ГЕОПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ

ПЛАНИДА РОССИИ

Лозунг геополитического планирования: клиент всегда прав!

Политическое и геополитическое планирование редко становится предметом беспристрастного изучения со стороны политологов и почти никогда не бывает объектом контроля со стороны общественности. Последняя (то есть общественность, которая в этой специальной области почти всегда остается последней), не имея возможности разглядеть в хаосе политических событий следы доступной пониманию логики, безошибочно обнаруживает в нем одно и то же – планиду. Даже отдавая себе отчет в том, что политика в современном мире давно уже стала заурядным промыслом или, точнее, разновидностью крупного, среднего и малого бизнеса, люди склонны видеть в ней Промысл. Это наблюдение относится и к оценке общей ситуации на мировой сцене планирования, и к российской действительности, имеющей свои особенности. Важнейшие из таких особенностей – ставка «на авось» и наш российский вариант становления открытого общества, но открытого, по преимуществу, для инопланирования.

Неологизм «инопланирование» веден нами для обозначения двух разных явлений: во-первых, элементов скрытого и, мягко выражаясь, нелегитимного внешнего управления, а, во-вторых, приглашенного политического менеджмента. А нанимается или приглашается сей менеджмент с известной целью «наведения на Руси порядка», что практикуется у нас с переменным успехом со времен Рюрика. Еще недавно инопланирование проявлялось в ничем не стесненной свободе целенаправленных внешних индоктринальных воздействий на российскую политическую жизнь вплоть до введения «политических имплантантов» в сокровенные сферы внутренней и внешней политики – в мозговые центры стратегического планирования и управления (финансового, экономического, оборонного), а также в системы жизнеобеспечения формирующегося национального информационного пространства России. При этом главный вопрос заключается не в степени легальности звеньев внешнего управления и даже не в том, насколько конструктивными или деструктивными по замыслу и по интенции, например, «русофильскими» или «русофобскими» являлись операции по вживлению имлантантов (и то и другое давно стало «нашей нормой»), а совершенно в ином. Просто здоровая реакция отторжения на инородное политическое тело или ее отсутствие – лучший показатель жизнеспособности или нежизнеспособности формирующейся политической системы современной России.

Ясность в этом вопросе нужна в первую очередь самому государству, поскольку его способность адекватно реагировать – отправная точка и стратегического планирования, и объективной оценки существующего режима. А все рассуждения о том, что высший смысл проведенных над Россией реформ, бессмысленных и беспощадных, заключался в необратимости демократических перемен (а не в благе народа, которое без этих перемен будет, якобы, совершенно невозможным), и что поставленная таким образом историческая цель вполне достигнута, останутся на совести (точнее, на счету) реформаторов. Êогда говорят, что подобная открытость или, правильнее сказать, незащищенность и уязвимость России кроется в доëãовременном отсутствии у нее собственной стратегии – это полуправда: свято место, деéñтвительно, пусто не бывает. Но полная правда выглядит куда проще: не всякий инстрóìент (а стратегия – имеííо инструмент) можно открыто демонстрировать на публике: не ходит же взлоìùик по улицам с фомкой в руках…. А в России, на ее счастье и несчастье, пока еще есть, чем поживитüñя.

Другие причины закрытости темы политического и геополитического планирования также самоочевидны. Это, прежде всего, ограниченный доступ к достоверной, полной и, что особенно важно, первичной информации. Начиная с этапа формирования стратегического замысла, она в силу вполне объективных обстоятельств технологического характера была и остается прерогативой немногих профессионалов-исполнителей (политтехнологов) и тех, кто определяет целевые установки государственной стратегии, а также правила движения информационных и финансовых потоков в отдельных странах, регионах и в масштабах «ноополитики». Ограничения доступа к информации о планировании такого рода обосновываются, например, необходимостью соблюдения конфиденциальности переговорного процесса, заботой о защите государственной или коммерческой тайны и другими высшими интересами. А то, что «высота интересов» обусловлена, зачастую, низостью помыслов, а не сыновними чувствами к Отечеству, гипотетическим, а не категорическим императивом, так это старые и, увы, почти неисправимые сегодня издержки эпохи секуляризации. Отделяя церковь от государства, заинтересованные стороны вовремя позаботились о том, чтобы жестко, намертво и по возможности навсегда отделить духовные критерии от политической жизни и (что, зачастую, то же самое) от финансовой деятельности. В противном случае подобная деятельность оставалась бы подотчетной для гражданского общества и открытой для обсуждения, а также осуждения деятелей, и не только морального.

Кроме того, «механика и метафизика» политического планирования традиционно рассматривались, да и сегодня рассматриваются только в тех ракурсах, которые исключают его прозрачность и возможность прямого, открытого участия в определении своего будущего со стороны «объектов» или, точнее, клиентов планирования, коих обслуживают менеджеры от геополитики. Клиенты же, не будучи специалистами в этом деле, очевидно, осознают свою неполную дееспособность. В противном случае им не пришлось бы обращаться за помощью. Взаимоотношения с клиентурой в геополитическом планировании строятся, как и в любой уважающей себя фирме, на основе принципа: клиент всегда прав! Однако, если внимательно разобраться, то обнаружится и скрытая сторона: клиент-то прав, да клиентура дура. В очереди клиентов на запись к «хорошим менеджерам» покорно, бок о бок стоят и государства, большие и малые, где-то ненароком обронившие часть своего суверенитета, и неправительственные организации, пожелавшие стать субъектами мировой политики, что ныне явно поощряется сильными мира сего. Ну а клиенты посолиднее – транснациональные – те в очередях не толкутся, открывая высокие двери ногой или финансовой поддержкой международных организаций и отдельных не слишком щепетильных лидеров. Вопрос же о том, кого и как поставить в этой очереди, как принять да обслужить дорогих клиентов – дело персонала, то есть тех же менеджеров….

Политическое планирование в различных политических системах и, соответственно, политологических концепциях и школах интерпретируется по-разному, но, как правило, все сводится к трем элементарным схемам.

Схема первая. В демократических или квазидемократических странах политическое планирование почти полностью вписывается в сферу компетенции представителей финансовой и политической элиты – национальной и мировой. Это в значительной степени ограничивает проблему рамками политической технологии, акцентируя внимание на выявлении и выборе альтернатив в процессе подготовки и принятия политических решений, на согласовании, координации и синхронизации целей и программ, а в ряде областей – на возможностях консенсуса национальных или, что встречается намного чаще, корпоративных интересов «сторон». Таким образом, центральным вопросом геополитического планирования становятся выбор оптимальных технологий и наведение единого порядка на мировой «политической кухне», грязной по определению и по этой причине малопривлекательной для политпотребителей. Последним остается удовлетворять свой нездоровый интерес к «высокой политике» через глазок СМИ, низводящих вопрос до уровня некритического восприятия, то есть до уровня слухов, домыслов и мифов.

Конечно, не все политики предпочитают грязь как гигиеническое средство, а политкухню можно было бы очистить, и довольно быстро (авгиевы конюшни и те, как известно, в конце концов, но поддались наведению порядка). Для этого не потребовался бы даже герой, достало бы одного желания. Его-то, впрочем, и не хватает: за липкой и несмываемой грязью не видно подлинного облика происходящих процессов, то есть игра в компромат стоит-таки свеч. По этой простой причине компромат жил, жив и будет жить. Он побеждает, и не в отдельно взятой стране, а повсеместно. Компромат можно было бы назвать истматом двадцать первого века. Но различие принципиально: для истмата предметом очернения было лишь историческое прошлое и его «проклятое наследие» («мы старый мир разрушим до основанья, а затем…»). Для компромата и прошлое, и настоящее, и будущее, и даже «плюсквамперфект» равно привлекательны как объекты приложения сил и грязи, способностей и редкого призвания, которое именно в этой деликатной сфере находит и свое полное признание. «Раздавить гадину» – любимый лозунг обитателей серпентария. Вот почему не щели, а двери на политическую кухню если и приоткрыты, то лишь для предельно узкого (и гибкого) круга специалистов по индокринации или «научно-информационному обслуживанию» органов власти.

Схема вторая. В условиях господства тоталитарных режимов политическое планирование воспринимается как высокий удел, жребий или «крест» жрецов от политики, как особая привилегия и, более того, своеобразное видовое качество оседлавших власть политических или религиозных сектантов (последнее определение – типичная уничижительная оценка представителей касты политжрецов со стороны критиков тоталитаризма). Сами жрецы окрестили себя проще, строже и куда как доступней для масс: вождями народов или – в зависимости от политического контекста – слугами народа, обладающими даром провидения и высшего знания – либо истинно научного, либо сверхрационального (выбор на усмотрение адептов и толкователей). Назвать такое планирование неэффективным затруднительно, поскольку в значительной степени благодаря ему или, что то же самое, наперекор ему мир получил свой нынешний облик. А это длинный перечень завоеваний: военные блоки для солидарного прикрытия агрессий и гарантии социальной защиты для нуждающихся. В перечень достижений современной цивилизации входят самодостаточные системы коллективной безопасности, которые представляют ныне едва ли не основную опасность для всего мира, и дружеские встречи конкурентов на внеземной орбите, и многое-многое другое, без чего трудно представить себе современность. Однако то ли классики подвели, то ли двоеручники в генсеки выбились, то ли технологическая основа «жреческого» планирования оказалась недостаточно восприимчива к вызовам времени и, в частности, к «грязным политическим технологиям» информационного общества (а они, действительно, нечисты…). Но факт остается фактом: планы глобального переустройства мира на основах социальной справедливости пришлось отложить до худших времен. Худших – поскольку, как говаривал Чаадаев, социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его враги. Вывод напрашивается сам: неправота победителей – локомотив истории, способный доставить их вместо станции назначения на станцию отправления.

Схема третья – притчи о победе побежденных и о пирровой победе. После обвала или самоликвидации социалистического лагеря и биполярной мировой системы у «открытого общества» в одночасье исчезли и основной враг (точнее, произошла «смена жупелов»), и потребность в теории конвергенции, призванной размывать фундаментальные позиции теории мирового планирования социалистического образца. С другой стороны, благодаря этому у мирового планирования западного образца – социальной инженерии с ее весьма скромным теоретическим заделом (бихевиоризм с «политической рефлексологией», необихевиоризм да постбихевиоризм) – открылись возможности для конвергенции иного типа. Имеются в виду перспективы широкого и безбоязненного использования теоретического потенциала поверженных идейных противников. А потенциал впечатляет: в одном Марксовом арсенале хватит идейного оружия на грядущий век со всеми его потрясениями, не говоря уже о великих внедрителях учения, а, по сути, ниспровергателях (как опрометчиво подметил К. Поппер, никто, кроме марксистов не одолел бы марксизм: не по зубам, господа). Потенциал социалистического планирования тем и ценен, что в нем скрыта энергетика если и не истинного, то истового глобализма, дающая в руки преемников готовое вчернове научно-теоретическое обоснование и прочий инструментарий их глобалистских амбиций. А за теорией вслед идет и право на желанную монополию в деле построения нового мирового порядка (прав все-таки Чаадаев, хотя и отчасти).

Данная схематика потребует значительной коррекции, если предметом исследования наряду с глобалистскими планами-антиподами (коммунистического и демократического переустройства мира) станет и тотальный проект установления мирового господства фашистской Германии, который являлся одновременно и антикоммунистическим, и антидемократическим. Характерной особенностью этого преступного проекта с его расистским геополитическим планированием была тщательная разработка лженаучного эколого-расистского обоснования. Без учета этого фактора невозможно понять ни подлинные причины и скрытые мотивы становления довоенных и послевоенных политических систем, ни процессы укрепления связей между членами мирового сообщества, повлиявшие на формирование биполярной политической системы с ее противоречиями (декларируемый антитоталитаризм и откровенно тоталитарный дух), ни внутренние механизмы возникновения и легитимации идеи так называемого «мирового правительства», которая служит ныне главной мишенью критики со стороны антиглобалистов.

Несмотря на то, что сообщество современных «генеральных конструкторов» мировой политики далеко не однородно, оно являет собой весьма узкий и закрытый для непосвященных круг лиц, все больше похожий на мировой элитарный клуб. В данном случае имеются в виду не «офисы» клуба: «семерка – восьмерка», «Давос» и прочие, а нечто большее. Это клуб со значительными, но далеко не всегда делегированными полномочиями, внутренними «табелями о рангах», фиксирующими и тем самым закрепляющими неравенство стран в рамках международного сотрудничества. Пример очевидного неравенства в сотрудничестве – положение сотрудника фирмы по отношению к хозяину пакета акций, а также деление государств на «гуманитарных доноров» и просителей, когда в число последних добровольно входят или «заталкиваются» без церемоний, как правило, энергетические доноры планеты. Логика становления и функционирования сообщества мировых лидеров не всегда совпадает с интересами и позициями отдельных регионов, государств и народов, что не только не мешает его развитию, но и скрепляет внутренние связи круговой порукой. «Списочный состав клуба» включает в себя имена не только всемирно известных публичных политиков, но и малопопулярных, зато реальных руководителей влиятельных корпораций, ряда неправительственных организаций, в том числе оппозиционно настроенных по отношению к режимам в своих странах, а также отдельных высокопоставленных чиновников, представляющих национальные органы власти или межгосударственные организации.

По точному определению немецкого политолога Ю.Хабермаса, новые элиты – это, по сути, элиты функционеров. Принципиальные различия между национальными элитами и «функционерами» заключаются в том, что последние, конечно, формально связаны с правительствами и институтами стран их происхождения, но фактически они уже переросли свои национальные контексты. Хабермас, основываясь на обобщении процессов, проявившихся при создании Европейского сообщества, дает не только чрезвычайно жесткую оценку этому клубу («профессиональные чиновники образуют оторвавшуюся от демократических процессов бюрократию»), но и рассматривает его возникновение как проявление общей глобалистской тенденции, явно антидемократической по своим последствиям. По его мнению, «для граждан тем самым увеличивается разрыв между вовлеченностью (Betroffensein) и участием. Все возрастающее число мер, решения о которых принимаются на наднациональном уровне, вовлекает в свою орбиту все большее число граждан во все более широких жизненных сферах. Но поскольку роль гражданина эффективно институциализирована только в пределах национальных государств, граждане лишены всяких реальных возможностей тематизировать всеевропейские решения и оказывать на них влияние».

Благодаря политическому планированию, которое осуществляется, как правило, за плотно закрытыми дверями, становятся возможными и сама постановка глобальных проблем, и организация коллективного международного участия в их решении. Но это только одна – лицевая – сторона вопроса. С другой стороны, от результатов такого элитарного планирования напрямую зависит не только уровень и качество жизни миллионов людей, которым отводится роль пассивных объектов социальной инженерии, не только соблюдение их гражданских прав и свобод, но и само право на жизнь. А этого неотъемлемого (в идеале) права, как показывает современная история, могут в одночасье или в намеченный период времени, например, в соответствии с «гуманитарным планом», лишиться и отдельные люди, и целые народы, и государства (утрата или существенное ограничение национальных суверенитетов). Политика «надсуверенного» планирования не ограничивается выработкой согласованных решений, легко перерастая в выборочное и ситуативное использование методов информационного воздействия (читай – устрашения, террора) и коллективного наказания провинившихся народов (как не переводи – геноцида).

Но дело не в словах, а в сути: всем известно, что так называемый международный терроризм являет собой совместный плод двух тяготевших друг другу и конкурировавших моделей «надсуверенного» планирования, у которых было все, кроме общего наследника. Политика пестования террора может быть как спонтанной и противоправной, осуждаемой мировым сообществом, так и внешне легитимной, плановой и даже «стратегически обоснованной», например, потребностью в защите неких высших ценностей или нуждами международной «антипартизанской» (антитеррористической) кампании. Как подметил Жан-Поль Сартр в своей известной статье «Геноцид», посвященной вьетнамской войне, антипартизанский геноцид, ставший в ХХ веке почти легитимным инструментом геополитической стратегии и экономики, – это тоже «война, развязанная теми, кто считает ее единственно возможным отношением между чрезвычайно развитой страной и страной неразвитой». Геноцид в принципе «не может не быть обдуманным и спланированным», ибо такова его внутренняя суть. По этой причине логика и технология политического планирования должны быть если и не прозрачными, то, как минимум, доступными для независимого политологического анализа. Но приоткрыть завесу над тайной политического планирования – полдела. Назрела острая необходимость прояснить ее концептуальные, методологические и ценностные ориентиры, что позволит поставить эту деятельность под контроль гражданского общества, а также качественно поднять уровень компетенции и социальной ответственности тех, кто специализируется в сфере стратегического политического планирования.

Еще вчера политическое планирование воспринималось как оставленная новому поколению в наследство великая миссия по воплощению в жизнь некой «программы-максимум» – проекта мирового социального переустройства. Все и вся – от земных недр и биоты до социально-экономического потенциала и околоземного космического пространства – было подчинено единому замыслу и подлежало не просто планированию, а планированию именно политическому. В этом контексте даже «программы-минимум» и скромные экономические планы на местах приобретали особый, политический и глобалистский смысл – самоотречения во имя идеи, с которой связывалось не иначе, как будущее человечества. При этом сама возможность существования, а, проще говоря, материального содержания глобального проекта и стоязычной армии его проектантов питалась почти исключительно соками России – ее колоссальными природными и человеческими ресурсами. На проект не жалели ни средств, ни людей, ни природы. Об отношении к людям говорить можно долго, хотя в главном – цена человеческой жизни – оно не изменилось. А отношение к природе сводилось к формуле: «взять живьем» или как получится.

В историческом плане данный проект, даже если пользоваться категориями характерного для него экономоцентизма, оказался сугубо затратным как с точки зрения его «социальной себестоимости», так и ресурсной емкости (невосполнимые природные потери вплоть до полностью «выбитых экологических ниш» и экологические поражения на огромных пространствах с «экологическим минированием» будущего без шансов его эффективного «разминирования»). Под сухой формулой «социальная себестоимость политического планирования» скрыты потери качества жизни для многих поколений российских граждан, а также масштабы многомиллионных человеческих жертв и жертвоприношений, по отношению к которым выражение «нерациональные» звучит кощунственно. Парадокс заключается в том, что именно осуществление великого социального проекта с его богоборческим пафосом отодвинуло в разряд чисто затратных и по этой причине неактуальных подавляющую часть давно назревших экологических и значительную часть социальных программ. Это произошло в строгом соответствии с этатистским принципом тотального планирования: «сначала надо произвести, а лишь затем тратить» с дальнейшей его расшифровкой: «сначала надо произвести средства производства, а лишь затем…» и т.д., вплоть до полного забвения долга перед жизнью и живущими.

Так, из социальной сферы планирования были вытравлены и сама идея социальной солидарности поколений, и дух соборности, и дело благотворительности, и потребность в развитии и государственной поддержке негосударственной социальной инфраструктуры, и движущая сила становления этой инфраструктуры – самоорганизация и местное самоуправление. Из экологической – право населения на экологическую информированность и самозащиту с использованием всего арсенала законных политических средств, участие в разработке программ, представляющих потенциальную угрозу для территорий и населения, на экологическую подконтрольность органов власти любого уровня местным общинам, как, впрочем, и само право общин на существование.

Масштабы расточительства прежних вершителей наших судеб и судеб мира если и были чем-то ограничены, то разве что особенностями их человеческой натуры – способностью усвоить или доразвить «единственно верное учение» и степенью неверия в Высший суд. Впрочем, вывод о затратном характере глобалистского проекта с некоторыми коррективами политэкономического характера можно отнести и к противоборствующей стороне. Мировая биполярная политическая сверхсистема выросла, по сути, на тех же дрожжах, основываясь на противостоянии лагерей, каждый из которых видел смысл своего существования и существования человечества не только и даже не столько в реализации собственного «великого проекта», сколько в поражении противника (выражение Рейгана: «лучше умереть, чем покраснеть»). А эта задача, как известно, обошлась и России, и человечеству куда дороже самих глобалистских проектов.

Инерция сверхсистемы пока еще сильнее доброй воли и трезвого расчета. Потому и победа одной из сторон не стала, да и не могла стать победой здравого смысла. Все обернулось сверхмасштабным и хищническим разграблением «поверженных территорий» руками доморощенных организованных групп, не то чтобы преступных (установленное беззаконие – тоже закон!), но явно и грубо преступивших все заповеди и заветы предков. Среди мародеров оказалось немало учителей и прозелитов западной веры, не устоявших перед соблазном поживиться на беде разоряемых народов: без их благословения не уходили бы неправедно добытые капиталы за кордон. Каковы же результаты инерции? Они налицо. Это и сверхновая вспышка глобальной коррупции, навсегда погубившая пока еще славные имена и деяния многих политиков современности, пошатнувшая в грядущих поколениях веру в устои демократии. Это и обескровливание России в ее новых границах и вытравливание ее системного потенциала – природного и ресурсного, интеллектуального и экономического, столь необходимого миру, стоящему перед реальной угрозой экологического самоотравления и коллапса. Это и неизбежный переход значительной части стран и, в первую очередь, многих новообразованных независимых государств в категорию государств-клиентов с существенно урезанным (или отрезанным – чтобы не мучились) суверенитетом. Еще одно из последствий установления «монополярного мира» – плохо прикрытый поиск нового врага. Хоть какого. Так знаковое название известного манифеста антимарксистской социальной инженерии «Открытое общество и его враги» (Карл Поппер против Карла Маркса) еще раз подтвердило очевидный факт: представления об «открытом обществе» и о его «врагах» в сознании многих современных политиков воспринимаются как две стороны одной медали. Очевидно, что время взвешенных и экологически обоснованных стратегий – и национальных, и мировой – не могло стать временем великих политических иллюзий и баталий.

Но здравый смысл востребован временем. И тот факт, что о глобальных катастрофах и выработке единой экологической стратегии заговорили во весь голос в последнее десятилетие, что и Россия, наконец, обретает свою экологическую доктрину, объясняется не только динамикой климатических изменений, но и глубокими изменениями климата политического – крушением системы, основанной на противостоянии идеологий. Как бы уничижительно ни именовала себя современность, пусть даже «эпохой-пост» (постмодерн, постисторизм, посткультура, постидеология), но факт остается фактом: именно современность с ее скепсисом по отношению к великим политическим идеям недалекого прошлого (недалекого во всех смыслах этого слова) сделала возможным поворот к истокам жизни. Поворот к единственному делу, стоящему над любой политикой, – сбережению жизни. Но для осознания этой задачи гражданское общество и оставшиеся наплаву политические системы должны созреть, как, впрочем, и для принятия вечных истин о сущности жизни и смерти. Одна из этих истин заключена в простых, но воистину целительных словах: «не любящий брата пребывает в смерти» (1 Ин. 3:14).

Сегодня мы наблюдаем этап быстрого созревания формирующейся политической системы современной России, за плечами которой не только руины грандиозных глобальных проектов, но и тысячелетняя история развития на русской почве Православной цивилизации, бесценный опыт межэтнического сотрудничества и мирного межконфессионального сосуществования народов. О том, что процесс укрепления государственных институтов России и возрождения национального самосознания будет не одномоментным, а длительным и болезненным, говорит, в частности, пока еще господствующее отношение к целям и технологиям политического планирования. Сегодня оно воспринимается многими, в том числе, увы, и теми, кто специализируется в этой сфере, только лишь как планирование бесценного времени высших государственных органов власти и, соответственно, личного времени руководителей разного ранга. А вся «механика» такого действа сводится к тому, чтобы в лучшем случае скоординировать и синхронизировать планы текущей работы министерств и ведомств с учетом их иерархии и в соответствии с некоей общей программой, рассчитанной на несколько лет. В худшем случае задача и того проще: вогнать текущее время политиков в календарное ложе предстоящих событий или тех событий, которые специально изобретаются, чтобы сделать их реперными точками PR-планов, преследующих простую цель – демонстрацию компетенции чиновников и поддержание рейтингов политиков.

При этом и экологические проблемы, и духовная жизнь, и фундаментальные исследования, естественно, выпадают из текущих планов, поскольку их включение потребовало бы на несколько порядков расширить временные границы планирования и обнаружило бы профессиональную неготовность или еще хуже – несостоятельность его субъектов. Не будешь же по селектору обсуждать проблемы Киотского протокола или аксиологические аспекты геостратегических концепций, представляющих угрозу для России. Круг допущенных к политическому планированию столь же узок, как и круг их интересов. У «плановиков», как правило, даже не возникает мысль о том, что подлинная суть их работы заключена не в планировании времени, а в планировании исторического времени, которого, возможно, уже и не осталось для решения главной задачи – жизнесбережения. И только в этом контексте имеет смысл планирование времени служебного, чиновничьего…

Сверхзадача общенациональной стратегии, в которой мы нуждаемся, – не только ответ России на вызовы времени, но и нечто большее: вызов самому времени. Времени, в котором нынешняя «усеченная» Россия пока получила лишь «вид на жительство», так как ей пришлось возвращаться к азам государственного строительства в самый неподходящий для этого дела момент – в период системного кризиса, территориального распада и превращения единого народа в разделенный народ. Этот период нашей истории можно назвать эпохой великого океанского отлива – отступления России. Отлив этот оставил по себе на новообразованной суше не только руины былой экономической и военной мощи, но и миллионы бывших граждан, лишенных информационной и духовной среды обитания, не защищенных даже гражданством. После падения тоталитаризма и в восточной Европе, и в Азии пришлось, видимо, ко времени изобретенное в «Mein Kampf» и получившее форму теории деление людей на граждан, подданных и неграждан. А сама эта человеконенавистническая книга вождя изуверов попала в разряд запрещенных, думается, не только по причине заключенной в ней энергии политического экстремизма и активизировавшейся в последнее время борьбы с его проявлениями. Если это было бы так, то пришлось бы запретить все многотомье отечественных вождей – от отца-основателя с его директивами по физическому истреблению духовенства и Бухарина с крылатым лозунгом: «За принудительный труд и массовые расстрелы!» до недавних реформаторских программ по жульнической и предельно радикальной экспроприации общенародной собственности (это ли не политический экстремизм?). У запрета нацистских книг причина другая: пугающая узнаваемость идей, лозунгов, деяний…. Если уж говорить о содеянном, то вспомним хотя бы о наших бывших согражданах, которые по сей день лишены не только гражданских, но и самых элементарных человеческих прав – на письменность, речь, любовь к отеческим гробам. Вспомним хотя бы о сужающемся кольце непостижимого равнодушия к судьбе братьев – о так называемой «братской блокаде» (политической, информационной, экономической) вокруг русского Приднестровья, которое может стать братской могилой русского единства. И это вклад России в разрешение проблемы разделенного народа? Чем слабее она защищает униженных, тем слабее становится и тем горше ее собственное унижение. Никому не должно забывать, что будет с теми, кто не любит брата…. Вспомним и о непроизносимом у нас: за искусственной чертой российских границ никем не признанными (и Россией, разумеется, тоже) остались и русские люди, и русские города, и русские острова-государства. Раздвоенный язык пропаганды предлагает именовать их русскоязычными, лишая тем самым последнего права на политическое бытие и самоназвание, предрешая истребление русского духа.

Все хорошо понимают, что политическая стабилизация «усеченной России», с таким трудом достигнутая после выхода из пике кризиса и распада, – это всего лишь «точка бифуркации». А настоящий выбор еще впереди. И он будет сделан при любом исходе – или нами, или за нас. Но в последнем случае это будет наш окончательный исход – демографический, интеллектуальный, нравственный. Стратегия России должна базироваться не на механическом перечислении угроз, как это делалось прежде (типичный пример – доктрина информационной безопасности), а на технологии управления рисками, каждый из которых имеет ныне отчетливое экологическое и человеческое измерение. Чтобы прояснить эту мысль, зададимся вопросом: можно ли заранее подготовиться к безопасной деятельности, не зная заранее, в чем она будет состоять – в отдыхе с газетой в руках или в покорении Гималаев, в подводном погружении или полете на Марс? Сама постановка вопроса кажется бессмысленной, поскольку набор угроз определятся выбором стратегии и степенью связанного с нею риска. Но почему же не кажется бессмысленной затея просчитать все мыслимые угрозы, к примеру, информационные, не определив для начала, какую стратегическую роль избрала для себя Россия хотя бы в этой узкой сфере политики – роль одного из лидеров в строительстве глобального киберпространства или роль рантье, живущего на нефтедоллары? Замечу, что даже при постановке этих вопросов, за рамками обсуждения останутся все основные стратагемы долгосрочного планирования! При осмыслении ситуации следовало бы учесть амбиции США, не без основания претендующих на роль генерального конструктора мирового киберпространства и ноополитики (кстати, сами эти понятия по известным причинам отсутствует и в отечественной доктрине информационной безопасности, и в программе «Информационная Россия»…). Определяя амбиции России, без которых, как справедливо заметил наш Президент, стране не подняться, не следует, вероятно, рассчитывать в ближайшие годы на лидерство по ряду ведущих направлений, памятуя об особой опасности, которую представляет амбициозная серость…

Однако следует, как минимум, помнить о великой ответственности нашего государства с его необъятной территорией перед природой (информационные системы обеспечения экологической безопасности и мониторинг) и собственными гражданами. Для граждан России единое информационное пространство становится сферой общения и непрерывного самообразования, основным источником жизненно важной информации, в том числе социальной и экологической, и, что особенно важно, средой обитания национального духа, а также одним из гарантов личной и национальной безопасности, общенационального единства и государственной целостности. Помнить следует также и о будущем всех российских соотечественников – не только о последней «волне», но и о многомиллионной армии русских американцев, русских французов, русских итальянцев..., давно укрепившихся на чужбине, ставшей им со временем второй родиной. Они никогда не забывали о своей первой родине – России. Наши соотечественники в дальнем зарубежье заинтересованы в укреплении живых связей с землей предков и не торопятся вслед за «всенародно избранными» поделить ее на политические ломти. Они имеют право как на свой – русский – сегмент в глобальном информационном пространстве, так и на деятельное соработничество с отечеством, которое (отечество, а не отдельные госорганы) не меньше нуждается в поддержке с их стороны, чем они – в системной поддержке России. Недопонимание того, что проблема соотечественников – и ближних, и дальних – ключевая для национальной безопасности, делает стратегическое планирование профанацией. А стойкое нежелание рисковать отношениями с режимами, препятствующими конструктивному решению этой проблемы, ставит Россию в ситуацию недопустимого, чрезвычайного риска, имя которому: собственноручное взращивание антироссийского окружения на постсоветском пространстве. Другими словами, от выбора альтернативы развития страны (выбора рисков) почти полностью зависит характер ожидаемых угроз, и, соответственно, рекомендации по минимизации чрезмерных рисков.

Особое значение для исправления ситуации имеет сегодня завершающаяся подготовка национальной экологической доктрины, которая (во всяком случае – ее проект) построена на теории управлении рисками. Главная функция этой доктрины – расширение временного горизонта политического планирования. Методология управления рисками предполагает наличие многоходовой перспективы для осуществления стратегического плана, адекватной временным горизонтам природных процессов (пример – периоды естественного восстановления зон экологического поражения или циклы возобновления отдельных типов ресурсов), что позволит просчитать ближайшие и отдаленные последствия принимаемых решений. Но это потребует кардинального изменения принципов политического управления в высших эшелонах власти, в чем также заключен известный риск, но риск оправданный. Куда больше рискует тот, кто ничем не рискует: он может потерять время, необходимое для сохранения жизни и духовного спасения, сам путь к которому способен «избавить тех, которые от страха смерти через всю жизнь были подвержены рабству» (Евр. 2:15).