Александр Сергеевич ПАНАРИН
доктор философских наук, профессор,
заведующий кафедрой теоретической
политологии философского факультета МГУ,
директор
Центра социальной философии
Института философии РАН
"РЫНОЧНЫЙ" ВЫЗОВ
ПРОСВЕЩЕНИЮ
(1-я
часть)
Мы - особое поколение. Дело не только в том, что именно нас целенаправленно отлучают от национального культурного наследия, чтобы сделать манипулируемыми извне. Дело еще и в том, что в нашу эпоху некогда бесспорные, с универсальным смыслом понятия обрели раздвоенность в духе известных «двойных стандартов». Что такое «рыночный порядок» для стран «первого мира»? Это право на ничем не ограниченную мировую экспансию — вторжение в пространство более слабых и ничем не защищенных экономик мировой периферии (принципы «открытой экономики» всякую протекционистскую защиту запрещают). А что означает этот порядок для стран «периферии»? Это процедура вытеснения всех анклавов социальной и культурной развитости и ликвидация программ развития под предлогом их рыночной нерентабельности.
Как видим, рынок может выступать и как фактор эволюции, и как фактор инволюции — в нем оказалась спрятанной стратегия, призванная заменить всечеловечкеские универсалии прогресса новыми сегрегационными практиками. Как это оказалось возможным, каково изначальное отношение рынка и прогресса? Сегодня под влиянием нового либерального экономикоцентризма (сменившего марксисткий) рынку приписывается роль автоматического гаранта развитости и процветания: был бы рынок, все остальное приложится. Противопоставление развитости и отсталости, динамизма и застоя, модерна и традиционности, демократии и тоталитаризма сегодня осмысливается под знаком рыночной доминанты. Там, где ничто не препятстсвует «естественным механизмам рынка, там само собой устанавливается царство модерна с его атрибутами благополучия, прав человека, демократического плюрализма и безграничной толерантности.
Каким образом эта подозрительно упроещенная картина воцарилась в умах? Разве теортеики рынка не знают, что рыночный обмен стар как мир и что уже древняя Финикия была рыночным обществом? Означает ли это, что она была современным обществом? На самом деле эпохальный сдвиг модерна от статичного к динамичному обществу отнюдь не совпадает с переходом от натурального хозяйства к рыночному. Модерн имеет какую-то тайну, скрытую от «экономистов». Различие понятий рынка и прогресса в первом приближении можно обозначить так: рынок есть способ удовлетворения человеческих потребностей на основе товарного обмена; прогресс есть способ умножения человеческих способностей на основе знания. Иными словами, в рамках известной дихотомии «первичного-вторичного» рынок не первичен, а вторичен, ибо прежде чем удовлетворить новые потребности людей, надо обрести новые способности к производству благ. Эти новые способности соверменное общество, зародившееся на заре европейского модерна (XV—XVI вв.) обрело на основе общественно-практической мобилизации научного знания. Между человеком как субъектом производства и природой как объектом приложения его сил вклинился посредник — теоретическое знание, ставшее истоком новых промышленных и социальных технологий. Здесь мы можем использовать экономическую аналогию, касающуюся различия простого и расширенного воспроизводства. Путь от первого ко второму совершается через прибыль, которая не проедается целиком в индивидуальном потреблении, а в возрастающей части реинвестируется в производство. Применительно к системе общественного прогресса в целом такой прибылью, реинвестируемой в производственные практики, является научное знание. Иными словами, традиционный работник приступал к работе, имея запас знаний и умений, не превышающий того, что ему необходимо для выполнения заданных (рутинных) операций. Современный субъект производства приступает к работе, имея запас знаний, заведомо превышающий требуемые в данном месте и на данный момент. В сфере специализированного образования и повышения квалификации мы непрерывно слышим жалобы со стороны обучаемых, сетующих на то, что им дают «слишком много теории», слишком много непрофильных знаний, которые вряд ли им пригодятся на конкретном рабочем месте. Но все дело как раз в том, что этот «излишек знаний» и является источником социально-экономической и промышленной динамики современных обществ. Благодаря этому излишку возникает «зазор» между личностью и производственной ситуацией, между культурой и промышленностью, между теорией и практикой. Этот зазор становится источником перманентного творческого беспокойства, резервом иначе-возможного. Традиционное производство получало работников, запрограммированных под заранее заданную функцию. Современное производство черпает свое пополнение из системы образования, которой ведает не столько производственная система, заранее знающая, что ей надо, сколько научная система, обладающая постоянно открытой, непрерывно обновляемой и корректируемой программой. Современное образование в смысле знаний дает как правило гораздо больше того, чем требуется непосредственно на рабочем месте, а в смысле практических навыков и умений — гораздо меньше требуемого. Поэтому выпускник школы, техникума, колледжа, вуза, в рамках производства всегда чувствует себя «пограничной личностью», которая, с одной стороны, умеет слишком мало для удовлетворительной профессиональной адаптации, а с другой — теоретически знает слишком много для того, чтобы быть ценностно интегрированной в производственную систему и достичь в ней интеллектуального и морального успокоения.
Подобно тому, как неизрасходованная в личном потреблении часть прибыли становится источником мировой динамики капитала, постоянно ищущего новые точки своего приложения, «неизрасходованные на рабочем месте знания становятся источником научно-технических революций и общей социокультурной динамики модерна, ни в чем не находящего окончательного успокоения. Величину этой динамики можно измерить: она открывается при построении определенных неравенств, которые являются «формулами прогресса».
«Группа А»:
Кроме того, нет никакого сомнения в том, что именно избыток междисциплинарных, общетеоретических знаний у молодежи является гарантом ее способности к усвоению качественно новых ролей и источником социально-профессиональной мобильности. Если бы система образования была «полностью адаптированной» к практическим нуждам промышленности и не содержала некоего «интеллектуального избытка», она бы готовила людей для данных, уже сложившихся профессий, но не содержала бы резервов для профессиональных новаций и межотраслевых движений квалифицированной рабочей силы.
Обратимся теперь к собственно социальным «формулам прогресса» (Группа Б). В социологии новаций открыто одно принципиальное неравенство различных возрастных групп общества: с одной стороны, выделяются старшие возрастные группы — гаранты исторической и социокультурной преемственности и хранители памяти, с другой — молодежь как группа, больше ориентированная на прошлое, чем на будущее. Статистика подтверждает: чем новее профессия, новее (по номенклатуре изделий) производство, новее научно-техническая, интеллектуальная, урбанистическая среда, тем моложе контингент населения, специфически к ним причастный. Иными словами, молодежь в рамках «цивилизаций прогресса» (в отличие от традиционных цивилизаций) имеет собственную незаменимую миссию: осваивать новые типы технико-производственной, социально-экономической и социокультурной среды. Молодежь уполномачивается обществом для непосредственных столкновений с вызовами будущего. В этом — призвание молодежи и сопутствующие ему коллективные и индивидуальные риски. Хорошо быть молодым — обладать правом и полномочиями на обновление среды; трудно быть молодым – ибо освоение новых форм социального опыта чревато предельным напряжением, а также неудачами и срывами.
Итак, если молодежь — полпред прогресса, то вот первая (I) из социальных формул: чем выше, при прочих равных условиях, доля молодежи в обществе, тем выше темпы его прогрессивных изменений. Могут возразить, что на деле именно современные динамичные общества характеризуются низкой рождаемостью и непрерывным снижением доли молодежи в населении. В ответ на это выдвинем два уточнения: во-первых, как указал в своих работах знаменитый французский демограф А. Сови, надо демографически сопоставлять не традиционные общества с современными, а современные развитые страны между собой; те из них, в которых действуют программы стимулирования рождаемости и в результате возникает тенденция демографического омоложения, демонстрируют более высокие темпы экономического и научно-технического роста. Убедительным примером служит Франция, в которой государственная программа стимулирования рождаемости сработала как один из главных факторов послевоенного модернизационного сдвига, исправившего репутацию Франции как страны, пораженной болезнью декаданса. Во-вторых, как знать: не объясняет ли нынешнее демографическое постарение развитых стран того удручающего факта, что бум эпохальных научно-технических открытий остался позади и современная западная экономики в основном живет прошлым интеллектуальным запасом. «За последнее десятилетие не открыт ни один объект и не сформулировано ни одного концептуального представления, сравнимых с открытием гена, молекул, теплоты, информации, и разработкой соответствующих теорий».
Формула II: возрастание времени учебы должно опережать рост рабочего времени, непосредственно посвященного общественному производству. Иными словами, чтобы молодежь выступала в роли инновационной группы, общество должно великодушно предоставить ей право отложить время вступления в профессиональную жизнь ради продолжения учебы. Собственно, именно учебное время, связанное с интеграцией в систему образования, позволяет новому поколению определиться как специфическая социокультурная группа — молодежная. Традиционное общество не знало молодежи — оно целиком состояло из детей и взрослых. Между концом детства и началом взрослости никакого временного зазора не было: 12-14-летние шли на фабрику или на пашню, из детства сразу «прыгая» во взрослость. В современном же обществе детство кончается раньше по причине ускоренного полового созревания (акселерации), а профессиональная взрослость, напротив, наступает позже, отодвигаясь к 22-25-летнему возрасту (после студенчества и аспирантуры). Этот промежуточный период между концом детства и началом взрослости и есть период новационный, в ходе которого молодежь выступает преимущественным потребителем новейших «идей века» и наращивает свое отличие от старших поколений.
Продукты общего информационного накопления, образовавшиеся благодаря вышеназванным неравенствам (формулы «Группы А») просто повисли бы в воздухе, оставшись социально не востребованными, если бы в обществе не имелась группа, живущая в «условном мире знаний», вместо того чтобы сразу жить в практическом мире.
Формула III: рост свободного времени (досуга) должен опережать рост рабочего (произвордственного) времени. На это в свое время указывал еще Маркс, подчеркивающий, что богатство в будущем обществе будет определяться не рабочим, а свободным временем. В самом деле: рабочее время есть время производственного изготовления вещей, досуг же можно рассматривать как время формирования человеческой личности. И если формирование личности есть нечто более важное, чем производить серийные вещи, то досуг в цивилизованном смысле действительно важнее рабочего времени, посвященного вещам. Досуг есть время внеутилитарного пользования продуктами культуры. Собственно парадокс культуры в том и состоит, что ко многим ее продуктам нельзя подходить утилитарно как к средству — их содержание раскрывается только в рамках принципа самоценности. Вопросы: для чего литература, для чего музыка, живопись, выдают профанов, чуждых высокой культуры и в принципе для нее небезопасных. Досуг и есть время внеутилитарных отношений между личностью и культурой. На этой основе цивилизация совершает свое культурное накопление: наращивает интеллектуальный потенциал, не подверженный, в отличие от инструментально-прикладных знаний, быстрому моральному старению. Эта сфера общекультурного богатства через какие-то таинственные каналы и сети питает и науку, и производство, и бытовую сферу, служит источником общего вдохновения, высоких норм и тонизирующих образцов.
Выше мы описали «механику модерна» (прогресса), определив, что вся она держится на избыточном, по сравнению с возможностями текущего производственно-практического применения, знании, служащим источником перманентной товрческой критики всего достигнутого и унаследованного. Перефразируя Канта, противопоставившего свою «критическую философию» предшествующей догматической, можно сказать, что прогресс питается критическим по направленности знанием, основой которого является известная «земная неприкаянность» теории. Подсистема «знания», растущего в процессе общего интеллектуального накопления, по своему статусу напоминает платоновские идеи, будоражащие наши души и не дающие нам окончательно успокоиться и удовлетвориться наличным, земным. Неприкаянное, то есть не годящееся для сиюминутного практического использования знание представляет собой вездесущий вызов статус-кво и порождает среду творчески неудовлетворенных, критически настроенных людей. Одетое в промышленную (иную) униформу, не содержащее никакой интеллектуальной избыточности и полностью готовое к практическому употреблению знание — этот идеал позитивистов и «рыночников» на самом деле сродни не современному, а традиционному ремесленническому обществу, не знающему зазора между знанием и практиками.
II. «Рынок» против модерна.
А теперь обратимся к современной рыночной идеологии и посмотрим, в каком отношении она находится к «критическому знанию», сопутствующему модернизационному сдвигу и ставшему его двигателем. В системе ожиданий, сформированных идеологией модерна, реформы в постсовестком пространстве должны были работать как механизм выбраковки устаревших практик и производств, заменяемых такими, в которых воплотились новейшие знания и новейшие технологии. Социальные издержки, связанные с демонтажом устаревших отраслей промышленности, безработицей, контрастом между вырвавшимися вперед и депрессивными регионами, ожидались. Но никто не ожидал подвохов с собственно научно-технической стороны: обвального «секвестра» науки, образования, наукоемких производств. Рынок заработал как редукционистская — всеупрощающая система, направленная на сокращение и выбраковку всего высокосложного, служащего источником перспективных новаций. Подобно тому, как в области общественной морали разум сегодня все откровеннее отступает перед инстинктом, в области общественного производства сокращается все, что не сулит немедленной окупаемости и выходит за рамки индивидуальных забот о прибыльности. Соотношение между необходимым временем, затрачиваемым на удовлетворение примитивных «первичных» нужд, и прибавочным временем, посвященным новаторским заделам на будущее — общему интеллектуальному накоплению, резко меняется в пользу первого. С той точки зрения ушедшая советская эпоха выглядит прямо-таки аристократически: при ней общество великодушно содержало те группы и виды практик, у которых не было непосредственного оправдания по критериям немедленной практической пользы и отдачи, но которые символизировали деятельность накопления.
Целенаправленный удар был нанесен по фундаментальной науке — она не сумела оправдаться по критериям рыночной рентабельности. По законам «чистого рынка» прикладная наука рентабельнее фундаментальной, открытие которой не могут быть верифицированы в текущем экономическом опыте. Хотя все знают азбучную истину прогресса: прикладное знание конвертируется в технику ближайшего поколения, фундаментальное служит основой качественных сдвигов — техники будущих поколений. С этой точки зрения рынок, с его требованиями немедленной рентабельности ведет себя как индивидуальный рассудок, конфликтующий с видовым, стратегически мыслящим разумом, умеющим отстоять долгосрочные приоритеты. Мишенью «рынка» оказались, вопреки тому, что можно было предполагать, не носители примитива, а в первую очередь носители наиболее перспективных и рафинированных видов опыта, которые в силу самой своей сложности труднее переводятся на язык бухгалтерской ведомости. С учетом формул общего интеллектуального накопления, то есть времени, конвертируемого в наиболее перспективные практики прогресса, сегодняшний рынок работает как система контрмодерна, отбрасывающая успевшие модернизироваться общества в допромышленную и донаучную эпоху. По критериям прогресса именно накопление общих знаний универсального применения служит залогом долгосрочной стратегии научно-технического успеха. Преждевременная специализация, равно как и раннее вступление молодежи в профессиональную жизнь, означают снижение времени интеллектуального накопления в пользу времени непосредственного производственного потребления знания. Это грозит обществу проеданием интеллектуального потенциала и сужением долговременных резервов роста. Рыночные цензоры, пытающиеся сэкономить на общем образовании и как можно раньше отправить молодежь в «работающую экономику», уподобляются тому скопидому, который режет курицу, несущую золотые яйца. Судя по наметившейся тенденции «рынок» способен вообще устранить учащуюся молодежь как категорию, вызванную к жизни модерном и вернуть общество к упрощенной дихотомии традиционного типа: малолетние дети на одной стороне, рано взрослеющее — запряженное в рутинную профессиональную повседневность самодеятельное население — на другой.
В общем виде контраст между советским и постсоветским («рыночным») опытом резюмируется так: прежняя система, в соответствии с логикой европейского модерна, сформирвала особое посредническое звено, вклинившееся между семьей и производством — подсистему общего интеллектуального накопления, интегрирующую молодежь в качестве уполномоченной для новаций социальной группы. Рыночная система во имя рентабельности стремится сократить это звено. Но тем самым она вносит, ни меньше ни больше, антропологический переворот во всю систему модерна: она устраняет рефлектирующий — самообновляющийся тип работника — в пользу запрограммированного на более простые экономические функции. Резко сокращается время общего интеллектуального накопления и вытесняется связанный с ним специфический человеческий тип: активный читатель, участник семинаров, носитель «факультативных»творческих идей, позволяющий себе пребывать в ограниченном пространстве между высокой теорией и приземленными жизненными практиками. Если прежнюю систему интеллектуального накопления символизировал великовозрастный студент, медлящий приступить к конкретному практическому делу, то нынешнюю рыночную символизирует мальчишка, забросивший школу и подрабатывающий мытьем чужих автомобилей. Он рано «входит в рынок», но — на правах, которые еще вчера подавляющему большинству показались бы мало достойными. Создается впечатление, что в постсоветском пространстве новая рыночная система в конец обесценила человека, с необычайной резкостью сократив время и средства, затрачиваемые на его подготовку.
Это проявилось не только в прямом сокращении расходов на образование и времени, отводимого учебе, но и в новом соотношении рабочего и свободного времени. Наряду с законодательным увеличением допустимого рабочего времени имеет место его резкое фактическое увеличение за счет совмещения работ. Чтобы как-то выжить, люди вынуждены подрабатывать, где только можно, прихватывать вечера и выходные дни, совмещать далекие друг от друга виды занятости. У нации, успевшей приобщиться к цивилизованному досугу, фактически похитили досуг, превратив ее в нацию поденщиков, не смеющих поднять голову к небу. Все факультативное, существующее под знаком любопытного, но не обязательного, все полифункциональное и многомерное, неуклонно сокращается и отступает под давлением непреложного, однозначного, принимаемого вне свободной критической рефлексии. Совсем недавно большинство из нас в самом деле готово было поверить, что прежде мы жили в казарменном тоталитарном пространстве, а ожидает нас общество широкой свободы и терпимости, цветущего многообразия. Вскоре нам пришлось убедиться, что прежний политический тоталитаризм, сковывающий свободы, мало относящиеся к повседневности, сменился тоталитаризмом новой рыночной повседеневности, зажимающей нас в такие клещи, в столь принудительную одномерность, в сравнении с которыми прежняя жизнь напоминает беззаботные каникулы. Генеральному секретарю ЦК КПСС в прежние времена осмеливались возражать совсем не многие, зато возражать непосредственному начальнику могли почти все, чувствуя себя защищенными трудовым законодательством и системой социального страхования. Сегодня тоталитаризм шефа, способного выбросить нас на улицу без всякого пособия, порождает таких конформистов повседневности, по сравнению с которыми прежний советский человек мог выглядеть романтическим героем — тираноборцем. К нам пришел новый тоталитарный образ жизни, при котором ничто, идущее от не непреложных (факультативных) инстанций и сфер, таких, как литература, театр и живопись, неформальное дружеское общение, фактически уже не принимается во внимание, ибо все живут в тисках «материально первичного», непреложного, одномерного. Очарованных странников прогресса, грезящих о светлом будущем и испытывающих на себе новые факультативные образцы и игровые экспериментальные роли, сменил поденщик повседневности, целиком погруженный в свои текущие заботы. Временной горизонт личности сузился как никогда: в системе мотивации произошел резкий сдвиг в пользу сиюминутной озабоченности. От универсального к частичному, от разностороннего к одномерному, от высокосложного к примитивному, от перспективного к краткосрочному — таков вектор жизни, заданный новой системой рынка.
Этого, кажется, никто не ждал. Все были уверены, что рынок — один из главных, если не главный, фактор общественной динамики, порожденный европейским модерном. Теперь обнаруживается, что по многим показателям рыночная система находится в антагонистическом отношении к системе общеинформационного (интеллектуального) накопления, неотделимой от модерна. Возникает вопрос: всегда ли рынок выступал в этом качестве, или мы сегодня имеем дело с каким-то искаженным, мутированным рынком, реальные свойства которого еще не осмыслены общественной наукой? Уже европейские романтики, а вслед за ними теоретики социализма, в том числе и Маркс, отмечали враждебность капитализма некоторым формам духовного производства, к числу которых наряду с искусством и литературой, может быть отнесена и фундаментальная наука, и система академического образования, и другие системы, питающие свободную творческую личность, не склонную сужать свой диапазон до сугубо утилитарных функций. Многозначительным реваншем буржуа-скопидома над «враждебной культурой интеллектуала» (Д.Белл) стала неоконсервативная волна 70-х — 80-х гг. на Западе, когда на роль нового директивного учения выдвинулась чикагская экономическая школа. Ее адепты были исполнены решимости «вынести за скобки» все те виды деятельности, которые «чисто рыночная», то есть не обремененная никакими социальными обязательствами экономика не признает рентабельными. Драматический парадокс нашего времени состоит в том, что эта «чикагская программа» оказалась до конца невыполнимой на самом Западе, но которую взялись буквально воплотить новые реформаторы на Востоке — в постсоветском пространстве.
Научной догадкой общеметодологического значения сегодня является то выдвигаемое многими обществоведами положение, что капитализм обязан своей устойчивостью и эффективностью до- и вне-капиталистическим предпосылкам истории морали и культуры. Иными словами, капитализм живет и терпит жизнь вокруг себя лишь в качестве смешанного общества, в котором рыночный социал-дарвинизм («естественный отбор») сочетается с внерыночными механизмами стимулирования и поддержки «неэкономических» практик. В первую очередь это относится к известным формам духовного производства, расцвет которых пришелся на эпоху, названную веком просвещения. В XVIII веке в Европе сформировалась относительно автономная система интеллектуальных практик, сосредоточенных вокруг университетов и Академий. Никакой «рынок» не собирался ее финансировать: своим расцветом она обязана «просвещенной монархии» во Франции, Германии и частично Англии. Университеты и Академии, финансируемые просвещенными монархами, работали не столько на рынок — продавая прикладное знание — товар, сколько на государственную систему подготовки управленческой бюрократии, рекрутируемой на должность на основе служебного экзамена. Управленцы справедливо рассматривались не столько как узкие специалисты -«прикладники», сколько как носители общего знания — основы социально-управленческих практик. Отсюда — их в основном «философская» идентичность. Эту интегративную модель университетского знания, не дающего социуму распасться на равнодушные друг к другу фрагменты, наиболее ярко сформулировал Фихте в знаменитых «Речах к немецкой нации». Он выдвинул идею немецкого реванша за поражение от наполеоновской Франции: Германия возродит свое величие благодаря не военной, а духовной мощи. В центре университетского образования как всеинтегрирующей, «синтетической» системы должна стоять философия, назначение которой — устанавливать скрытые связи между специализированными областями общественной жизни и специализированными отраслями знания. Знание, касающееся общих связей и закономерностей — универсалий — должно расти быстрее отраслевого и прикладного знания, обращенного к утилитарным запросам (тому, что сегодня мы бы назвали «рынком»). Поддерживать такое знание способно только государство как носитель не рассудочных (узкоутилитарных), но разумных — стратегических функций. Сегодня мы можем смело сказать: если бы Германия в свое время не отстала бы от Англии по меркам чисто буржуазного развития, мы бы не имели классической немецкой философии, открывшей миру уже не эмпирического субъекта, замкнутого на сиюминутных практических нуждах, а трансцендентального субъекта — носителя вселенских универсалий прогресса.