ТРИБУНА РУССКОЙ МЫСЛИ №20 ("Молодёжь и будущее России")

Исторический экскурс по теме

Молодежная революция. К сорокалетию событий 1968-го.*

Арсений Александрович Замостьянов 

Российский литератор, писатель, публицист, краевед, поэт,
кандидат филологических наук,
зам. гл. редактора журнала "Переправа"

 

Это был не первый и не последний, но важный взрыв в духовной биографии человечества. У любой революции молодые лица. Опытному, осторожному человеку всегда есть что терять, ему труднее решиться разрушать старый порядок «до основанья, а затем…». Революции возносят новые поколения с их нахальной энергией, которая далеко опережает осмотрительную работу зрелых умов. Во всём мире сегодня отмечают сорокалетие судьбоносных событий 1968-го. Вся современная молодёжная субкультура произрастает из той революционной фактуры. Вся она вышла из джинсов и студенческих парижских баррикад того года. Из рок-музыки, которая именно в 1968-м стала музыкой протеста – благодаря четвёрке «Битлз» и многим другим вооружённым электрогитарами борцам с буржуазной моралью. Самая эпатажная, остро популярная молодёжная музыка стала голосом пацифизма. Но вместе с буржуазным лицемерием сокрушали и христианские устои. Уничтожали иерархию, боролись с авторитетом «взрослых», «старших» – и это привело к уродливой «тинейджеризации».

Список духовных отцов молодёжного бунта известен и ранжирован: Сартр, Маркс, Троцкий, Альтюссер, Ленин, Камю, Фромм, Мао Цзэдун, Бакунин, Че Гевара. Их книги читали как библию, с экзальтацией и полным доверием. К этому списку необходимо добавить и целый ряд популярных среди молодёжи кинематографистов того времени левацки-бунтарского толка. В первую голову – Жан-Люка Годара с его эффектной, агрессивной и, как сегодня выражаются, культовой картиной о неукротимом молодом бунтаре «На последнем дыхании». В 68 году именно французские кинематографисты во главе с Годаром активно создавали революционные проекты, в которых явственно ощущался отголосок эстетики Дантона и Робеспьера, только в современной упаковке. Он даже выпускал пропагандистские кинолистовки, а одна из созданных в те дни группировок носила имя классика советской кинодокументалистики Дзиги Вертова.

Движение вечно молодых, вечно пьяных изменило и образ жизни элиты, и повадки пролетариата. Нередко интерпретаторы забывают о политической подоплёке событий 68-го, ограничиваясь признанием бесспорного влияния молодёжных выступлений на последующую масскультуру. Между тем параллельно с молодёжным бунтом во Франции бастовали рабочие десятков крупных предприятий. Вслед за Парижем зашумели и другие крупнейшие европейские столицы. Пламя переметнулось и за океан, в Америку, где молодёжное протестное движение громко заявило о себе с начала шестидесятых. Дерзкая молодёжь требовала смены политической системы – и, конечно, потерпела поражение на этой ниве. Но масштаб смуты впечатляет, «не то, что нынешнее племя»…

Один из лидеров студенческого движения 68-го, Даниель Бенсаид в недавнем интервью напоминает, что всё было куда серьёзнее: «Значительная часть участников дискуссий и авторов новых трактовок событий, происшедших во Франции, особенно из числа тех, кто порвал с революционной политикой, стремятся сделать акцент на культурных, идеологических аспектах 1968 года. Но что придало событиям 1968 года реальный вес, по крайней мере во Франции, так это сочетание студенческого выступления – которое произошло также в таких странах, как Япония и Соединенные Штаты Америки, – со всеобщей забастовкой. Сегодняшние интерпретаторы тех событий зачастую забывают, что мы имели дело с реальной всеобщей забастовкой, в которой приняло участие от восьми до десяти миллионов рабочих и которая продолжалась три недели».

Значит – борьба за права рабочего класса, за дружбу народов, против капитала и войн. Конкретно – против американского вторжения во Вьетнам. На первый взгляд кажется, что сердитые молодые французы были солидарны с основными постулатами советской пропаганды того времени. Как-никак СССР был единственной могущественной державой, которая оказывала Вьетнаму серьёзную помощь хлебом, щитом и мечом, – и эта помощь оказалась весьма эффективной. Однако официальная советская пресса писала о молодёжных выступлениях сочувственно, но без действенных политических выводов. Что-то останавливало… И ЦК КПСС не оказывал бунтовавшим серьёзной политической поддержки, не говоря уж о материальной и военной. Нашенская пропаганда ограничилась привычным осуждением алчной западной буржуазии и жестокой полиции, а героями (наподобие Кастро или Хо Ши Мина) вожди студенческого движения Франции, Западной Германии, США в Советском Союзе не стали. Молодых парижских потрясателей основ у нас мало кто знал по именам. Всем памятны лозунги советских майских и ноябрьских праздников – борьба за мир, прославление свободного труда, энтузиазма, всемирного братства и широкого просвещения. А теперь посмотрим, какие лозунги выдвинули французские студенты:

«Запрещается запрещать!»,

«Будьте реалистами – требуйте невозможного! (Че Гевара)»,

«Секс – это прекрасно! (Мао Цзэдун)»,

«Воображение у власти!»,

«Всё – и немедленно!»,

«Забудь всё, чему тебя учили, – начни мечтать!»,

«Анархия – это я»,

«Реформизм – это современный мазохизм»,

«Распахните окна ваших сердец!»,

«Нельзя влюбиться в прирост промышленного производства!»,

«Границы – это репрессии»,

«Освобождение человека должно быть тотальным, либо его не будет совсем»,

«Нет экзаменам!»,

«Я люблю вас! Скажите это булыжникам мостовых!»,

«Всё хорошо: дважды два уже не четыре»,

«Революция должна произойти до того, как она станет реальностью»,

«Быть свободным в 68-м – значит творить!»,

«Вы устарели, профессора!»,

«Революцию не делают в галстуках»,

«Старый крот истории наконец вылез – в Сорбонне (телеграмма от доктора Маркса)»,

«Структуры для людей, а не люди для структур!»,

«Оргазм – здесь и сейчас!»,

«Университеты – студентам, заводы – рабочим, радио – журналистам, власть – всем!».

Такой вот молодёжный праздник непослушания на фоне серьёзных политических и экономических требований социализма. Всё это стилистически куда ближе анархистам из «Оптимистической трагедии» (помните их песенку – «Была б жакетка, а в ней – соседка, всё остальное – трын-трава!..»), чем к государственно-центричной концепции Ленина и – тем более – к весьма консервативной, вписавшейся в старорусскую православную традицию, практике реального социализма по-советски. И точно: в многоцветии политических течений 68-го наиболее популярным среди бунтующей молодёжи был именно анархизм. Для СССР он был неприемлем. Зато мы видим, что актуальность подобных лозунгов для молодёжного обихода не пожухла и через 40 лет. Советское общество конца шестидесятых было пропитано идеалами свободы, символами эпохи были броские молодые таланты – такие, как Гагарин и Титов. Или шахматист Михаил Таль. Или поэт Евгений Евтушенко. Или чуть позже засверкавший поэт с гитарой Владимир Высоцкий. Или хоккеист Вячеслав Старшинов – можно долго перечислять их, молодых, энергичных, всеми любимых. Но существовало и представление об иерархии, об уважении к старшим, об институте семьи. И об интимной жизни, о тайнах двоих, не принято было говорить во весь голос, «здесь и сейчас». Наша школа тех лет вообще относилась к проблемам взаимоотношений полов с подчас агрессивным пуританизмом. Лидеры СССР и стран-союзников Москвы использовали суматоху 1968-го, чтобы жёстко централизовать социалистический лагерь Восточной Европы. Запад так же вяло поддерживал «Пражскую весну», как Москва – «Парижский май», в этом читалось торжество зыбкого дипломатического равновесия.

Опытные (но непривлекательные для молодёжи) мэтры левого движения изначально скептически относились к начитавшейся Сартра молодёжи. Лидер французских коммунистов Жорж Марше называл бунтующих студентов «буржуазными сынками», «которые быстро забудут про революционный задор, когда придёт их черёд управлять папочкиной фирмой и эксплуатировать там рабочих». Схожее впечатление сердитые молодые люди в крикливой модной одежде производили и на советскую рабоче-крестьянскую элиту. Время показало, что скептики во многом были правы: «икорные левые» (есть такое ироническое французское определение – «La Gauche Caviar») во все времена любят позировать на фоне революции, красоваться бунтарскими взглядами – и только.

Лидеры «красного мая» со временем стали определять дух французской интеллигенции, встали на место прежних авторитетов. Можно назвать Даниеля Кон-Бендита – первого среди равных вождей 68-го, ставшего нынче депутатом Европарламента. Из той же компании – и известный социолог Робер Линьяр, и философ Андре Глюксман, которого сегодня штудируют студенты. Для них майская революция стала превосходной школой, трамплином в самореализации. Но мир с тех пор не стал менее буржуазным, не стал и более миролюбивым. Повторим с грустью: из идей революции успешно реализованы были только те, на которых можно преумножать капиталы.

То есть в реальности бескорыстная, антибуржуазная идеология напитала собственную противоположность. Увы, в чём-то этот сюжет повторили и мы в начале девяностых, когда «дикий капитализм» начался с критики привилегий номенклатуры… Но традиции вольнодумной интеллигенции, столь сильные в России со времён Радищева, ветер 68 года поднял на новую высоту.

Сотни раз и в России, и за рубежом повторялась максима: наибольший вклад в дело развала СССР внесла четвёрка «Битлз». Молодые люди из Ливерпуля, по мнению многих, были куда успешнее в борьбе с советской властью, чем все агенты и аналитики ЦРУ, не говоря уж об утлом отечественном диссидентском движении. Нет ли здесь рекламного преувеличения? Не переоцениваем ли мы значение массовой культуры, даже самых влиятельных её образцов? Да и сами ливерпульцы никогда не ставили «антисоветских» задач, скорее уж они были потрясателями основ буржуазной жизни. В СССР вокруг западной рок-музыки возник ореол запретности. Наши идеологи не могли принять новой молодёжной субкультуры со свойственным ей экстатическим «антиобщественным» поведением, с атрибутами «фанатизма», с агрессией молодых бунтарей. В России и в СССР большое значение в воспитательной стратегии имела армейская традиция. Да, мы привыкли ограничивать вольницу протоколом. Привыкли к «военно-патриотической» теме, привыкли чтить святыни боевого прошлого. Тогда, на излёте шестидесятых, школьники, от октябрят до комсомольцев, включались в кампанию почитания героев-фронтовиков; сакрализировалось всё, что имело отношение к боевым дням Великой Отечественной. И это была очень успешная кампания, объединившая поколения. Особенно – в первые годы после впечатлявшего праздника «Двадцатилетие Победы», когда эта тема была заветной для миллионов, дети воспитывались на рассказах о войне, а официальная интерпретация ещё не покрылась глянцем штампа. Среди директоров школ и педагогов того времени было немало фронтовиков и инвалидов войны, которые были окружены особым уважением. Фильмы, песни о войне, мемориалы, военные игры – всё это прочно вошло в жизнь школьника с 1965 года. Разве можно было по соседству с этой героической темой на государственном уровне заваривать нашенскую битломанию или нашенский Вудсток с апологетикой наркотиков и сексуального раскрепощения? Мы говорим о государственном уровне, потому что в те годы всё, что не регламентировалось государством, было обречено на кухонно-маргинальное бытование. Скрестить плащ-палатку и джинсы, Соловьёва-Седого и рок-н-ролл в 1968-м мог бы только очень смелый, даже эпатажный культуртрегер. Среди осторожных идеологов, служивших в те годы в ЦК КПСС и ВЛКСМ, такого человека не было. Если бы он и нашёлся – инициатива не прошла бы сквозь сито системы. Осторожность стала девизом послевоенных лет военного поколения – она пронизывала и атмосферу школьных классов и коридоров. На словах её высмеивали – как в переиначенной «Варшавянке»:

«Если возможно, то осторожно шествуй вперёд, рабочий народ!». И чеховского Беликова с его «кабы чего не вышло» объявляли отвратительной и никчемной личностью. А на деле принцип «Кабы чего не вышло» решал многое, определяя этику эпохи.

Пожалуй, мы не вправе вменять в вину творцам той системы страсть к перестраховкам: они пережили войну, а после неё – десятилетие ядерного шантажа, когда мир висел на волоске. Их сознание сформировалось в атмосфере смертельной опасности. Они выбрали консервативную стабильность, а не рискованные шараханья; оглядимся, ведь и наше современное общество после пожара девяностых многим готово пожертвовать ради стабильности, ради спокойствия. Да и Михаил Васильевич Ломоносов ещё «при царе Горохе» писал:

Царей и царств земных отрада,

Возлюбленная тишина.

Вот и не желали идеологи нарушать тишину ритмичными раскатами электрогитар. Отечественная контрпропаганда, высмеивавшая какафонию рок-музыки, дикарские танцы и обезьяньи нравы, разражалась цветными карикатурами и фельетонами испытанных мастеров, разбрасывалась занудно «правильными» выступлениями лекторов… Но эти усилия оказались тщетными. Большая часть молодёжи (даже из наиболее лояльной и патриотически настроенной когорты) была охвачена разными направлениями западной моды. Для одних это выражалось в радикальном нон-конформизме а-ля Вудсток, для других – в мечтах о модных «лейблах», которые стали критериями успеха, для третьих – в футбольном фанатизме с мордобоем «как у них». Старшему поколению оставалось только повторять строки прозорливого Сергея Михалкова: «Я знаю, есть ещё семейки, где с умилением глядят на заграничные наклейки, а сало русское едят!». Жестяная пивная банка, расписанная латинскими буквами, воспринималась как ценность, её берегли, а наиболее увлечённые «семейки» и вовсе ставили в красный угол. Разумеется, «низкопоклонство перед Западом» существовало в России всегда – ещё Суворов высмеивал галломанов: «Давно ли изволили получать письма из Парижа от родных», а Ермолов иронически просил государя: «Произведите меня в немцы!». Грибоедов высмеивал эту манию в монологе про «французика из Бордо». И субкультура молодых людей, неистово увлечённых заморской массовой культурой (от сленга до галстуков, не говоря уж о джазе), существовала в СССР с первых послевоенных лет (позже их назовут стилягами, а особо увлечённых американской фактурой – штатниками). Но в те годы это было увлечение элиты, «страшно далёкой от народа», а после революции шестидесятых можно говорить о всевластии молодёжной моды для всех социальных слоёв. И «проблема отцов и детей» с конца шестидесятых и на Западе, и в СССР обострилась донельзя. Даже склонные к казённому оптимизму публицисты и эксперты чопорных семидесятых писали об этом как об актуальной опасности. А уж писатели и кинематографисты в те годы и вовсе криком кричали о «жестокой молодёжи», о чугунной стене, вставшей между поколениями. Характерный безрадостный конфликт тех лет – омещанившиеся, лояльные отцы и циничные, жестокие дети. Как носители идеалов в семье выступали седовласые фронтовики – тогдашнее поколение ещё активных дедов.

У бунтующей, рассерженной западной молодёжи были свои лидеры. Они постепенно выходили на первый план из-за портретов Маркса, Мао Цзэдуна, Ленина и Че Гевары. Бывшие бунтари стали вполне успешными конформистами. Всё перемололось, и победили деньги. Идеи всеобщего братства и борьбы с частной собственностью остались «на запасном пути», зато революция выпустила в большую жизнь то, на чём можно делать деньги, – атрибуты молодёжной моды, образцы массового искусства, связанные с сексуальным раскрепощением. Теперь в молодёжной субкультуре практически нет социального протеста, нет даже попытки осмыслить мировой порядок – эти благородные порывы заменяет ленивая, игривая имитация. Зато такой фаст-фуд растиражирован в миллионах музыкальных, компьютерных, телевизионных гамбургеров. Квалифицированные специалисты стараются, чтобы публика и дня не могла прожить без нового гамбургера. Сравнение с наркотиком банально, но трудно найти более точную аналогию. Тем более что повальная эпидемия наркомании началась опять-таки в годы активизации молодёжной масскультуры, в шумных дискотеках, с броским девизом «Секс, музыка, наркотики». Главная задача дилеров массовой молодёжной культуры – оторвать детей от отцов, превратить ординарный подростковый бунт в непоправимый разрыв с традицией. И это им удалось. На Западе – вскоре после толчка 1968-го, а у нас – с конца 1980-х.

Революция боролась с ханжеством старшего поколения, с лицемерной охраной правил хорошего тона и предрассудками. Школьники умеют остро распознавать в ревнителях морали ханжеские нотки, и Тартюфы во все времена приносили урон устоям нравственности. Революция 68-го нажимала на эту педаль со всей силы – и машина мчалась по ухабам с бешеной, рискованной скоростью.

В джинсы сегодня облачились миллионы людей по всему миру – независимо от профессии, от принадлежности к ковбойскому сословию. В последние 15 лет существования СССР в нашей стране был даже культ джинсов: стоили они на чёрном рынке необоснованно дорого, ажиотаж удваивал цену. Эти не слишком представительные (вечно помяты!) и не слишком удобные (жестковаты!) штаны воспринимались как важный атрибут суперменского образа жизни. А ведь совсем не фантастической была возможность популяризации рабочей одежды отечественного производства: робы, валенок, телогреек и ватных штанов. Достаточно было мастерам рекламы ещё в 50-е годы взять на вооружение эстетику популярного производственного кино. Там блистали настоящие любимцы публики, звёзды экрана тех лет – Николай Рыбников, Белов, Надежда Румянцева, Алексей Баталов! До сих пор не утратили обаяния «Дело Румянцева», «Весна на Заречной улице», «Девчата» – талантливые, заразительные картины, ничуть не уступающие «западным аналогам». И даже современная молодёжь нет-нет да и вспомнит песню про «заводскую проходную, что в люди вывела меня». А вот рабочая одежда, в которой щеголяли герои Рыбникова, не прижилась – хотя шанс сделать престижным образ жизни популярного героя был. Не сумели ни идеологи, ни промышленники наши прорекламировать, наладить индустрию. И поэтому молодёжная мода в нашей стране с шестидесятых годов глубоко клонится к вестернизации. А это означает, что мы постоянно рискуем лишиться патриотической подпорки, рискуем оказаться в обществе людей, равнодушных к Родине. Всё-таки дальновидны были американцы, оснастившие мировую молодёжную моду ковбойскими аксессуарами, которые сильнейшим образом поддерживают инстинкты американского патриотизма.

Глупо игнорировать уроки того исторического поворота. Мы каждодневно имеем дело с молодёжной субкультурой, рождённой на парижских мостовых 68-го, – то в радикальном, то в вульгарном, то в поп-индустриальном прочтении. Взвешивать материю юношеского протеста, определять ему цену каждому родителю приходится едва ли не каждый день.

Фактура тех событий должна быть в нашем активном словаре, тем более, что она богато представлена в художественной литературе, публицистике, кинематографе. На много десятилетий растянулось постижение уроков мифологизированного 1968-го. Не все мысли передуманы, не все слова сказаны, есть над чем поразмыслить.

В оглавление ТРМ №20