СТРОИМ РОССИЮ
                                                               

Господи, неужели это не сон? Щипаю себя — нет, это явь. Стало возможным публично сравнивать различные варианты государственного устройства и обсуждать, какой из них лучше подходит для России — вещь, еще двадцать лет тому назад абсолютно невозможная и недопустимая, ибо считалось, что мы уже имеем самое лучшее и совершенное из всех устройств, освященное “единственно верным учением” Маркса-Ленина и воплотившее в себе мечту бесчисленных поколений задавленных эксплуатацией трудящихся всего земного шара. Но поскольку такое положение, когда считается существующим то, чего на самом деле нет, не может продолжаться вечно, оно в начале девяностых закончилось. Официальные суждения о том, какой политический строй хорош, а какой плох, перестали навязываться публике, и гражданам было предоставлено в качестве интеллектуальной разминки самим порассуждать на эту тему — хоть по телевидению, хоть в печати. Опасаясь, что это удивительное время скоро пройдет, надо и нам поспешить порассуждать об этом предмете: ведь так приятно высказаться о том, что еще сравнительно недавно было под страшным запретом, а тем более — напечатать свои мысли, предоставив их на суд общественности. Конечно, у нас нет уверенности, что их прочитает заметное количество людей, а если и прочитает, то что-то у нас изменится, но задача философа заключается все-таки не в том, чтобы менять мир — это пусть делают политики, — а в том, чтобы свидетельствовать об истине. Попробуем ее найти.

Государство, возникающее на поздней стадии исторического развития всякого общества и представляющее собой наиболее содействующий расцвету цивилизации вид жизнеустроения, есть прежде всего власть, а власть есть прежде всего насилие. Почему власть, применяющая насилие, становится в какой-то момент необходимой? Первопричиной этого является первородный грех, приведший к наследственной порче человека, из-за которой при предоставлении индивидуума самому себе, совместная жизнь большого количества индивидуумов не получается. Это можно пояснить таким сравнением. Представьте себе, что, плывя на лодке, вы уронили за борт спички. Вы выловили их, вытряхнули из коробка и разложили на солнышке. Вскоре спички высохли, но когда вы начали напихивать их обратно в коробок, оказалось, что они туда лезть не хотят: от намокания и суши они искривились и на прежнее место не помещаются. Что вы сделаете в этом случае? Конечно же, сильно надавите на них и загоните под крышку. То же самое происходит с человеком, поврежденным адамовым грехом: без нажима он не вписывается в общество, на него надо надавить, и это как раз и должна сделать власть, чем и оправдывается ее существование. Строго говоря, от нее ничего другого не требуется, она необходима только для этого, для обеспечения самой возможности коллективного бытия. Если эта возможность будет обеспечена, все остальное сделают сами граждане: произведут товары и продукты питания, создадут науку, культуру и искусство, построят дома, проведут железные дороги и т. п. Если же этого нажима, заставляющего людей жить вместе, не будет, не будет и тех достижений, которых можно добиться только объединенными усилиями больших групп, а это — почти все, чем гордится цивилизация. Но если это так, то типология государства сводится к классификации форм власти.

Этих форм в принципе не так уж много. Речь идет, конечно, о “чистых формах”, то есть об абстракциях, которые в эмпирической действительности всегда смешиваются друг с другом, но без теоретического выделения этих базовых вариантов нельзя понять природу реальных государств, где один из них обычно доминирует, а другие являются второстепенными.

Базовые формы власти можно охватить схемой, напоминающей менделеевскую таблицу химических элементов. Успех Менделеева был результатом правильного выбора основного параметра — заряда ядра (атомного номера), с которым связана степень заполнения внешней электронной оболочки и число уже заполненных электронных оболочек. Само же заполнение, как выяснилось позже, зависит от трех “квантовых чисел” — их возможные комбинации и определяют химические свойства элемента. Очень важен выбор базовых характеристик и при систематизации форм власти. Сегодня можно подвести итог более, чем двухтысячелетним поискам таких характеристик и построить соответствующую таблицу.

Родоначальником интересующей нас типологии был Аристотель. Его таблица определялась двумя параметрами — количественным и качественным. Первый параметр — число людей, которым принадлежит власть, а она может принадлежать одному лицу, привилегированному меньшинству или большинству народа; второй — моральная оценка власти, выраженная прилагательным “плохая” или прилагательным “хорошая”. Итого у Аристотеля получаются шесть форм власти.

Аристотель полагал, что даже теоретически ничего, кроме этих шести форм существовать не может, но это не так. Если первый его параметр выбран удачно, то второй никуда не годится. Что такое “хорошая” и “плохая” власть? Аристотель дает такое определение: если власть заботится о народе, она хорошая, если заботится лишь о самой себе — плохая. Но как тут провести границу? Всякая власть вынуждена в какой-то мере заботиться о народе, иначе она не будет иметь поддержки снизу и рухнет, так что ее забота о подданных есть в то же время и забота о себе. С другой стороны, ее стремление усилиться и укрепиться трудно отделить от стремления получить больше возможностей заботиться о гражданах, так как: слабая власть не сможет сделать ничего общеполезного. И когда власть твердо берет в свои руки бразды правления, кто нам разъяснит, сколько здесь эгоизма, а сколько желания выполнить свой долг перед нацией? Сказав “государство — это я”, Людовик XIV выразил искреннее убеждение многих властителей мировой истории, но если это так, то забота властителя о себе и есть его забота о государстве, то есть о народе. Слабое место в аристотелевской систематизации — попытка дать качественную оценку власти по моральному принципу: мораль вещь весьма расплывчатая.

На более объективный качественный фактор указал наш соотечественник Лев Александрович Тихомиров (1852—1923). Он поставил вопрос, не приходивший в голову ни Аристотелю, ни его последователям: а как вообще может существовать государственная власть, почему люди ей подчиняются? Раньше это казалось само собой понятным: на то и власть, чтобы ей подчиняться, но Тихомиров стал рассуждать дальше и пришел к выводу, что должны иметься какие-то психологические причины подчинения, и их необходимо осмыслить. Ключом к осмыслению он считал особое чувство, присущее человеку, которое можно назвать желанием иметь над собой кого-то высшего, чем он сам, и подчиняться ему. Сославшись на К. П. Победоносцева, назвавшего это чувство “силой нравственного тяготения”, Тихомиров продолжает:

“Это очень глубоко подмеченная черта нашей психологии, черта, которую можно назвать женственною, но которая обща всему роду человеческому. Она вовсе не есть выражение слабости, по крайней мере по существу, но выражает поэтическое созерцание идеала, искомого нами и чарующего нас в частных воплощениях своих вызывающего наше преклонение и подчинение, ибо идеалом нельзя владеть, а ему можно только подчиняться, как высшему нас началу. Эта черта, особенно яркая у женщин, выражает однако целую серию общечеловеческих добродетелей: смирения, скромности, искренней радости при отыскании идеального, без зависти к тому, что оно выше нас, а с одной чистой готовностью поставить это высшее в образец себе и руководство. Подобно тому как стремление к независимости может порождаться не только могучей силой, но также грубой необузданностью натуры, демоническим тщеславием, так и стремление к подчинению не всегда является результатом слабости, но и лучших, тончайших свойств природы нашей”.

Это наблюдение очень верно, и оно ставит все на свои места. Горизонтальная ось таблицы должна оставаться осью качества, но качества не власти, а механизма подчинения. Во-первых, тут больше определенности, а, во-вторых, так оказываются представленными оба взаимно дополняющие друг друга аспекта государственной жизни.

Мотивация повиновения может быть не только той высокой мотивацией, какая раскрыта в приведенной цитате из Тихомирова, но также низкой и промежуточной между низкой и высокой, то есть средней. Во всех случаях человек подчиняется власти как чему-то его превосходящему, но важно, в чем он видит ее превосходство над собой. Если он признает лишь ее физическое, силовое превосходство, он будет подчиняться ей из страха, а это самый низкий вид мотивации. Если власть имеет очевидные заслуги перед народом — например, успешно развивает хозяйство, хорошо обороняет страну от внешних врагов, наводит в стране порядок, — подданные признают ее превосходство над собой в сфере таких чисто человеческих достоинств, как интеллект, воля, способность к практическим делам, умение предвидеть ход событий и т. п., и подчиняются ей из уважения. Это — более высокая мотивация, чем страх, но не самая высокая. Высочайшим побуждением иметь над собой власть служит то чувство, о котором писали Победоносцев и Тихомиров, — желание человека обрести над собой нравственный идеал, который подтягивал бы его к себе и совершенствовал бы его, как духовное существо. В этом случае акт подчинения не только не имеет никакой примеси отрицательных эмоций, но доставляет радость и наслаждение. Ощущение своей греховности, подспудно живущее в каждом нормальном человеке, перестает свербить душу и заменяется чувствами, что кто-то великий и мудрый ведет тебя к спасению. Эти три рода повиновения власти в точности соответствуют трем ступеням христианского послушания, о которых единодушно говорят святые отцы, — рабской, наемнической и сыновней, — что, конечно, является дополнительным аргументом в пользу того, чтобы использовать этот признак в качестве классификационного.

Итак, мы имеем три значения количественного параметра, относящегося к самой власти, и три значения качественного параметра, относящегося к тем, кто ей подчиняется. Каждое из трех значений первого параметра может сочетаться с каждым из трех значений второго параметра, и так, по крайней мере в теории, получаются девять различных форм власти. Рассмотрим их по порядку, идя сначала вниз по столбцу, а затем вправо от одного столбца к другому.

1. Властвует один, и ему повинуются из страха. Эта форма власти хорошо известна и имеет ряд названий — диктатура, тирания, деспотия. Классическими диктаторами были Корнелий Сулла и Юлий Цезарь в Древнем Риме, а в наше время — Малина Трухильо в Доминиканской республике и Франсуа Дювалье на Гаити. Диктатор может по-своему заботиться о народе, но по самой своей сути это — очень некачественная форма жизнеустроения, и не только потому, что свободолюбивые люди, которых в любом обществе достаточно много, ненавидят диктаторов и совершают на них покушения (двое из названных выше диктаторов были убиты заговорщиками), но и из-за своей недолговечности. Даже если тирана не убьют, он умрет от старости, а что дальше? Наиболее распространенное продолжение — опускание формы власти на одну клетку ниже: после диктатуры бразды правления обычно берет в свои руки ближайшее окружение властелина (которое чаще всего его и свергает).

2. Власть принадлежит небольшой группе, мотив повиновения — все тот же страх. Исторические примеры такой власти столь же многочисленны, как и примеры диктатуры. Особенно регулярно она возникает в Латинской Америке, где ее именуют “хунтой”. Этот термин удобен и для обобщения — краток и привычен, так что мы и впишем его во вторую клетку первого столбца. Хунта может существовать где угодно — скажем, таким видом правления была наша “Семибоярщина” между 1610-ым и 1612-ым годами и “Бироновщина” при формальном правлении Анны Иоанновны. Этот вариант хуже предыдущего, так как внутри дорвавшейся до власти группы (шайки, клики), как правило, начинается взаимное подсиживание, и на заботу о народе у нее не остается времени.

3. Властвует большинство, мотивом подчинения по-прежнему является страх. В этом варианте большинство лучше назвать “массой” или “толпой”. Это — аристотелевская “охлократия”, неожиданно снова воплотившаяся в политическую реальность в двадцатом столетии. Как это может быть, чтобы бал правила масса, то есть большинство, и в то же время в обществе царил страх? О, нам, живым свидетелям охлократий, это хорошо понятно! Психологический механизм здесь очень прост: каждый боится остальных, опасается, что он не признают его своим, возьмут его под подозрение, начнут косо на него смотреть, а то и донесут на него “куда следует”. В таком обществе самое ужасное — оказаться чужаком, поэтому всякий громко демонстрирует свою лояльность, свое полное единомыслие с толпой, и так возникает особый род коллективного самогипноза, и доносы друг на друга делаются почти искренне. Такое житье было у нас в тридцатых, и тогда ходил анекдот: — Ты за что сидишь? — За воровство. А ты? — А я за лень. — Как за лень? — А так: пришел ко мне вечером друг, выпили, покритиковали правительство. Когда друг ушел, я подумал: надо пойти донести, но посмотрел на часы — время позднее, решил пойти завтра с утра. А друг не поленился, сходил вечером.

Маяковский застал появление этой атмосферы взаимного страха и взаимной подозрительности и решил бороться с ней поэтическими средствами, написав стихотворение “Трус”, где были такие строки: “Подлежит и ляжет житель, дрожью ночь корежит тело... Товарищ, чего вы дрожите, в чем, собственно, дело?”, но через два года сам так чего-то испугался, что пустил себе пулю в сердце. Подобная же атмосфера установилась позже в нацистской Германии, а наибольшей степени смущения достигла в Камбодже при Пол Поте и в Северной Корее при Ким Ир Сене. Разумеется, такой странный и страшный тип коллективного бытия не мог не привлечь внимания писателей, и лучше других его изобразил Орвелл в романе “1984”. Эту книгу нельзя даже назвать карикатурой — обезобразить то, что и так предельно безобразно, невозможно. В наше время такое бытие стали называть не “охлократией”, а “тоталитаризмом”, что более удачно, так как этот термин передает главное в нем: тотальных страх и тотальное доносительство. Его мы и внесем в нижнюю клетку первого столбца.

По поводу тоталитаризма нужно сказать еще одну вещь. Поскольку основным пафосом этого строя является пафос выставления гражданами напоказ своей лояльности, а она имеет наиболее убедительную форму, когда это — лояльность кому-то, в тоталитарном обществе естественным образом возникает легендарный “вождь”, который имеет гораздо меньше власти, чем можно подумать, и служит лишь точкой схода всех индивидуальных адресований верности. У Орвелла таким персонажем является “Большой Брат”, само существование которого в романе ставится под сомнение. Ким Ир Сен, возможно, был чем-то вроде такой куклы, и уж во всяком случае, повлиять на изменение порядка в стране никак не мог. Такую чисто “знаковую” фигуру часто путают с реальным вождем, о котором сейчас пойдет речь, и это служит причиной ошибок в политологических суждениях.

4. Власть в руках одного лица, и этому лицу повинуются из уважения к его заслугам перед народом. Такую форму можно назвать правлением национального лидера. Примеры таких лидеров: Симон Боливар, Фидель Кастро, Дэн Сяопин (последний формально не был руководителем страны, но все знали, что власть принадлежит ему). Боливар освободил значительную часть Южной Америки от испанского господства, Кастро — Кубу от засилья американцев, Дэн вытащил Китай из нищеты и сделал его процветающей страной. Такой вождь, конечно, куда предпочтительнее диктатора. То, что он стоит во главе государства, совершенно естественно — ведь он доказал, что хорошо чувствует чаяния простых людей и находит способы их осуществить. Но в такой власти есть и серьезный недостаток: невоспроизводимость любимого народом лидера. Выполнив свою историческую миссию, национальный герой не оставляет достойного наследника. Кроме того, бывает и так, что он еще задолго до смерти проникается зазнайством и высокомерием, так как подхалимы постоянно твердят ему о его необыкновенных качествах, и начинает относиться к себе некритически, вырождаясь в диктатора. На эту тенденцию, как вполне объяснимую, указывал еще Полибий, живший сто лет спустя после Аристотеля.

5. Власть в руках небольшой группы, и оправданием этой власти являются ее заслуги перед страной. Это — типичный случай господства служилой аристократии, какое имело место во всех странах феодальной Европы, в частности — у нас в России до Ивана Третьего. С повиновением здесь особых проблем не возникает, поскольку заслуги правящей группы очевидны для большинства населения, а вот с эффективностью такого правления дело обстоит хуже: в среде аристократов неизбежно возникает борьба за более высокое место в иерархии, и в разгорающиеся междоусобицы втягиваются народные массы, вынужденные отвлекаться от производительного труда.

6. Власть принадлежит большинству, повинуются ему из уважения. Политической реальностью эта форма была разве лишь в некоторых городах-государствах Древней Греции, но как идеал, как желаемое, выдаваемое за действительное, необычайно популярна сегодня. Это так называемое “гражданское общество”. Нынешние российские политики только и делают, что призывают нас прийти к такому обществу, предлагая в качестве примера для подражания Запад, где к нему якобы давно уже пришли. Дальше мы убедимся, что пример этот плох, ибо на самом деле на Западе имеет место совершенно другая форма власти, в нашу таблицу не вписывающаяся, но сейчас вопрос не в этом, а в том, действительно ли “гражданское общество” так замечательно. Оно основано на том, что каждый отдельный гражданин уважает права и интересы других граждан и ведет себя так, чтобы их не нарушать. По идее такой род коллективного существования очень недурен, однако в отношении механизмов, обеспечивающих такое существование, возникают два “но”. Во-первых, как и во всяком государстве, здесь необходим элемент насилия: индивидуума нужно заставлять уважать интересы общества, ибо по своей поврежденной природе он является эгоистом. Страх в качестве меры принуждения здесь не должен рассматриваться, иначе это был бы тоталитаризм, поэтому принуждать должен закон. Именно на законодательство в гражданском обществе возлагаются главные надежды, в нем возникает даже некий культ закона. Но ведь законы пишутся людьми, а значит и в них присутствует людская греховность, точнее сказать, они насквозь пронизаны людской греховностью и просто закрепляют ее, не поднимая общество вверх. Во-вторых, понятие “гражданское общество” основано на презумпции его однородности, тогда как любое общество состоит из разных слоев: сословий, классов, корпораций, профессиональных объединений, творческих союзов — уж не говоря о таком фундаментальном его делении, как деление на богатых и бедных, — и интересы этих слоев не только не совпадают, но часто непримиримо противоречат друг другу. Вследствие этого никакое гражданское общество нельзя считать мирным, в нем всегда происходит и будет происходить “гражданская война” — большей частью “холодная”, но иногда переходящая в “горячую”. Законы никак не предотвратят ее вспышки; более того, недовольство ущемленных ими групп населения может стать их причиной. Заметим, что по традиции, восходящей к Аристотелю, гражданское общество именуется “демократией”, то есть “народовластием”. Из только что сказанного ясно, что это неправильное определение, поскольку “народа”, как единого субъекта права, не существует. Западное общество, провозглашая себя “демократией”, лишь маскирует этой вывеской смертоносные для человека стороны своего уклада. Кстати, оно само уже чувствует неадекватность термина “демократия” и все чаще заменяют его термином “новый мировой порядок”. Однородность нации достигается только в тоталитаризме, почему его идеологи и утверждают, что у них — торжество демократии; но это тоже неверно, так как там устанавливается власть не народа, а охватившего народ страха.

Покончив со вторым столбцом, перейдем к третьему.

7. Власть принадлежит одному лицу, а повинуются этому лицу по той причине, что видят в нем особое существо, отмеченное Божественной печатью. Это — религиозно освященная монархия. Как мы уже говорили, такая форма власти характеризуется самой высокой по своему качеству мотивацией подчинения. Помазанный на царство монарх делается наместником Самого Бога, и повиновение ему равносильно повиновению Богу, Всемогущему Творцу, а оно не только не унижает, а, напротив, возвышает. В подчинении светскому владыке всегда есть хотя бы крошечный привкус рабства, ибо, каким бы умным и дельным ни был такой владыка, он, в принципе, такой же человек, как мы с вами. Но когда ты подчиняешься в лице божьего Помазанника Самому Богу, ты становишься рабом Божьим, что только утверждает в тебе собственное “Я”. Так что с этой стороны тут все замечательно, но при выполнении одного условия: Бог и исходящее от Него Помазание должны быть реальностью для народа, то есть народ должен быть верующим. Иначе никакой харизмы в монархе для него не будет, и если какая-то мотивация повиновения и останется, то более низкого типа.

А что можно сказать здесь о самой власти? Царская харизма обычно бывает наследственной, хотя ее каждый раз нужно подтверждать совершением таинства помазания на царство — торжественным и публичным. И тут возникает вопрос: а что, если у умного монарха родится глупый сын? Это возражение против наследственной освященной монархии легко отметается, но опять-таки при одном условии: верующим должен быть не только народ, но и сам монарх. Ему ведь надо не умничать на троне, а выполнять Божью волю, а если он верует в Бога и при всех затруднениях обращается к Нему с молитвенной просьбой о помощи и вразумлении, он будет надежным ее проводником. Вот что писал по этому поводу Людовик XIV дофину: “Нет сомнения, что государи в известных действиях своих являются, так сказать, наместниками Бога и потому как бы причастны Его всеведению и Его всемогуществу; как, например, в оценке способностей людей, в распределении должностей и в даровании милости”.

Для подтверждения необходимости этого условия имеется много материала. Благодаря чему мы сбросили татаро-монгольское иго и за пять веков сделались могущественнейшей империей, преисполненной внутренней красоты и внешнего великолепия? Только благодаря Православной монархии, святость которой и государь, и его подданные воспринимали всерьез, придавая ей не декоративное и не психологическое, а онтологическое значение. А почему рухнула Великая Россия? По той причине, что народ утратил свою религиозность, и Божий Помазанник сделался в его глазах просто “гражданином Романовым”, для повиновения которому он не видел уже никаких оснований. Замечательно, что сам царь оставался при этом глубоко верующим и до конца выполнил Божью волю о России, повторив подвиг Бориса и Глеба, чтобы через столетие (как и в случае самопожертвования этих князей) в русских людях пробудилось раскаяние, и страна начала умиротворяться и возрождаться.

8. Правит группа людей, в которых народ видит божьих избранников. Это очень распространенное в старину жреческое правление. Оно имело место, например, в Древнем Египте, где фараон был вовсе не единоличным владыкой, а лишь верховным жрецом, не принимавшим решений без согласия остальных членов касты. То положительное, что мы сказали о предыдущей форме, относится и к этой (конечно, при выполнении тех же условий), но она все-таки хуже. Недостаток здесь вот в чем: подлинной религией можно назвать только единобожие, а коли земное царство устрояется по подобию небесного, то в нем должно быть единовластие. В монархе можно видеть олицетворение Бога, в касте жрецов — затруднительно. Видимо поэтому жреческое правление характерно для архаических обществ, где господствовало многобожие.

9. Все вопросы решаются большинством, каждый подчиняется принятому решению из благоговения перед теми, кто его принял. Странная ситуация, не правда ли? Но теоретически она возможна: она возникла бы в обществе святых. Нечто подобное можно наблюдать в монастыре, где каждый насельник (если он истинный монах) почитает себя последним из людей, а в братии видит существ недосягаемой духовной высоты. Идеальным же воплощением такой формы общежития является жизнь в раю. Но государство — это не монастырь и не рай, а нас интересуют типы государства, поэтому девятая клетка оказывается в нашей таблице пустой.

Представим полученные результаты в наглядной схеме.

Общее замечание по поводу приведенной таблицы таково: вертикальный параметр улучшается в ней снизу вверх, а качественный — слева направо (то же направление стрелок, что в декартовых координатах). Это значит, что наилучшим вариантом государства является тот, который вписан в левую верхнюю клетку, — освященная монархия. Но она дается только верующему народу.

Теперь перейдем к рассмотрению той формы власти, которой нет у нас в таблице, зато очень даже есть в современной действительности. До сих пор речь шла о персонифицированной, или словесной власти, суть которой хорошо передал евангельский сотник: “имея у себя в подчинении воинов, говорю одному: “пойди”, и идет; и другому: “приди”, и приходит; и слуге моему: “делай то”, и делает” (Мф. 8, 9). Но сегодня набирает силу безличная, или цифровая разновидность власти. Это — власть денег, а точнее — их количества, поэтому ее и можно назвать цифровой. Тут тебе никто не говорит “делай то-то”, тут твои действия диктуются твоим желанием увеличить количество принадлежащих тебе денег.

Экономическое принуждение существовало всегда, и власть денег неизменно примешивалась ко всякой форме личностной власти, но никогда прежде она не становилась доминирующей, поэтому не было надобности выделять ее в самостоятельную категорию власти. Теперь мы можем выделить ее особо и убедиться, что она принципиально отлична от остальных форм. Она начала выходить на сцену после Французской революции, и тонким натурам показалась настолько отвратительной, что появилось целое направление в художественной литературе, подвергнувшее ее уничтожающей критике (Бальзак, Гюго, Мопассан и др.). С этого, собственно, и началось Новое время, суть которого как раз и состоит в переходе от словесной системы власти к цифровой. Вначале это была “плутократия”, поскольку деньгами тогда было золото, а оно находится под землей в царстве Плутона. Помните, как граф Монте-Кристо появился в Париже с сундуком золотых монет, и весь город был им покорен? Но таскать за собой тяжелый сундук неудобно, и вскоре были придуманы ассигнации. На этом, однако, усовершенствование системы не закончилось — еще более портативными, чем бумажные деньги, оказались кредитные карточки, а когда началось их массовое подделывание, был выдвинут проект, позволяющий “всеобщему эквиваленту” утратить всякую вещественность. В нем предусматривается, что на правую руку и на лоб каждого человека нанесут с помощью лазера 18 цифр, разбитых на три группы по шесть (три шестерки), по которым центральный компьютер, уже прозванный за свои огромные размеры “монстром”, то есть “зверем” (к нему они поступят со считывающего устройства, имеющегося в любом магазине и любой конторе), изменит “цену” данного лица в соответствии с покупкой, продажей или другой сделкой. Эта система, которая будет уже чистой цифрократией, сейчас на подходе, и она-то, вероятно, и будет знамением последних времен, с такой точностью предреченным в Апокалипсисе. Вот этот поразительный прогноз, еще лет двадцать назад казавшийся странной фантазией, а сегодня ставший почти реальностью:

“никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его” (Отк. 13, 17).

Хороша эта форма власти или плоха? Ее безличность можно считать положительным моментом, ибо повиновение другим людям всегда немного ущемляет самолюбие, а тут оно отсутствует. Но на этом достоинства цифрократии и заканчиваются; что же касается ее недостатков, то они так велики, что перечеркивают все остальное. Чтобы убедиться в этом, рассмотрим всего три из них.

1. Стремясь, как и всякая власть, держать подданных в как можно большем повиновении, эта форма власти всячески поощряет развитие в них жажды неограниченного обогащения, насаждает культ денег. В результате человек становится одномерным существом — все его способности, кроме умения определять, какая цифра больше, а какая меньше, усыхают и за ненадобностью атрофируются.

2. При дальнейшем развитии плутократии общество переходит в еще более уродливую фазу: люди вообще перестают быть людьми и превращаются в “потребляющих животных” (термин современных американских социологов). Кучкующиеся на перекрестках молодые оболтусы, жующие жвачку и чипсы и провожающие всякую проходящую девицу похабными комментариями и гоготом, а потом, подхватив парочку девиц, отправляющиеся в бар, чтобы за несколько часов спустить недельную зарплату — вот идеальные клиенты контролирующей эту форму власти кредитно-банковской системы, обеспечивающие ей фантастически быстрый оборот средств. А если в стране еще остаются люди с менее примитивными потребностями, то им надо привить привычки к какому-то другому, но тоже телесному, самоублажению — например сделать модным проведение отпуска на дорогостоящих горнолыжных курортах. Эффективно работает на систему также мода на разводы, пропагандируемая через кинофильмы — при неустойчивости браков люди тратят больше денег сегодня и берут меньше долгосрочных кредитов, не очень выгодных для ссудной кассы.

3. Но это еще цветочки. Чистая цифрократия, которая уже стучится в дверь Западной цивилизации, превратит человека в нечто худшее, чем животное, — в автомат, в робота. Почему? По той простой причине, что цифровое управление, на которое перейдет человечество, наиболее успешно действует в отношении автоматов. Скажут: но ведь став автоматом, человек вымрет! Разумеется это так, но как раз в этом и состоит сокровенный замысел Нового мирового порядка, неведомый ни пропагандистам этого порядка, ни финансистам и промышленникам, воображающим, будто они получат от него огромную выгоду. О замысле знает только его автор — невидимый, но имеющий хвост, рога и копыта, — который стоит за цифрократией и является “человекоубийцей от начала” (Ин. 8, 44).

Этот персонаж через завербованных им пособников с остервенением борется со всеми видами персонифицированной словесной власти — ведь это конкурентные формы. Начал он с разрушения лучших из них — религиозно санкционированных монархий, которые более всего были ему ненавистны. На это ушло у него более ста лет — от казни Людовика XVI до уничтожения Российской и Австро-Венгерской империй в начале ХХ века. Но на этом его активность не закончилась. Его раздражает всякий авторитетный носитель словесной власти, то есть руководитель, отдающий приказы, которые выполняются его подчиненными. Чтобы такого подчинения не было, чтобы люди преклонялись только перед цифрой, он внедряет в души склонность к фрондированию, выдавая его за любовь к “свободе” и развернув гигантскую по своим масштабам и оглушительную по своей громкости “борьбу за права человека”. По своей сути — это борьба индивидуума за право не повиноваться человеческим властям. Персонаж не боится, что она приведет к анархии — целью является монопольное управление людьми цифрой, и она-то и наведет дисциплину. Народ в своей массе таких тонкостей не понимает, и слова “свобода” и “права человека” его соблазняют; но бывает, что лукавство вылезает наружу и становится всем очевидным. Скажем, недавно шквал инспирированной ненависти обрушился на тех французов, которые проголосовали за Лепена. А где же, позволь спросить, право человека голосовать за того, за кого он хочет? оказывается, там, где свободный выбор не совпадает с интересами цифрократии (а Лепен ее антипод, так как он кандидат в национальные лидеры), он освистывается.

Поскольку цифровая форма власти ведет людской род к летальному исходу, она безусловно должна быть поставлена ниже любой из тех восьми форм, которые охвачены приведенной таблицей. Поэтому наш вывод о том, что оптимальной разновидностью государства является монархия во главе с Божьим Помазанником, остается в силе. А если сравнивать между собой различные монархии, то наилучшей из них должна быть признана Православная Монархия, поскольку только в Православии сохранилась неповрежденная апостольская вера и полнота философской истины.

Когда мы снова станем христианами, эта дивная форма общественного бытия непременно у нас восстановится, что предсказано преподобным Серафимом Саровским, и Россия будет свидетельствовать миру о Христе не только сохраненными ею богословскими знаниями, но и самим своим жизнеустроением. Ну, а до этого какая форма власти была бы для нас самой желательной? Поскольку третий столбец нашей таблицы недостаточно верующему народу не подходит, оптимальным вариантом надо считать тот, что вписан в верхнюю клетку второго столбца — правление уважаемого и преданного своей отчизне национального лидера. Он мог бы стать переходной фигурой на пути к Православной Монархии. Является ли такой фигурой наш нынешний Президент Путин?

Сейчас ответить на этот вопрос не сможет никто. Чтобы дать правильную оценку государственному деятелю, нужно дождаться конца его правления, чтобы подвести ему итог. Многие действия Путина могут казаться нам ошибочными, но как знать — не продиктованы ли они стратегией, рассчитанной на перспективу, которую он не хочет сейчас раскрывать? Вспомним, что Александр Первый уничтожил Наполеона лишь благодаря тому, что умел вести политику и дипломатию с дальним прицелом и казаться не тем, кем он был, а тем, каким ему выгодно было казаться. Но то, что уже сделано Путиным, позволяет искренне за него молиться.

В оглавление ТРМ №3/2002