ПРЕДИСЛОВИЕ.
        Строки эти представляют посильную и потому скромную лепту в наше общее великое дело — возрождение нашей национальной доктрины, а тем самым и военной доктрины, составляющей одно нераздель-ное целое с национальной — одну из многочисленных ее граней.
        Со смерти Суворова русская военная мысль вдохновлялась исключительно иностранными образцами. Поэтому се работу и можно уподо-бить работе машины, поставленной на холостой ход. Семена, дающие урожай в бранденбургских песках — на русском черноземе дают лишь Плевелы. Суворов был поэтому нами понят еще меньше, чем Наполеон французами. Науку Побеждать мы читали глазами, а не духовными очами — весь ее неизреченный духовный смысл остался для нас сокровенным. Умами всецело овладел величайший из варваров — Клаузевиц – его рационалистические теории совершенно заслонили дух православной русской культуры, создавшей Науку Побеждать.
        Увлекаясь иностранщиной, мы недооценили Суворова. "Суздальское Учреждение" до нас не дошло — Наука Побеждать дошла чудом. Мы проглядели величайший синтетический ум Румянцева. Сочинения его — "Примечания военныя и политическия" и "Мысли об устройстве воинской части"— так и не были никогда из-даны. Они должно быть уже совершенно истлели (если только вообще не погибли) в киевском архиве, куда их свалили по смерти Задунайского благодарные россияне. И наследие этого наиболее все-стороннего военного и государственного русского гения осталось со-вершенно неиспользованным. В то же время с благоговением переводилась и тщательно изучалась всякая макулатура, коль скоро она имела иностранное клеймо, особенно же штемпель германского "большого генерального штаба".
        Рационализм и материализм засорили русскую военную мысль задолго еще до того, как были возведены в степень обязательного догмата большевиками. Духовность — а вслед за духовностью и дух представителей русской военной мысли, были угашены.
        Столетие бессмертных побед и полтораста лет громкой славы сменились поражением в Восточную войну, трудной победой 1878 года, разгромом в Японскую, Великую, Гражданскую. Угашенный дух мстил за себя, мстил за Румянцева, мстил за Суворова...
        Величественное здание Русской Национальной Военной Доктрины стоит с 1800 года незаконченным. Туда нам давно надлежало бы перей-ти с тех чужих задворков, где мы ютимся уже в продолжение несколь-ких поколений. Суворов из своей могилы приказывает всем нам его закончить, приказывает вспомнить, что мы Русские и что с нами Бог.
        На достройку и отделку этого величественного здания и должны быть устремлены все наши дружные усилия. И — как на памятник в Галлиполи — каждый должен принести на него свой камень.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. О ПРИРОДЕ ВОЙНЫ

I. Война и христианская мораль
        Шестая заповедь гласит: "Не убий".
        На этой заповеди и на превратном толковании Евангелия осно-вывают свое учение "непротивления злу" толстовцы, пацифисты "во что бы то ни стало" и некоторые секты, напр. духоборы, менониты, молокане. Последователи всех этих учений своей разлагающей пропагандой причиняют огромный вред государству, а своим отказом отбывать воинскую повинность создают большой соблазн.
        Официальные представители нашей богословской науки сознали всю опасность подобного рода учений, частью являющихся софизмами, ча-стью не заслуживающих даже названия софизмов, но несмотря на свою духовную малоценность, сильно действующих. В катехизисах, сокращенных и более пространных, в частности, со-кращенном «по митрополиту Филарету», на котором воспитывались целые поколения, было поэтому сделано две оговорки при истолко-вании Шестой заповеди, а именно: дозволяется казнить преступни-ка и убивать неприятеля на войне.
        Оговорки эти даются, однако, в виде аксиом, без доказательств из Священного Писания, в частности в катехизисе «по Филарету», наиболее как раз распространенном. А это дает повод «непротив-ленцам» утверждать, что вставлены они лишь из угождения к «властям предержащим». Сказано: «Не убий» — значит не убивать. Всякого рода «казенные» оговорки бессильны смягчить категоричность этого отрицания.
        В подобной официальной трактовке, слишком руководящейся «мирскими» соображениями (безопасность общества, государствен-ная необходимость и тому подобное) и заключается уязвимое место. А между тем, все эти сектантские и иные кривотолки сами собою отпадут, если в борьбе с ними наши богословские авторитеты останутся на чисто духовной почве. Для этого стоит лишь предложить толкователям Шестой заповеди «вне времени и пространства» рас-смотреть акт Синайского Законодательства в свете исторических событий Ветхого Завета.
        Законодательство это преподано было Иеговою Своему избранному народу, народу еврейскому, отнюдь не всему человечеству. Первые четыре заповеди определяют отношения еврея к Богу своих отцов, последние шесть определяют отношение еврея к еврею. Шестая заповедь запрещает еврею убивать еврея, как Восьмая запрещает еврею красть у еврея, а Девятая запрещает еврею лжесвидетельствовать на еврея. Шестая заповедь и приобретает в этих условиях свой подлинный смысл.
        В то время избранный народ шел походом на землю Ханаанскую. Весь он являл собою как бы армию, и Десять Заповедей явились первым в истории дисциплинарным уставом. Сильные этими заповедями, сыны Израиля завоевали Обетованную Землю и утвердились в ней, беспощадно истребив иноплеменников, на которых действие шестой заповеди не распространялось.
        Судия Гедеон поразил мадианитян. Самсон вразумлял Филистимлян не словами, а совершенно другим аргументом. Псалмоп-вец поразил Голиафа, братья Маккавеи восстали на сирийских у-нетателей.... Если Шестая заповедь распространялась и на иноплеменников, то все эти праведники, преступив ее, тем самым, очевидно, сделались бы грешниками. Но они остались праведниками, и Божья благодать почила на всех них.
        Христос, уча о любви к ближнему и всепрощении, дал понять Своим ученикам, что много крови будет еще пролито до осуществления Царства Божия.
        «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч..». (Матф. X, 34). «Когда же услышите о войнах и смятениях, не ужасайтесь: ибо всему надлежит быть прежде» (Матф. XXIV, 6; Марк XIII, 7; Лука XXI, 9).
        В Евангелии мы находим два примера, относящихся к проблеме военной службы. Когда к Иоанну Крестителю пришли воины и спросили, что им надлежит делать, он заповедовал им «никого не обижать, не клеветать и довольствоваться своим жалованьем» (Лука III, 14). Христос отнюдь не призывал воинов «перековывать мечи в орала» и бросить военную службу, как занятие Богу неугод-ное. А на вопрос фарисеев, следует ли платить подати, ответил: «Кесарево Кесарю» (Матф. XXII, 21; Лука XX, 25). И разве отбытие воинской повинности, самого тяжелого из всех налогов, не является воздаянием Кесарева Кесарю, царского Царю?
        Ошибка «непротивленцев злу» состоит в том, что личным поучениям Христа они стремятся придать характер общест-венный. Христос учил: «Ударившему тебя по щеке подставь другую; и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку" (Матф. V, 39-40; Лука VI, 29). Этим Он определил от-ношение человека к человеку. Сын Человеческий снес издевательства книжников и озверелой толпы. Ему стоило лишь захотеть, лишь подумать, огонь небесный испепелил бы судий и палачей. Он этого не сделал, явив миру неизреченный подвиг кротости и милосердия.
        Но Христос снес багряницу и терновый венец, как относившиеся к Нему лично. Мы же знаем, что узрев торгашей, оскверняющих святыню, Дом Отца Его, Он свил бич из веревок и выгнал их вон.
        Изгнание торгующих из храма достаточно ясно указывает всю ересь ссылки «толстовцев» и иных на Христа, якобы проповеду-ющего непротивление злу насилием. Мы не должны противиться злобствованиям ближнего, если эти злобствования относятся лично к нам. Но, если этот ближний посягает на высшие ценности, наш долг воспротивиться ему.
        В конце Тайной Вечери Христос дает предупреждение Своим ученикам: «И сказал им: когда Я посылал вас без мешка, и без сумы, и без обуви, имели ли вы в сем недостаток? Они отвечали: ни в чем. Тогда Он сказал им: но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, а также и суму; а у кого нет, продай одежду свою и купи меч...  Они сказали: Господи! Вот здесь два меча. Он сказал им: довольно» "(Лука XXII, 35-36, 38).
        Один из этих двух мечей был уже обнажен Петром. Христос велел ему вложить этот меч в ножны: «все взявшие меч мечом и погибнут." (Матф. XXVI, 52).
        «Противоречие», усматриваемое некоторыми софистами из сопоставления этих двух текстов, исчезнет, если мы будем иметь в виду, что Петр ведь обнажил тогда меч не в защиту Учения, а в защиту Учителя. Христос не пожелал принять этой жертвы. Не Малх напал на Петра, а Петр первый мечом ударил Малха.
        Христос отнюдь не сказал, что взявшие меч погибнут от прока-зы, или от землетрясения, или от огня небесного. Нет, взявшие меч погибнут именно от меча. Но для того, чтобы они погибли от меча, надо сразить мечом, прибегнуть к справедливой войне. Текст этот, который «непротивленцы» стремятся использовать в качестве одного из главных аргументов своей теории, при внима-тельном его рассмотрении обращается, таким образом, против ереси.
        Св. Сергий Радонежский благословил Дмитрия Донского на брань с Мамаем. И два с половиной столетия спустя сергиевские иноки по примеру Осляби и Пересвета опоясали рясы мечами, а патриарх Гермоген призвал всю Русскую Землю восстать на угнетателей. Руководясь примером Христа и деяниями Отцов Церкви, мы должны отвергнуть лжеучение «непротивления злу насилием» как богопротивное, антицерковное и, в конечном итоге, бесчеловечное.

II. Понятие «справедливости» и цели войны.

        При обожествлении Государства и Нации единственным крите-рием суждения о степени справедливости данной войны есть степень выгоды ее для Государства и Нации. Если обнаживший меч считает войну единственным способом признания его законных прав, то ничем нельзя заставить его усомниться в справедливости его претензий. Манифест немецких ученых в августе 1914 года является в этом отношении характернейшим человеческим документом.
        Применив критерий высшего порядка, критерий духовной ценно-сти, мы можем разделить все веденные человечеством войны на три категории.
        Первая — войны, веденные в защиту высших духовных ценностей, войны, безусловно, справедливые. Все наши войны с Турцией и с Польшей в защиту угнетаемых единоверцев и единоплеменни-ков, как и Гражданская война 1917-1922 гг. с белой стороны, относятся к этой категории.                               
        Вторая — и наиболее распространенная — войны, веденные во имя интересов Государства и Нации. Общего правила, общего мерила для этой категории не существует. К каждому случаю в отдельности надо применять особую мерку, и в каждом случае оценка может быть лишь чисто субъективной.
        Третий вид войны — это война, не отвечающая интересам и потребностям Государства и Нации и не отвечающая в то же время требованиям высшей справедливости. Войны этой категории относятся по большей части к типу бескорыстных авантюр, а лучше сказать, авантюр бессмысленных. Таково, например, участие России в коалиционных войнах в 1799 и 1805-1807 гг., поход в 1849 году на венгров, экспедиция французов в Мексику при Наполеоне III.
        Войн первой и третьей категории, абсолютно несправедливых, незначительное сравнительно меньшинство. Больше всего сожжено пороху и пролито крови на войнах второй категории: войнах, имеющих характер государственный, национальный.
        Общего мерила, как мы только что заметили, для этого рода войн не существует. Раньше чем анализировать каждый отдельный случай, нам надлежит применить синтез: сгруппировать все вообще войны между данными государствами вместе, проследить их взаимоотношения на протяжении веков. Идя, таким образом, против течения Истории, мы рано или поздно доберемся до первопричины раздора, посмотрим в корень. И тогда определим, кто «взял меч», следовательно, кто нарушил первоначальную гармонию между данными государствами и данными народами.
        Отрешившись от всякого шовинизма, чувства, которое всякий любящий свою Родину должен как можно больше избегать, чтобы не навлекать на нее несчастий, проанализируем для примера справедливость русско-польских войн и русско-польских отношений вообще.
        На заре истории этих двух славянских народов их отношения были добрососедскими. Первопричина раздора произошла в XIII веке, когда польские короли, пользуясь монгольским разгромом, наложи-ли свою руку на Червонную (Литва), а затем и на Белую Русь. В польское государство был введен на положении бесправной «райи» русский православный элемент, многострадальные «диссиденты». В многовековом русско-польском споре почин, таким образом, подали поляки. Люблинская уния, авантюра Сигизмунда III, временный захват поляками Москвы — все это дальнейшие стадии поступательного притеснительного движения поляков.
        Вслед за тем русская государственность крепнет, польская кло-ится к упадку. И первый раздел Польши, в сущности, не раздел (польская государственность сохранилась), а просто дезаннексия, явился одним из справедливейших актов мировой истории. Было покончено с грехами четырех столетий, положен предел четырехсотлетним притеснениям
        Справедливость была таким образом, восстановлена. Однако палку стали перегибать в другую сторону. Агония польской госу-дарственности конца XVIII века создавала у соседей Польши непре-одолимые стремления поживиться тем, что «плохо лежит», совер-шенно так же, как паралич русской государственности XIII и XIV веков возбуждал  аналогичные чувства у польских королей и литовских князей. Результатом явился окончательный раздел Польши: экзекуция над целым народом и насильственное введение в организм России враждебного русской государственности поль-ского элемента. Последствия не замедлили сказаться: польские восстания против русских, захвативших Варшаву, были столь же обоснованы и столь же справедливы, как русские восстания против поляков, захвативших Кремль. Линейцы Скржинецкого и косиньеры Сераковского находились совершенно в том же положении, что ратники Пожарского и казаки Хмельницкого.
        Затем — упадок русской государственности, возрождение польской, и снова нездоровое стремление взять «что плохо лежит». И в результате — Рижский мир и реаннексия «диссидентов»...
        Мы видим, таким образом, что в многовековой русско-польской распре первоначальная, так сказать, органическая несправедливость совершена поляками, что отнюдь не служит доказательством безу-пречности всех дальнейших поступков с русской стороны. Варшав-ская губерния в составе Российской Империи такая же несправедливость, как Волынские воеводства в составе Речи Посполитой. Был момент, два десятилетия (1772-1794) восстановления нарушенной гармонии, но на нем не сумели и не захотели удержаться. Справедливость все время переходит из одного лагеря в другой, с очевидным перевесом в сторону России («первоначальный грех» совершен поляками).
        То же самое мы можем проделать при изучении других «конкретных случаев», например, при столкновении русского племени с германским. Почин здесь исходит от свирепых Меченосцев, огнем и мечом истреблявших славянские племена во имя торжества воинст-вующего германизма и оттягавших, несмотря на Невскую битву и Ледовое побоище, северные новгородские пятины. От Ледового побоища до Брест-Литовска, через Ливонские войны, Полтаву, Гангут, Бзуру и Сан, справедливость все время на русской стороне, за исключением эпизода Семилетней войны.
        При изучении франко-германской распри отправной точкой сле-дует считать 1806 год, Иену и Ауэрштедт, за которыми последовал Тильзитский мир — прототип «версальской диктовки». Трехвековая борьба Бурбонов с Габсбургами отнюдь не имела характера нацио-нального, тем паче расового. Почин в той распре принадлежит Пруссии, хотя здесь очень большую роль сыграла неумеренность Наполеона и особенно утопия дикарей 1789 года. Эти последние выдвинули «национальный принцип» (сперва как противопоставление тиранам, затем как самодовлеющее целое). И нигде их семя не упало в столь благоприятную почву, как в Германии. Благодаря этим теориям немцы двадцати шести отдельных государств впервые осознали себя принадлежавшими к единому целому, и уже в 1813 году Фихте может держать «Речь к германской нации», чего он не смог бы сделать за пятнадцать лет до того за отсутствием этой германской нации. Создание германской нации произошло в период с 1806 по 1813 год. В первой же трети XIX века была соз-дана ее доктрина (Фихте, Гегелем и др.), совершенствовавшаяся затем целое столетие и приведшая к войнам 1870 и 1914 годов, войнам, где справедливость, бесспорно, была на стороне Франции (подделка Бисмарком «эмской депеши» в 1870 г., ложь о «бомбарди-ровании Нюрнберга» французскими летчиками в 1914). Ограничившись этими примерами, перейдем к рассмотрению целей войны.

        Величайший варвар XIX столетия, Клаузевиц, выдвинул теорию «интегральной войны» на уничтожение. Теория Клаузевица была претворена в жизнь виднейшим из его учеников, Лениным, почему и все это учение мы будем называть «клаузевицко-ленинским». Оно сводится к истреблению, уничтожению противника: не только к разгрому его вооруженной силы, но и полному порабощению и уничтожению его как нации для Клаузевица и его последователей, как класса для Ленина.
        Эта человеконенавистническая теория проводилась немцами, правда довольно опасливо, в Мировую войну (зверства в занятых областях, режим заложников и террора, удушливые газы, неограниченная подводная война, использование внутреннего врага для разложения неприятельской страны) и в гораздо более широком мас-штабе большевиками.
        Лжеучение Клаузевица, как и вытекающий из него «ленинизм», мы должны целиком отвергнуть. Эти лжеучения не соответствуют ни христианской морали, ни российской исторической традиции, ни русской военной этике, ни простому здравому смыслу.
Войну ведут не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы побеждать. Немедленной целью войны является победа, конечной — мир, восстановление гармонии, являющейся естественным состоянием человеческого общества.
        Все остальное — уже излишества, а излишества пагубны. Диктуя мир побежденному врагу, следует руководствоваться строгой умеренностью, не доходить его до отчаяния излишними требованиями, которые лишь порождают ненависть, а стало быть, рано или поздно, новые войны. Заставить врага уважать себя, а для этого не вдаваться в шовинизм, уважать национальное и просто человеческое достоинство побежденного.
        Нет более высокой цели для политики, как «на земли мир, в человецех благоволение». С этим идеалом, к которому должна посильно эта политика стремиться, несовместимы ни закованные в цепи народы-илоты, по Клаузевицу и его последователям, ни превращение вселенной в кладбище, по Ленину.

III. Война и мир.

        Мир является нормальным состоянием человечества. Мирное состояние в наибольшей степени благоприятствует как его духов-ному развитию, так и материальному благосостоянию. Война для него — явление того же порядка, как болезнь для человеческого организма.
        Война — явление, таким образом, патологическое, нарушающее правильный обмен веществ государственного организма. Организм нации, ведущей войну, во многом можно уподобить человеческому организму в болезненном состоянии. Разница лишь в том, что чело-веческий организм не волен к заболеванию, тогда как государственный организм, наоборот, идет на риск «военного заболевания» сознательно.
        Многие войны оказали услугу человечеству. Походы римлян, по-коривших весь известный древний мир, приобщили к цивилизации, правовой школе, а впоследствии и к христианству иберские, кельт-ские племена. «Пилумы» римских легионеров стали сваями евро-пейской государственности (в анархичности и слабой государственности завоеванных германцами славянских племен как раз и сказалось отсутствие римского влияния). В эпоху крестовых походов Запад заимствовал у Востока его науки, и полудикие европейцы многому научились у просвещенных арабов. На рубеже XV и XVI веков итальянские походы Карла VIII и Людовика XII приобщили Францию к Возрождению. А Франция и сообщила Возрождению тот блеск и тот европейский размах, что ему не могла придать разде-ленная на множество мелких государств его родина Италия.
        Вообще же, если войну самое по себе всегда надо считать бедствием, последствия войны иногда бывают благотворны. Война 1914-1918 гг. — бедствие, каких мало в истории человечества. С русской катастро-фой 1917 года может сравниться разве лишь Черная Смерть XIV века и, в более слабой степени, нашествие монголов.
        Но русская революция — не родное дитя войны, а всего-навсего ее приемыш. Она — дочь Девятнадцатого века и устаревших его теорий. Родное дитя Мировой войны — это фашизм и родные ему идеи, открывшие человечеству новые горизонты, давшие ему новые формы социального устройства, выведшие человеческую мысль и общество из того безвыходного тупика, куда их загнали дикари 1789 года и их последователи, материалисты XIX столетия. Уже ради одного этого положительного духовного результата можно признать, что десять миллионов людей отдали свою жизнь недаром.

        Со всем этим война является бесспорным и большим злом. И решаться на это зло, на эту болезнь, следует лишь в положениях безвыходных, когда «клин клином» остается единственным средством за истощением всех остальных аргументов. Худой мир, в общем, лучше доброй ссоры. Это правило, от которого возможно де-лать исключения разве лишь в случае очень худого мира, грозящего в конце концов пагубно отразиться на морали и благополучии страны.
        Орган государства, компетентный в данном случае, именуется дипломатией, состоящей из центрального аппарата и внешнего представительства. Существует две школы дипломатии.
        Старая или кабинетная. Государственные дела поручаются в этом случае людям, специально для того предназначенным, обученным, воспитанным, можно сказать, для этого родившимися. Самое происхождение службы этих людей, из которых каждый до получения «генеральского чина» посла либо посланника побывал в четырех-пяти столицах, следовательно, изучал на деле четыре-пять государств, их правителей, дипломатов, при них аккредитованных, т.е. практически большую часть своих иностранных коллег, гарантирует их компетентность.
За патологической эпохой 1914-1918 гг. последовала эпоха кол-лективного размягчения мозгов (последствие жестокой контузии мира в ту войну), эпоха, именуемая «демократической». Внешнепо-литическим ее последствием явилась замена старой кабинетной школы новой школой, ярмарочной. Делами, вместо профессионалов, стали заправлять любители, вместо сведущих людей — люди несведущие, митинговые ораторы, имевшие звание «народных избранников», но не всегда имевшие свидетельства об окончании начальной школы.
        Результаты этой новоявленной «неумытой дипломатии» не замедлили сказаться. Она перенесла в международные отношения «внутреннеполитический дух», атмосферу митингов и кулуарных комбинаций. По сравнению с профессиональными дипломатами, людьми ничем не связанными, политические лидеры демократии связаны по рукам и ногам. Какая-нибудь внутреннеполитическая каверза, к делу ни малейшего отношения не имеющая, какой-нибудь партийный инцидент заставляет их спешно покидать международные конференции, где дебатируются, с большей или меньшей компетентностью, вопросы первостепенной важности. Перерыв работ, недели неопределенного, напряженного, всех нервирующего положения, пока не удастся успокоить не вовремя расходившуюся провинциальную масонскую ложу либо парламентскую фракцию, песчинку, остановившую поезд. В эпоху демократий все международные проблемы рассматривались в первую очередь, и то исключительно с точки зрения внутренней политики, т.е. партийных интересов, и личный успех в парламенте или на избирательной кампа-нии был единственной заботой всех этих «карнавальных Талейранов».
        Ярмарочным дипломатам, толпе и вожакам толпы, не по плечу тонкая «ювелирная» работа дипломатов-профессионалов. Их позы, их слова, их действия рассчитаны лишь на сегодняшний день и на интеллект толпы. На глазах толпы, толпы, сатанеющей от крови гладиаторов на ристалище, и совершаются в раскаленной атмосфере все дела, обсуждавшиеся раньше компетентными людьми в спокойной и деловой обстановке министерских и посольских кабинетов. Мы упомянем лишь для памяти о бесславно закончившей свой век Лиге наций. Банкротство этого учреждения и идеи, его породившей, настолько очевидно, что избавляет нас от необходимости это дока-зывать многочисленными фактами.
        Старую дипломатию упрекают в «провоцировании» войн. Упрек этот могут сделать лишь люди, сознательно рассорившиеся с исто-рией (самой антидемократической из наук). История последних двухсот лет учит нас, что если на каждую войну, «спровоцирован-ную» дипломатией (спровоцированную, не следует забывать, по приказанию соответственных правительств), находится три войны, которых «кабинетная» дипломатия не смогла предотвратить, как не смогла бы их предотвратить и ярмарочная дипломатия (никакими нотами нельзя остановить тигра, решившегося на прыжок), то зато на каждый такой случай приходится, по крайней мере, десять войн... не состоявшихся, благодаря своевременному, тактичному, корректному и незримому для посторонних, для свирепой и невежественной толпы, вмешательству профессиональной дипломатии.

IV. О разоружении.

        В средние века во время чумных эпидемий и в менее давние эпохи «холерных бунтов» чернь избивала лекарей и докторов, видя в истреблении врачей, якобы разводящих заразу, средство изба-виться от беды.
        «Интеллектуальная чернь» двадцатого века, так называемые па-цифисты, а также руководящая и в то же время руководимая этой чернью ярмарочная дипломатия, видят в роспуске армий средство избавиться от войн. По их мнению, наличность вооруженной силы является причиной зла: кровожадные генералы, чающие отличий, «пушечные короли», ждущие барышей, вовлекают страну в военную авантюру попустительством «вырождающихся династий» и «секретной», притом еще титулованной, дипломатии.
        Таков убогий трафарет «демократическо-пацифистского» мышления. Эта точка зрения оратора, митингующего с бочки перед толпой невежественной черни, сделалась официальной доктриной «передовых демократий» 20-х и 30-х годов XX столетия, эпохи демократического маразма. Бесспорно, с той же точки зрения следует избить врачей и закрыть аптеки, чтоб избежать болезней, распустить по-жарные команды, чтоб не иметь пожаров, упразднить семафоры и стрелочников, чтоб избежать железнодорожных крушений.
        Самое разоружение проповедуется в двух плоскостях. Замена постоянных армий народным ополчением, «воинственных профес-сионалов» якобы миролюбивой милицией. Одновременно с этим —  отказ от ряда технических средств и преимуществ: боевой авиации или некоторых ее видов, газов, тяжелой артиллерии, чем думают сделать войны «менее кровопролитными».
        Миф «миролюбивой милиции», бывший навязчивой идеей еще Жореса, стар и затаскан, как вся идеология 1789 и 1848 годов. Самая антидемократическая из всех наук — история (наука, которую демократия ненавидит, и недаром: это ее смерть) учит нас совсем иному. Стоит лишь вспомнить народные ополчения древности: кимвров, тевтонов, гуннов, монголов. В новые времена миролюбивая народ-ная милиция упивается кровью протестантов либо католиков (смотря по ее вероисповеданию). В новейшие — вооружившиеся граждане Республики «объявили мир миру», насаживая по всей Европе «либертэ, агалитэ» штыками и картечью, раздвинув границы Франции до Рейна и облагодетельствовав народы Голландии, Швей-царии, Италии соответственно Бетавской, Трансальпийской, Цисальпинской, Партенопейской республиками с гильотинами на каждой площади.
        Столь же неубедительна, хоть и менее затаскана (ибо относится не к 1789, а к 1919 году) аргументация сторонников ограничения вооружений посредством «изъятия из обращения» ряда боевых средств, уже успевших зарекомендовать себя на полях сражений:
        Запрещаются удушливые газы. Но не запрещается химия как наука, и не запрещаются химические лаборатории, физические ка-бинеты, фабрики искусственных удобрений и красок, наконец, про-сто аптеки. Запретить их нельзя, а между тем, все эти учреждения в кратчайший срок могут быть приспособлены к выделке удушливых газов. Запрещается военная авиация, но не запрещается гражданская, ибо запретить ее нельзя, а между тем менее чем в 24 часа все почтовые и спортивные с самолеты можно превратить в бомбоносцев и истребителей. Запрещаются танки, но не запрещается автомо-бильное и тракторное производство. Запрещается тяжелая артиллерия, но не запрещается металлургическая промышленность... Все это разоружение, будь оно добровольным, полудобровольным или принудительным, имеет величайшее сходство с законами о прину-дительной трезвости, столь печально зарекомендовавшими себя у нас в России и в Соединенных Штатах. Там запрещается «военная» химия, но не запрещается химическая промышленность — здесь запрещается водка, но не запрещается самогон (ибо этого никто не в силах запретить) и не запрещаются деньги, за которые можно приобрести какое угодно, более или менее поддельное, вино. Обе эти идеологии, разоружение и сухой режим, в своей основе имеют полное пренебрежение человеческой природой и человеческой пси-хологией и, будучи поэтому нежизненными, обречены на провал.

        Технические средства как это ни покажется на первый взгляд странным, сами по себе отнюдь не увеличивают кровопролития. С кровопролитностью Бородинского побоища, веденного кремневыми ружьями, не сравниться ни одной операции Великой войны (под Бородином 100 тысяч человек пало с обеих сторон за каких-нибудь 8 часов, под Верденом 700 тысяч, но за 8 месяцев). Влияние техни-ки на тактические навыки сказалось, прежде всего, в затяжном характере, тягучести операций, большем напряжении нервов и, в общем, меньшей кровопролитности. Для того, чтоб выбить из строя то же количество люден, что за семь часов при Сен-Прива, требует-ся семь дней Ляоянской недели работы магазинных ружей и скоро-стрельной артиллерии.
        Кровопролитность боя — результат не столько «техники», сколько плохой тактики, самого темпа, «ритма» операций, качест-ва войск и ожесточения сражающихся (Бородино, Цорндорф). По-боища первобытных племен, вооруженных каменными топорами, относительно гораздо кровопролитнее современного огневого боя. В кампанию 1914 года, веденную в условиях сравнительно примитив-ной техники, французская армия теряла в среднем 60.000 убитыми и умершими от ран в месяц  — расплата за плохую тактику. В кам-панию же 1918 года, в условиях неслыханного насыщения фронта «смертоносной техникой», потери убитыми не только не увеличива-лись, как то, казалось, можно было подумать, а наоборот, сократи-лись в три раза, составили в среднем 20.000 человек в месяц.
        «Техника», таким образом, имеет тенденцию не увеличивать, а, наоборот, сокращать  кровавые потери. Удушливые газы, при всем своем, бесспорно,  «подлом» естестве, дают в общем на 100 пора-жаемых лишь 2 смертных случая, тогда как так называемая «гуманная» остроконечная пуля дает 25% смертельных поражений. Все это с достаточной ясностью указывает на несостоятельность теории «технического разоружения». Урезывая технику путем «разоружения», мы уменьшению кровопролития способствовать не будем.
        Несколько, хоть и не намного, обоснованнее теоретически — система «морального разоружения», бывшая излюбленным коньком женевских снобов конца 20-х и начала 30-х годов двадцатого столе-тия. Но ведь для достижения морального разоружения народов на-до, прежде всего, этим народам запретить источник конфликтов — политическую деятельность. А для того, чтоб запретить политику, надо запретить причину, ее порождающую: непрерывное развитие человеческого общества, в первую очередь, развитие духовное, за-тем интеллектуальное и, наконец, материальное и физическое. Практически это выразится в запрещении книгопечатания и вообще грамотности, явления совершенно того же порядка, что запрещение удушливых газов и введение принудительной трезвости, обязатель-ном оскоплении всех рождающихся младенцев и тому подобных мероприятиях, но проведении которых «моральное разоружение» будет осуществлено в полном объеме; исчезнут конфликты, но ис-чезнет и причина, их порождающая, — жизнь.
        Есть одна категория людей, навсегда застрахованных от болез-ней, — это мертвые Вымершее человечество будет избавлено от своей болезни — войны.
        Итак, если мы хотим предохранить государственный организм от патологического явления, именуемого войною, мы не станем зара-жать его пацифистскими идеями. Если мы желаем, чтобы наш орга-низм сопротивлялся болезненным возбудителям, нам надо не ос-лаблять его в надежде, что микробы, растроганные нашей беззащитностью, посовестятся напасть на ослабленный организм, а, наоборот, сколь можно более укреплять его. Укреплением нашего государственного организма соответственным режимом, внешним и внутренним, и профилактикой мы повысим его сопротивляемость как пацифистским утопиям вовне, так и марксистским лжеучениям изнутри, стало быть. уменьшим риск войны, как внешней, так и гражданской.
        Нападают лишь на слабых, на сильных — никогда. На слабых, но показывающих вид, что они сильны, нападают реже, чем на сильных, не умеющих показать своевременно своей силы, производящих со стороны впечатление слабых.
        В 1888 году произошел знаменитый «инцидент Шнебле», едва было не вызвавший франко-германской войны. В последнюю минуту Бисмарк не решился: французская армия только что была перевоо-ружена магазинной винтовкой Лебеля, тогда как германская имела еще однозарядки. Жившая в 80-х годах еще мечтою о реванше Франция была сильной и казалась сильной (дело Дрейфуса надолго отравившее ее организм, произошло значительно позже). На востоке же грозила могучая Россия Царя-Миротворца... Авантюра была отложена...
        Другой пример — 1904 год. Маркиз Ито проявил большую решимость, чем Бисмарк в свое время. Но рискнули бы японцы на-пасть на нас, если бы Порт-Артурская эскадра была снабжена дока-ми, если бы на Ялу вместо бригады Кашталинского стояло три-четыре корпуса, если бы Маньчжурия была соединена с Россией не одноколейным, притом незаконченным, а четырехколейным непрерывным рельсовым путем? И если бы японцы знали, что русская государственность не усыплена гаагским дурманом, а обществен-ность, вместо посылок приветственных телеграмм Микадо, будет защищать интересы своей страны?
        1914 год. Германия провоцирует войну, потому что не желает иметь дела с сильной русской армией 1920 года, армией, явившейся бы результатом семилетней «Большой военной программы» 1913 года. Одновременно война объявляется и Франции: робость и недомыс-лие ее правителей, приказ Вивиан отступить на 10 км от границы в доказательство миролюбия показались Германии доказательством слабости всей страны, всей армии. Типичный пример нападения на сильного, потому что он со стороны кажется слабым.
        Изучение всех войн, всех конфликтов, как прежних времен, так и современных, убеждает нас в справедливости положения, прово-дившегося Ермоловым на Кавказе и сто лет спустя формулирован-ного в Марокко Лиотэем: «Надо вовремя показать свою силу, чтобы избежать впоследствии ее применениям. Это положение должно лечь в основу всякой здоровой политики.
        Вообще же, следует помнить, что «идеологи» обошлись челове-честву дороже завоевателей, и последователями утопий Руссо пролито больше крови, чем ордами Тамерлана.

V. Природа военного дела. Военное искусство и военная наука.

        Является ли военное дело достоянием науки или искусства? Чтобы ответить на этот вопрос, надо все время иметь в виду двойственную природу военного дела.
        Военное дело слагается из двух элементов. Элемента рационального — соизмеримого, вещественного, поддающегося точному анализу и классификации. Элемента иррационального, духовного, несоизмеримого — того, что Наполеон называл "la partie sublimede l'art"   
Рациональная, вещественная часть военного дела — достояние военной науки. Иррациональная, духовная — достояние военного искусства. Смотреть телесными глазами может каждый зрячий человек — смотреть и видеть духовными очами дано не всякому. Искусство дается Богом — наука дается человеку его трудами. Изваять Зевса может лишь Фидий — изготовить анатомический чертеж чело-веческого тела может любой студент-медик.
        Искусство — удел немногих избранных — как правило, выше науки — удела многих. При этом следует оговориться, что в своих высших проявлениях наука имеет тоже отпечаток гения —свою "partiesublime". Менделеев или Пастер могут считаться украшением человечества в той же степени, как Достоевский и Гете.
        Подобно благородному металлу искусство не может применяться в чистом своем виде. В него подобно лигатуре всегда должна входить известная доля науки.
        Композитора осенило вдохновение. В его душе зазвучали незримые струны… Это — момент чистого искусства, так сказать абсолютное ис-кусство. Он хватает перо и нотную бумагу, перекладывает свое вдохно-вение (рискующее иначе быть потерянным для него и для людей). И с этой минуты к чистому искусству примешивается лигатура науки: надо знать ноты, такты, контрапункты, уметь распределить партитуры, рав-ным образом и поэт обязан знать грамматику, а ваятель — анатомию человека и животных, свойства гипса, бронзы, мрамора.
        Аналогия с военным искусством полная. Гениальнейший план рис-кует здесь оказаться химерой, коль скоро он не сообразуется с реально-стью. Величайший из полководцев не смеет безнаказанно пренебрегать элементами военной науки, хоть он сам в свою очередь совершенствует эту науку и сообразуется с ее принципами, зачастую инстинктивно.
        Чем выше процент благородного метала в сплаве — тем драгоценнее этот сплав. Чем больше наблюдается в полководце преобла-дания иррационального элемента искусства над рациональным элементом науки — тем выше его полководчество. Наполеон в большинстве своих кампаний, Суворов во всех своих кампаниях — дают нам золото 96-й пробы. Полководчество Фридриха II — гений сильно засоренный рутиной и "методикой" — золото уже 56-й про-бы. Полководчество Мольтке старшего — таланта, а не гения — уже не золото, а серебро (довольно высокой, впрочем, пробы), Полководчество его племянника — лигатура, олово.

        Военная наука должна быть в подчинении у военного искусства. Первое место — искусству, науке только второе.
        Бывают случаи, когда науке приходится затенять искусство — играть роль как бы его суррогата (роль "накладного золота" — если развивать дальше нашу метафору). Случаи эти соответствуют критическим перио-дам военного искусства упадку его — эпохам, когда это искусство — дух — отлетает от отживающих, но еще существующих форм и ищет, но пока еще не находит новых путей. Так было во второй половине XVII века на Западе, когда вербовочные армии искали спасения в рутине ли-нейных боевых порядков и софизмах "пятипереходной системы". Но-вые пути были найдены французской — так называемой "великой" революцией, давшей вооруженный народ — и военное искусство возро-дилось в революционные и наполеоновские войны. Так было и в войну 1914-18 гг. — войну видевшую кульминационный пункт, но зато и вы-рождение вооруженных народов — "полчищ". Выход для военного ис-кусства был найден после войны в старорусской системе сочетания идеи количества — народной армии (земского войска) с идеей качества — малой армией профессионалов (княжеской дружины). Эта старорусская система, примененная в последний раз в 1812 году (Кутузов и Растопчин) именуется иностранцами — которым это простительно — и русскими невеждами — которым это не простительно — "система генерала фон-Зеекта".
        На этот случай "сумерек военного искусства" — случай, который Фош характеризует "невольным отсутствием достаточного военного гения" (l' absence forse d'un genie suf-fisant)     — и припасен научный коллектив, наиболее совершенным образчиком которого был "большой генеральный штаб" германской армии.
        На этот научный коллектив, существовавший во всех армиях, и на отдельных более выдающихся его представителей и пало бремя полководчсства Мировой войны — войны, сочетавшей огромный процент научной лигатуры с очень небольшим количеством искусст-ва. Отсюда и "серый" характер полководчества 1914-18 гг. за немно-гими исключениями, как, например, все творчество ген. Юденича на Кавказском фронте, бои французского Скобелева — ген. Манжена, некоторые операции армии Гинденбурга на Восточном фронте, фон-Клука на Урке и несколько других ярких примеров.
        Искусства немного — и оно целиком сосредоточено на творчестве нескольких вождей. В решительные моменты творчество Жоффра, Галлиени, Фоша и Манжена (знаменитый "полководческий четырехугольник") оказалось выше творчества. Мольтке-младшего, фон-Клука, Фалькенгайна и Людендорфа — подобно тому, как Гинденбург, Людендорф, Фалькенгайн и Макензен оказались выше Велико-го Князя, Жилинского, Рузского, Иванова. Это обстоятельство и определило характер войны, предрешило ее исход — несмотря на то, что немецкий коллектив, по своему качеству, своему "дурхшнитту" своему научному базису, отделке и разработке доктрины, одним сло-вом, по постановке, своей рациональной части значительно превосходил коллектив французский. Личность, как всегда, оказалась решающим фактором. Военное искусство — достояние личности — хоть и было у французов (по причинам от самих вождей во многом независящим) не очень высокого качества — все-таки оказалось выше рациональной научности — достояния коллектива.
        Наука сливается с искусством лишь в натурах гениальных. Вообще же— и это особенно сказывается в случае "суррогата", (попытки наукой возместить недостаток искусства) — она дает тяжеловесные результаты в сфере полководчества. Чисто научное полководчество — без или с очень слабым элементом искусства — можно сравнить с вычислением окружности. Наука дает здесь число "пи", позволяющее производить вы-числения с наибольшей точностью, но не дающее средства постичь всю "иррациональность" круга. Научная "методика" может приближаться к интуиции искусства — сравняться с последней ей не дано — незримая, но ощутимая перегородка будет все время сказываться, Сальери "алгеброй гармонию проверил", — а с Моцартом все-таки не сравнился.
        Проблема превосходства искусства над наукой — такого же порядка, как проблема превосходства духовных начал над рационалистическими, личности над массой, духа над материей.
        Военное искусство подобно всякому искусству национально, так как отражает духовное творчество народа. Мы различаем русскую, французскую, итальянскую, фламандскую и другие школы живописи. Мы сразу же распознаем чарующие звуки русской музыки от музыки иностран-ной. В военной области — то же самое. "Науку побеждать" мог создать только русский гений — "О Войне" мог написать только немец.
Из всех искусств два — военное и литературное — являются чутким барометром национального самосознания. На повышение и понижение этого самосознания они реагируют в одинаковой степени, но по-разному. Военное искусство, как органически связанное с национальным самосознанием, повышается и понижается вместе с ним. Литературное, более независимое от национального сознания (вернее не столь органически с ним связанное), реагирует иначе. Оно отражает эти колебания в своем зеркале. Качество остается приблизительно тем же — перерождается лишь "материя". Ломоносов, Пушкин, Чехов — три имени, первый из них отражает зарю, второй — полдень, третий — сумерки Петровской Империи.
        Любопытно проследить этот "барометр". Военное дело — синтез "действия" нации, литература — синтез ее "слова". Гению Румянцева соот-ветствует гений Ломоносова. Суворову — орлом воспаривший Державин. Поколению героев Двенадцатого года, красивому поколению Багратиона и Дениса Давыдова — "певец в стане русских воинов"— Жуковский. Млад-шие представители этого поколения — Пушкин и Лермонтов. Эпоха Царя освободителя дает нам корифеев русского самосознания — Достоевско-го, Аксакова и Скобелева. Затем идет упадок — и в сумерках закаты-вающегося Девятнадцатого, в мутной заре занимающегося Двадцатого века тускло обрисовываются фигуры Куропаткина и Чехова... »

        Искусство таким образом национально. Национальность является характернейшим его признаком, его так сказать "букетом", квинтэссенцией — все равно, будет ли речь идти о военном искусстве, лите-ратуре или живописи. Отвлеченного интернационального "междупланетного" искусства не существует.
        Несколько иначе обстоит дело с наукой. Если народы сильно разнятся друг от друга своим духом (а стало быть и порождением духа — искусством) — то в интеллектуальном отношении, разница между народами — между мыслящим отбором, "элитами" этих народов — гораздо меньше нежели в духовном, следовательно точек соприкосновения " общности, здесь гораздо больше
        Математика. Физика, Химия. Медицина — науки объективные, равно как и догматическая часть философии. И француз и немец и коммунист и монархист одинаково формулируют теорию Пифагора.
        Науки социальные — эмпирическая часть Философии, История, Социология, Право — наоборот, национальны и субъективны, ибо занимаются исследованием явлений жизни народов и выводом зако-нов их развития. Француз и русский, одинаково формулируя теоре-му Пифагора, совершенно по разному опишут кампанию 1812 г. Более того трактовка этих наук зависит не только от национальности их представителей, но и от политического, субъективного мировоззрения их. Сравним, например, Иловайского с Милюковым, Гаксотта с Лэвиссом. Приняв советский метод "исторического материализма" и "классового подхода" можно например пугачевского "енерала" Хлопушу Рваныя Ноздри сделать центральной фигурой Русской Истории посвятить ему двести страниц, а Рюрику, Гроз-ному и Петру I вместе — отвести полстраницы.
        Военная наука относится к категории социальных наук. Она ста-ло быть национальна и субъективна. Ее обычно считают частью со-циологии, что по нашему скромному мнению совершенно ошибочно. Военная наука является сама в себе социологией, заключая в себе весь комплекс всю совокупность социальных дисциплин, но это — Патологическая Социология.
        Нормальное состояние человечества — мир. Социология исследу-ет явления этого нормального состояния. Война представляет собой явление болезненное, патологическое. Природа больного организма, его свойства, его функции уже не те, что здорового. Применять к ним одну и ту же мерку невозможно.
        Поэтому военная наука это — социология на военном положении. Или (считая войну явлением патологическим) — социология патологическая. Военный организм представляет аналогию с национальным организмом. Война — та же политика. Армия — та же нация.

*  По тексту книги А.А.Керсновского – «Философия войны», - Белград, 1939.