к примеру, официальные пропагандистские рупоры как воды в рот набрали – откликнулись на смерть мыслителя в основном «диссидентские» с патриотической или, как ни странно, с либеральной стороны издания (по большей части с антипатией, но такая антипатия лучше молчания). Всё это особенно показательно, если учесть, что современный «путинский» мир в значительной степени выдуман, сформулирован, сконструирован именно Шафаревичем.

            К нему восходят логика и приёмы антирусофобской пропаганды, нацеленной на Запад. К нему же – стилистика «они о нас», заточенная против русофобствующей оппозиции. Полемические конструкции, выстроенные Шафаревичем, можно обнаружить не только у патриотических публицистов, но и у Дмитрия Киселёва и даже Владимира Соловьёва, а многие тезисы Шафаревича давно перекочевали без ссылок в речи Патриарха и Президента.

            Сама политическая философия Шафаревича – «третий путь», уводящий от «двух дорог к одному обрыву» – коммунистической и либеральной, почвенничество, традиционализм, критика западного пути к демократии, подчёркивание необходимости органичных политических, экономических, нравственных форм, характерных именно для русской цивилизации, лежит сегодня в основе нашего «официоза», по крайней мере, как он представляет себя сочувствующим на Западе, протягивая руку то трампистской Америке, то лепеновской Франции. Даже слово «скрепы» заимствовано, видимо, из работы «Русофобия» десять лет спустя.

            Путинская Россия живёт под влиянием мощной идеологической «солженицынской» доминанты, но для Солженицына не было, пожалуй, большего интеллектуального авторитета, чем Шафаревич, и именно это предопределило солженицынскую идеологию последних десятилетий. Нас окружает «вселенная Шафаревича».   Для Шафаревича всегда и во всём на первом месте стоял русский народ. Для него это была та естественная органическая общность, та система солидарности, сохранение которой гарантировало продолжение человеческой жизни и в индивидуальном, и в родовом качестве. Все свои работы Шафаревич писал прежде всего в интересах русской нации, заботясь о том, чтобы в сложном многонациональном концерте, раздирающем СССР и Россию, интересы русских не пострадали.

            Если он в полной мере и не преуспел, то уж точно создал точку сборки, создал тот антирусофобский дискурс, ту систему идейной поддержки русских национальных интересов, без которых нам в эти страшные годы было бы гораздо тяжелей.
Было и ещё одно существенное отличие Шафаревича – уже от значительной части окружавшего его патриотического сообщества: неоопричников, неосталинистов, неоимперцев.

            Побудительным мотивом написания «Русофобии» было решительное отрицание мнения, что сталинский тоталитаризм является естественным продуктом русской истории, а не революционным насилием над нею, что Сталин – это продолжение Ивана Грозного, Петра и вечной русской тяги к хозяйскому кнуту, что для русской души свобода невозможна. Шафаревич категорически отрицал этот русофобский дискурс и не без недоумения относился к ситуации, когда его во многом единомышленники фактически приняли основные тезисы русофобской историософии, только с обратным знаком, заявив, что да – русскому человеку свобода не нужна, великий Хозяин – наш вечный исторический архетип, от Грозного до Сталина, а неоопричнина – наш политический идеал.

            Важно не забыть сегодня, что мысль Шафаревича в общем и целом этому восторгу перед злом противоположна. Для него русская история была нормальным органическим историческим развитием, насильственно прерванным экспериментом по внедрению инфернальной социалистической воли к смерти. И личной задачей Шафаревича было вернуть Россию на пути жизни. Он был всегда очень близок не только лично, но и идейно со Львом Гумилёвым, теории которого так близки к жизнеутверждению и теории «малого народа» Шафаревича. Но вот гумилёвского евразийства, уничтожительного для русских, Шафаревич, кажется, никогда не разделял. Его заботило сохранение именно русского народа, он заботился о выживании и укреплении оригинальной русской цивилизации.

            И в этом смысле наследие Шафаревича является, пожалуй, наиболее светлым и безупречным из всего, что оставила нам русская мысль второй половины ХХ века.

В оглавление ТРМ №17