ТРИБУНА РУССКОЙ МЫСЛИ №23 ("Женщина и государство")

Религиозно-философский взгляд на тему

В.А. Гусев

Ю.А. Монахова

 

ЖЕНСКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА

 

Проблема женской политической культуры имеет глубоко философские корни, поскольку её развитие и формирование в первую очередь зависит от глубинных платов женской натуры, природы, духовности, душевности. В этом смысле, по крайней мере, три крупнейших философа конца XIX – начала XX вв. утверждали, что женские эмансипационные движения, зародившиеся в середине XIX в., развиваются в ошибочном направлении, неадекватно отражающем сущность женской культуры. Г.Зиммель, отделяя объективную культуру, как объективацию духа в действительности, от субъективной культуры как степени освоенности объективной культуры тем или иным субъектом, утверждает, что женские эмансипационные движения носят почти исключительно субъективно-культурный характер, поскольку их целью является не создание чего-то принципиально нового в культуре, свойственного натуре женщины, но прежде всего в освоении существующей объективной культуры, которая является мужской, поскольку была создана мужчинами, разумеется, за рядом исключений, которые, однако, отнюдь не опровергают правило. Если рассматривать массовый поток истории, то человеческая культура и мужская культура это в принципе синонимы. Зиммель пишет: “Поскольку женщины стремились перенять формы жизни и деятельности мужчин, речь для них шла о личном участии в уже существующих, но закрытых для них культурных сферах, которые, как они полагали, дадут им новое счастье, новые обязанности или новое развитие личности...»[1].

Значительно более резко выступают русские философы по отношению к женским эмансипационным движениям. Так Н.А. Бердяев, рассматривая в качестве идеала восстановление райского андрогинического состояния человека, как Божьего творения, как бесполого творения или вернее объединяющего оба пола, как человека третьего пола, цельность которого была разрушена Евой, пишет следующее: “Женское эмансипационное движение по существу своему – карикатурно, обезьянно-подражательно, в нем есть гермафродитическое уродство и нет красоты андрогинической. Идея женской эмансипации доныне покоилась на глубокой вражде полов, на зависти и на подражательности. Всего менее можно искать в феминистском движении «последних людей» андрогинической тайны соединения. Женщина механическим подражанием из зависти и вражды присваивает себе мужские свойства и делается духовным и физическим гермафродитом, т.е. карикатурой, лжебытием. Вражда полов, зависть, конкуренция и подражание противно тайне соединения. Женская эмансипация, конечно, является симптомом кризиса рода, надлома в поле, и она лучше лицемерного принуждения в старой семье, но в ней нет нового человека и новой жизни, основы ее ветхи”[2].

В сущности ту же идею развивает В.В. Розанов, но на конкретном примере – процессе организации высших женских курсов в 60-е гг. XIX  в. Он, анализируя документы, относящиеся к этим курсам, обращает внимание на то обстоятельство, что целью движения было собственно не само содержание лекционных циклов, которые предполагалось читать в рамках организуемого предприятия, а сам факт организации женских курсов как социального новшества для России, способствующего выдвижению на авансцену популярности тех женщин, которые занимались их организацией. Причем в процессе реализации задуманного предприятия едва ли не главной движущей силой была его приоритетность. Женщины-лидеры очень ревностно относились друг к другу с точки зрения своего вклада в организацию этих курсов. Здесь были обиды, здесь были ссоры, здесь была борьба за первенство. Собственно же содержание предполагаемого образования оставалось на втором плане. Розанов пишет: “Высшие женские курсы поэтому были и остаются вовсе не проявлением умственного, теоретического интереса женщин. Его не было в то время, его нет и теперь. Удивительно, как никак не было замечено, что в эти столь, по-видимому, грубые анти-«женственные» 60-70-е гг. в действительности идеал женщины не только был сохранен, но выразился с редко достигаемой полнотой, в чертах ярких и по условию времени поразительных. Быть любимою, осуществлять с глубокою преданностью чужой идеал, с самоотвержением становиться тем, чего от нее ожидают, - это всегда и в шестидесятые, и в семидесятые годы было породою женщин”.[3]

Кроме того, следует добавить, что подлинными инициаторами этих женских курсов, были, собственно говоря, мужчины, которые подталкивали женщин на реализацию этой идеи, что, конечно, было большим стимулом для них. Мужчины, действительно, активно способствовали делу. Поддержка оказывалась крупными мыслителями как за рубежом, так и в России. Розанов в частности приводит пример, что мужчины с раздражением воспринимали своих коллег по полу, которые приходили на чтения их лекций для женского курса, и подчеркнуто обращались исключительно к женской аудитории, что, естественно, усиливало интерес последней к проводимым занятиям. “... профессора игнорировали навязанных им мужчин, они всецело о+тносились только к женской аудитории и, терпя тех как необходимое зло, на демонстративных лекциях обращались исключительно к женщинам ... С тем отсутствием грубого, упорного, что всегда ее отличало, женщина 60 –70-х годов вступила в эту влекущую, обаятельную атмосферу, в атмосферу всеобщего к себе внимания и нового восхищения”.[4]

Любопытно, что некоторые авторы того времени, выражая свою солидарность с позицией Розанова и Бердяева по рассматриваемому вопросу, переступают через солидарность другого рода - солидарность женскую. Так, Н.А.Лухманова в своей книге “Черты общественной жизни” пишет: “Гоняясь за всем, теперь женщина разменялась на мелочи и утратила свою первую красоту - спокойствие, подражая всему, она потеряла свой взгляд, свою походку, свой вкус, свою врожденную грацию. Желая знать все, следить за всем, она утратила свой внутренний мирок, неширокий, но присущий именно ей ... Вот почему, глядя на портреты прабабушек, говоришь: «какие красивые лица». Любуясь витриной модного фотографа наших дней, восклицаешь: «какие хорошенькие мордочки».[5]

Авторов настоящей статьи не устраивает излишняя категоричность и резкость цитированных высказываний. Они заслуживают серьёзных возражений. Однако наша цель состоит не в критике критиков женских социокультурных инициатив. Важнее признать, что использованные нами текстовые фрагменты отражают, хотя и не в достаточно адекватной форме, реальную угрозу для женских движений, угрозу их сползания к чистой подражательности. Это угроза во многом материализовалась в той ситуации, что наибольших успехов женщины достигли в областях деятельности, носящих более подражательный, нежели творческий характер, воспроизводящих некие известные образцы, основывающейся на достижениях именно мужской культуры. Наиболее веско женщины заявили о себе в таких профессиях, как педагог, врач, исполнитель. Мы не знаем великих женщин-композиторов, но знаем женщин - виртуозов игры на музыкальных инструментах. Мы не знаем великих женщин драматургов, но знаем женщин, которые стоят в одном ряду с мужчинами по степени своего актерского дарования. Женщина педагог - это очень хороший педагог, но следует заметить что саму педагогическую науку развивали прежде всего мужчины. Женщина же, основываясь на результатах этой мужской культуры, прекрасно реализует их в своей деятельности. Точно также  нет женщин, которые бы создавали медицинскую науку, но есть превосходные женщины-врачи, реализующие полученные ими от мужчин медицинские знания.

Подражательность вообще вредное явление с точки зрения взаимодействия и развития культур, принципиально различных по своему корню. И для понимания интересующей нас проблемы очень важно обратиться к творчеству славянофилов, занимавшихся как раз сопоставлением различных исторических пространственно-временных культурных типов, сравнивая их по характеру, глубинным корням и показывая принципиальные их различия. Славянофилы подчеркивали, что подражание по отношению к другой культуре никогда не ведет к расцвету культуры, осуществляющей подражание. В этом плане они рассматривали прежде всего западноевропейскую и русскую культуры, убедительно показав, что в их основе лежат совершенно разные культурные начала как с точки зрения религиозной, с точки зрения образовательной, так и с точки зрения государственной. Западная Европа приняла христианство из Рима, Россия - из Византии. Первая создала свою государственность путем завоеваний, вторая - путем обороны. Характер образованности Рима, переданный Западу, имел в своей основе строгий логос. Для восточного и русского мудрствования главным являлось правильное состояние познающего духа, а не логическая связь понятий. Всё это наложило свои особые специфические черты, с одной стороны, на западноевропейскую культуру, с другой стороны, на русскую культуру. На подобном идеологическом базисе славянофилы убедительно показали невозможность и вредность некритического перенесения форм, в которых выражается западноевропейская культура на русскую почву, поскольку культурное содержание последней не воспринимает чуждую ей форму.

Н.Я.Данилевский в книге “Россия и Европа”[6] аргументировано показал, что заимствования культурно-исторических начал (талантов) у других культурно-исторических типов ведет  к обречению себя на творческое бесплодие. Здесь уместно привести пример, связанный с малолетним ребенком. Он, как правило, находит среди взрослых человека, которому пытается подражать во всем: в манере поведения, в манере говорить, в манере держаться. Ясно, что, чем раньше человек освобождается от этой зависимости от какого-то взрослого человека с его оригинальной культурой, тем быстрее становится он личностью. То же самое верно и в отношении целых культурно-исторических типов. Заимствования не приводят к каким-либо позитивным творческим результатам. У каждого свое культурно-историческое начало. Данилевский говорил, что у Древней Греции это талант пластики, художественный талант. Древний Рим имел талант политико-правовой, Западная Европа - прежде всего научно-технический и т.д. У каждого талант свой. И состоятельность культурно-исторического типа, его переход в цивилизационную стадию, в стадию расцвета определяется именно тем, сможет ли этот культурно-исторический тип найти в себе свой особый талант и развить его. Это происходит достаточно редко, и поэтому Данилевский выделял всего 12 культурно-исторических типов, состоявшихся и обогативших общечеловеческую историю. Чаще потенциальный культурно-исторический тип превращается в этнографический материал для других типов, поскольку он не обнаружил в себе заложенного таланта и не смог его развить до стадии расцвета. А между тем, талант существует как в каждом отдельном человеке, так и в каждом культурно-историческом типе. И вся сложность заключается в его обнаружении и распознании. То же самое мы можем сказать о культурах мужской и женской. Это особые культуры, достаточно похожие на культурно-исторические типы, в которых заложен разный талант, разные культурные начала. И целью женского движения в идеале должно быть не подражание, а раскрытие только ей присущего дара, самобытной основы, опираясь на которую, она способна сделать в процессе творчества то, что не может сделать мужчина.

Культурные мужские и женские начала или таланты различаются  самым существенным образом. В этой связи С.С.Аверинцев даже соглашается со столь категоричным суждением Честертона: «…по мужским стандартам любая женщина сумасшедшая, по женским стандартам любой мужчина – чудовище, мужчина и женщина психологически несовместимы…»[7]. При этом Аверинцев тут же добавляет: «…и слава Богу». То есть многоцветие культурных начал – прекрасно. Подражательность же его губит[8].

Подражательный характер женских социально-политических движений усиливает такую характерную для женщин черту, как их консерватизм. Консерватизм вообще не может считаться отрицательным явлением, поскольку это стремление к сохранению, к сбережению. Глубинные основы женского консерватизма будут рассмотрены несколько ниже. Но в интересующем нас сейчас аспекте консерватизм является  тормозящим фактором для процесса творчества принципиально нового. Он закрывает возможность для специфической женской политической культуры открыть человечеству принципиально новые культурные горизонты, обрекая тем самым женскую политическую и вообще культуру в целом на вторичность.

Таким образом, женский вопрос заключается не в том, чтобы устранить те препятствия, которые ранее не позволяли женщине приобщаться к плодам мужской политической культуры (эти препятствия давно уже устранены и в образовательной области, и с точки зрения прав и возможностей участвовать в политической и других областях общественной жизни), а в том, чтобы направить женскую эмансипацию на выражение своего оригинального, неповторимого, только женщине присущего качества.

В чем же заключается это женское качество? Цитируемые ранее нами мыслители сходятся в одном, в том, что женская натура решительно отличается от мужской гораздо большей цельностью. Позиция Зиммеля: «... мужчина отделяет свою личность в целом от каждого отдельного отношения и переживает его в чистой объективности, не втягивающей в себя какой-либо внешний момент. Женщина же, напротив, не может дозволить, чтобы это временное отношение носило характер чего-то внеличностного, а переживает его в неразделённости с её единым общим бытием ...»[9].

Видимо, этим определяется повышенная обидчивость женщины. Достаточно раскритиковать какую-то одну сторону из ее многогранной деятельности, как она тотчас переносит эту критику на свою личность в целом. Она не может отделить какую-то сторону своей деятельности от цельного своего характера и цельного своего психического организма. Для мужчины, напротив, характерно спокойное отношение к неуспеху в какой-либо относительно частной для него деятельности. Он «скорее способен направлять свою силу по односторонне установленному направлению, не нанося этим ущерба своей личности, именно потому, что он воспринимает эту дифференцированную деятельность в чисто объективном аспекте как нечто отделённое от его субъективной жизни, как нечто полностью дифференцированное от его личного существования».[10]

 Специализированность и дифференцированность мужской натуры делает малоперспективным догоняющую стратегию развития женской культуры. Во-первых, потому что мужская культура в процессе массового освоения ее женщинами уходит вперед и погоня превращается в дурную бесконечность. Во-вторых, потому, что все свои силы женщина отдает этой погоне, у неё не остаётся сил для творчества чего-то сугубо оригинального и ярко самобытного. Это очень напоминает пресловутую теорию о погоне одной цивилизации за другой (печально известный лозунг: «Догнать и  перегнать!»). Как известно, в истории ничего позитивного из этого не получалось. Трудно не согласиться с рассуждениями Н.С.Трубецкого в отношении судеб догоняющей и догоняемой культур, которые вполне можно применить к культурам женской и мужской: «Перед нами два народа, скажем, А и В, каждый имеет свою культуру (ибо без культуры никакой народ немыслим), причём эти две культуры различны. Теперь предположим, что народ А заимствует культуру народа В. Спрашивается: может ли в дальнейшем эта культура на почве А развиваться в том же направлении, в том же духе и в том же темпе, как на почве В? Мы знаем, что для этого нужно, чтобы после заимствования А получил одинаковый с В общий запас культурных ценностей, одинаковую традицию и одинаковую наследственность. Однако, ни то, ни другое, ни третье невозможно ... Ибо у А к запасу В будет присоединяться, особенно первое время, инвентарь первой культуры А, который у В отсутствует ... Этот недостаток прежней национальной культуры после заимствования всегда будет жив, хотя бы в памяти народа А, как бы старательно эта культура не искоренялась. Благодаря этому и традиции у народа А окажутся совершенно иными, чем у народа В».[11]

Цельность женской натуры также определяет другую ее специфическую культурную особенность. Женщина – гораздо более верный человек, чем мужчина. Она верна тому объекту, на котором сфокусирована активность ее натуры, будь-то мужчина или идеал, которому она посвящает свою жизнь. «...у женщины “Я” и его действия, центр личности и его периферия теснее связаны, чем у мужчины...»[12].

Нерасчленненность, недифференцированность неспециализированность женской натуры современной цивилизацией, которая является по сути мужской, часто воспринимаются как негативные черты, препятствующая женщине войти в круг исконно мужских профессий. Представляется, что цельность, свойственная женской природе, наоборот, призвана стать препятствием для атомизации современного мира, его хаотизации, его нервозного разорванного состояния, раздвоенности, расстроенности, разобщённости человеческой натуры. Это черта определяет главную задачу, которую должна ставить перед собой женская культура. Розанов формулирует её следующим образом: «...переработать нашу цивилизацию, приблизить её к своему типу; овлажнить сухие её черты влажностью материнства и краткую «деловитость» - негой и поэзией ...».[13]

Очень часто в русской литературе и социально-философских произведениях мы можем найти указания на женственность России, на то, что у России женская душа. И это не чисто поэтическое сравнение, оно имеет под собой достаточно глубокие историко-философские основания. Действительно, Россия долее, чем страны Европы и северной Америки, сохранила в себе некую целостность восприятия действительности и целостного отношения ко всем родам своей деятельности. Об этом не трудно найти упоминания у славянофилов. Когда они сравнивают русского крестьянина с западноевропейским крестьянином, рабочим или буржуа, они отмечают гораздо большую целостность его натуры. У западного человека имеет место четкая дифференциация различных сфер деятельности. Славянофилы пишут: «Западный человек раздробляет свою жизнь на отдельные стремления и хотя связывает их рассудком в один общий план, однако же в каждую минуту жизни является как иной человек»[14]. «... русский человек каждое важное и неважное дело своё всегда связывал непосредственно с высшим понятием ума и с глубочайшим средоточием сердца»[15]. Русский крестьянин, ещё и в XIX в. сохранивший отмеченную целостность, на всякую свою деятельность смотрел через призму главного стержня его натуры, который, прежде всего, определялся не потухшим чувством религиозности. И именно с этим стержнем он сличал, сравнивал, сопоставлял любую форму своей деятельности. Это отразилось и в стиле русского философствования. Такие названия философских систем, как “Философия всеединства”, “Русский космизм” говорят сами за себя. Удивительное явление ХХ в. - ученый давинчиского стиля П.А.Флоренский. На западе со времен того же Леонардо Да Винчи таких ученых-энциклопедистов уже не было. Они разошлись по своим узкоспециализированным нишам и потеряли объединительный смысл научной деятельности, который сводил бы все в один фокус и в одну цель процесса познавательной деятельности. Неслучайно только в русском языке существует такое синтетическое слово, как “правда”, - единство истины добра и красоты. И именно это единство гносеологического, этического и эстетического моментов чрезвычайно характерно для синтетического характера русской философской мысли. Одной из центральных категорий русской религиозной философии является “София” как премудрость Божия, как премудрость именно женского характера. Неслучаен и не имеющий прецедента культ богоматери в русской культуре, в русской религии как защитницы, заступницы, покровительницы России.  Вся русская литература насыщена культом женщины как существа мудрого, существа благородного, существа цельного и святого. Даже такие, казалось бы, в определенной степени прозападные критики, как Добролюбов и Писарев, с умилением пишут о женских образах. Добролюбов воспевает Катерину в «Грозе», Елену в «Накануне». Писарев культивирует образы женщин в романах Гончарова, Тургенева, Писемского и т.д.

В связи с потребностью сведения всех проявлений своей деятельности в некий единый фокус, в связи с характерной верностью, свойственной женской натуре, не будет преувеличением сказать, что религиозность в России продержалась гораздо дольше, чем в западной цивилизации, во многом благодаря именно женщинам. Они являлись массовым оплотом этой религиозности. После прекращения притеснений православной церкви один из её архиереев сказал: тем, что с начала ХХ в. и до его конца русское православие не исчезло вовсе, мы прежде всего обязаны старушкам, которые несмотря ни на что посещали храмы, исполняли религиозные обряды, пользовались услугами священника. То же самое можно сказать и о русском монархизме. Женщины воспринимали этот монархизм  в большей степени с религиозно-эстетической точки зрения, а государя как помазанника Божия. И в этом плане опять-таки точно так же, как и в православной вере, создавали массовый оплот традиционной форме русского государственного устройства.

Хотя цельность женской натуры могла проявлять себя и полярно противоположным образом. Имеются в виду женщины, которые целиком и полностью вкладывали свою цельную натуру, напротив, в разрушительную деятельность. Это - участницы народовольческих движений, партии эсеров, большевиков, отличающиеся своим радикализмом в методах достижения политических целей. Но это обратная сторона цельности женской натуры, как и вообще русской политической культуры, имеющей две тенденции. Во-первых, это государственническая культура, а во-вторых, время от времени - анархистская. Идеалы сохранения, построения и разрушения идут как бы рука об руку на всем протяжении русской истории. Но женщины выражают их резче, ярче, последовательнее.

Женщине присуща более развитая интуиция, которая позволяет как бы схватывать предмет наблюдения, предмет деятельности целиком, не расчленяя его, не уродуя логическим анализом. Здесь проявляется дихотомия между двумя познавательными процедурами - объяснением и пониманием. Это два метода научного познания, да и обыденного тоже, которые, существенно отличаются друг от друга. Мужчинам, как правило, более свойственно объяснение - анализ отдельных частей предмета с последующим их синтезом. Женщинам - постижение предмета сразу в его всеобщности, почти актёрское вживание в изучаемую ситуацию, историческую или современную, умение рассматривать её изнутри. То же самое характерно и для русского философского стиля мышления и вообще для русского научного мышления, что особенно ярко выражается у отечественных религиозных философов, а также у Николая Федорова и Владимира Вернадского.

Формирование специфических фундаментальных черт женской натуры, натуры исторической женщины, во многом проходило под влиянием ее пространственного бытия. Пространственное воздействие на человека в современной науке и современной философии, на наш взгляд, недостаточно акцентировано. Между тем, помещённость человека в определённое пространство и характер его движений в нём накладывают едва ли не решающий отпечаток на его ценностные, мировоззренческие ориентации.

Существует только одна область общественного знания, которая обращает пристальное внимание на пространство, более того, превращает его в главную категорию своей концепции – это геополитика. Главный закон геополитики утверждает принципиальное существование и противостояние двух фундаментальных пространственных образований, коренным образом различающихся по своей философии, менталитету, интересам и целям: теллурократии - империи суши и талассократии - империя моря. Жизненно-пространственная философия, свойственная империям суши и империям моря, имеет во многом противоположный, а не просто различный характер. Основываясь на классических работах Карла Шмитта, который выделял соответственно «номос Земли» и «номос Моря» как основу менталитета теллукратического и талассократического человека, можно выделить следующие дихотомии, где первая их часть имеет непосредственное отношение к теллурократитии, а вторая - к талассократии. Дихотомии таковы: твердость – текучесть; оседлость – подвижность; коллективизм – индивидуализм; строгое право и этика – двойной стандарт, прагматизм права; иерархичность – равенство; идеократия – демократия; дух воинско-авторитарный – дух торгашеский; культура – цивилизация и наконец, консерватизм - новаторство. Вековое, из поколения в поколение пребывание в рамках одного и того же пространства, оседлая жизнь на твердой земле с фиксированными путями сообщений порождали совсем другой социальный менталитет,  нежели жизнь, связанная с морской стихией с ее бесконечным количеством произвольных дорог, создающих условия для высокой мобильности человека, сознательно, часто и надолго покидающего свою родину. Жизнь народов номоса Земли протекает в условиях чрезвычайно медленно меняющегося этнического и конфессионального состава населения. Их обозримые перспективы связаны исключительно с местом своего рождения, территорией на которой жили их предки и будут жить их потомки. Отсюда строгая, основанная на традиции, организация политической, хозяйственной и духовной сфер социальной жизнедеятельности. Объективные требования ее рациональной координации приводят к ярко выраженному коллективизму теллурократических народов, иерархичности их политической структуры, четкому соотношению прав и обязанностей. Необходимость высокой степени солидарности порождает идеократичность, наличие общей сплачивающей идеи, которая стоит выше любых частных устремлений. Сохранение стабильности, защита своей территории порождают приоритет воинско-авторитарного духа в теллурократическом обществе. Номос Моря  с его мобильностью предполагает ослабленную связь с родиной, семьей, соплеменниками, порождает индивидуализм, опору исключительно на собственные силы, стремление к максимальной свободе от государственных обязанностей, т.е. к определенным образом понимаемому равенству. Перспектива открытия новых земель и овладения ими открывает реальную возможность быстрого обогащения за счет менее развитых народов,  эксплуатации природных богатств неродной земли. Это порождает дух авантюризма, торгашества, двойной стандарт в отношении к гражданам первого и второго сорта в талласократических империях. В целом же различие менталитета теллурократии и талассократиии проходит по дихотомии культура-цивилизация и консерватизм – новаторство. Первое, по О.Шпенглеру, связано с приматом духовного в теллурократиях и приматом материального, технического в талласократиях, вторая - с воспроизводством привычного и достаточного жизненного уклада в теллурократиях и постоянным новаторством в талласократиях. Именно в последних возникает вера в бесконечный прогресс и беспредельность человеческих возможностей.

В обобщающем плане можно сказать, что для теллурократии характерен «культ Дома», а для талассократии «культ Корабля». Не требуется особенно аргументированной мотивировки того, что перечисленные черты теллурократии гораздо ближе к женской натуре и гораздо более четко выражают ее сущность, чем черты, свойственные талассократии. Талассократические черты более свойственны мужской натуре, с ее гораздо большим авантюризмом, стремлением к открытию чего-то нового, с ее большей страстью к новаторству.

Россия - ярко выраженная теллурократическая держава, империя суши. И этим во многом объясняются очень частые ссылки на женскую душу России. Начиная с XVI в Россия имела совершенно достаточное количество земли и пространства, поэтому она не могла быть заинтересована в агрессивной внешней политике. Ее внешняя политика с этого времени носила исключительно оборонительный, охранительный характер. Ее главная задача состояла в обустройстве этого гигантского пространства, т.е. в обустройстве собственного дома. А обустройство дома - это прежде всего характерная черта именно женской натуры, поскольку дом является как бы продолжением ее тела. Если для мужчины дом представляет собой только часть его существования, порой далеко не самую важную, то «для женщины же - скорее ее особо сформированную целостность».[16]

Если мужчина покидает дом, отправляясь в дальние странствования, с чувством возбуждающего энтузиазма, предвкушая открытие чего-то неизведанного, то для женщины оставление своего дома это всегда чрезвычайно болезненный процесс. Женщина негативно относится к авантюристическим путешествиям с непонятным финалом, к поиску неизведанного, ей не нужного и в принципе не составляющего часть ее натуры. «...поток их внутренней жизненности питает свое устье непосредственно из своего источника».[17] У мужчин же устья, как правило, не видно от той точки, от которой они стремятся к нему. Вполне теллурократически выглядит следующее рассуждение Бердяева “Душа мира - земля - женственна по отношению к Логосу ... В миропорядке мужское и есть по преимуществу антропологическое, человеческое начало. Женское начало природное, космическое. Мужчина-человек через женщину связан с природой, с космосом, вне женского он был бы отрезан от души мира, от матери-земли»[18].

Розанов теллукратический характер женщины и России выражает следующим образом: “Как мы уже заметили, все европейские народы или вырождаются или начинают вырождаться, и в то время как внутри их совершается этот процесс под односторонностью «мужских» интересов, они захватывают или усиливаются захватить кусок земли у соседа. Кусок «земли»... Скоро европейским народам надо будет так мало земли, как мало ее нужно для гроба; и, кажется, именно в этот-то момент они особенно будут пылать желанием «овладеть всею землей», провести до края ее свои «легионы» и «знамена». С «землею» вообще потеряна связь, и она потеряна в «материнстве». С высоких культурных точек зрения «земля» и чувство «земли» есть именно материнское чрево и чувство этого чрева: так глубоко они связаны, почти сливаются. Земля - «кормилица», как «кормилица» и мать».[19]

Думается, что разная степень участия женщин в политике в различных странах может быть успешно объяснена именно с геополитической точки зрения, с талассократических и теллурократических позиций. Дело в том, что мы наблюдаем очень высокую степень политического участия женщин в странах, которые, во-первых, не имеют особых внешнеполитических амбиций, а во-вторых, не вынуждены напрягать свои силы, отвечая на какие-либо геополитические внешние вызовы, которые могут направить свою энергию и инициативу на обустройство дома, для которых дом является действительно первостепенным, в отличие от внешнего корабля. Это страны Скандинавии, это Швейцария, в последнее время действительно находящиеся в относительной безопасности, способные посвятить свою деятельность внутренним проблемам. Там женщины наиболее активно участвуют в политической деятельности. Россия также, по крайней мере начиная с XVIII в., не имела внешнеполитических амбиций. Но ее судьба как судьба мировой державы не благоприятствовала развитию внутреннего дома, концентрации внимание на внутренней политике. Россия всегда находилась под внешнеполитической угрозой, была вынуждена отвечать на внешнеполитические вызовы. Ее соседи по планете не давали ей возможности сосредоточиться на обустройстве собственного дома. Поэтому внутренняя политика России очень зависела от характера внешних вызовов и соответственно подстраивала свою структуру под отражение внешних угроз. Политика России вынужденно имела мужское лицо и участие в ней женщин оказывалось весьма спорадическим. Не должны вводить в заблуждение действия России на протяжении указанных веков, которые она осуществляла на Кавказе, в Средней Азии, в Польше. Они были вызваны не агрессивностью России, но необходимостью отражения внешних угроз, создания определенного пояса вокруг своих границ, пояса безопасности.

В качестве резюме проведенного философского анализа можно вполне согласиться с Зиммелем: “... развитие женской культуры задержала не случайность отдельных содержаний культуры и их историческое развитие, а принципиальное несоответствие формы женской сущности объективной культуре вообще»[20], которая, конечно же, является мужской. И в этом смысле цель женских движений, цель женского культурного творчества должна состоять не в том, чтобы стать такими, как мужчины, и обладать тем, чем обладают они. Она должна состоять в «вычленении специфически женского из непосредственности текущего процесса жизни и придании ему самостоятельности реального и идеального образа»[21]. Или, как понимал это Розанов, женский вопрос не заключается в тенденции «сравняться» с мужчиной, а в «тенденции твердо и выпукло поставить именно свое женственное особливое «я», и потребовать, чтобы цивилизация, грубая и слишком «обще»-человеческая, несколько остановилась и задумалась, прежде чем сломить и окончательно загрязнить это хрупкое и нежное «я».[22]

Неудачи женщин в политической деятельности в нашей стране невозможно объяснить происками политиков-мужчин, их ироническим, недоброжелательным отношением к политикам-женщинам. Дело в том, что женщины движутся в политике не по тому направлению, которое соответствует их сущности, их предназначению, их призванию. Они копируют мужскую политику, но действуют в ней хуже мужчин, потому что мужчины всегда способны уделять все свое время политике. Они способны на авантюристическую, агрессивную политику, поскольку не соединяют эту сторону деятельности со своей натурой вообще. Они более дифференцированы, более специализированы, более профессиональны. Когда женщина пытается делать то же самое, она неизбежно проигрывает. В частности и потому, что ей сложнее переступить через некие моральные нормы, определяющие целостность ее натуры и т.д. Допустим, партия “Женщины России”, которая в 1993-м г. прошла в Государственную Думу, впоследствии полностью потеряла свое влияние и решительно провалилась на очередных думских выборах. Это не стало неожиданностью, поскольку их программа была лишена какой бы то ни было оригинальности, во многом повторяла программы и основные положения преимущественно  мужских политических партий. «Женщины России» не принесли в политическую жизнь ничего специфически женского, поскольку в основном занимались подражанием.

Какова должна быть женская политика, соответствующая женской сущности, особенностям ее, отличной от мужской, культуры? Это чрезвычайно сложный вопрос, и ответ на него может быть получен только в рамках историко-политического творчества женщин, которое непременно должно быть основано на реализации своих самобытных черт цельной женской сущности, органически присущем женщине теллурократическом культе Дома.

 

 

Сведения об авторах:

Гусев Владимир Алексеевич, 1955 г.р.

Доктор политических наук, кандидат философских наук.

Профессор Кафедры социологии и политологии

Тверского государственного университета.

 

Монахова Юлия Александровна

Старший преподаватель кафедры социологии и политологии

Тверского государственного университета

 

В оглавление ТРМ №23