Александр Сергеевич ПАНАРИН
доктор философских наук, профессор,
заведующий кафедрой теоретической
политологии философского факультета МГУ,
директор
Центра социальной философии
Института философии РАН
"РЫНОЧНЫЙ" ВЫЗОВ
ПРОСВЕЩЕНИЮ
Ход всемирной истории нового времени подчиняется своеобразной логике: логике компенсаций чисто рыночных механизмов, нетерпимых к общему интеллектуальному накоплению. Сначала такая компенсация действовала со стороны институтов, исторически предшествующих капитализму, в частности, просвещенных монархий, курирующих университетское образование. Затем, со второй половины XIX в. — со стороны институтов, сформировавшихся в логике «посткапитализма» и появившейся на гребне антибуржуазного революционного и реформаторского движения. В частности, новым спонсором «постэкономических» практик, связанных с фундаментальными науками, массовым образованием и системой поддержки профессиональной мобильности стало новое социальное государство, компенсирующее социальную близорукость «чистого рынка». Особое значение эта компенсирующая активность государства приобрела в советской России и следующих за нею после социалистического переворота странах Восточной Европы (а также Азии). В этих странах прежняя система рынка работала особо безжалостно в отношении человеческого фактора цивилизации. Капиталистический строй складывался здесь как система внутреннего колониализма, имеющая дело с человеческим капиталом «низкой стоимости». Органически свойственный рынку социальный и культурный нигилизм — пренебрежение формами, которые не подлежат непосредственной экономической утилизации, здесь на Востоке мог приобрести масштабы, несовместимые с сохранением каких бы то ни было цивилизованных устоев. Прежде хранителем таких устоев выступала монархия, балансирующая между экономическими приоритетами новых буржуа и внеэкономическими приоритетами «старых русских». Когда монархический порядок рухнул и на повестку дня встала кадетская программа «минимального государства», исповедующего либеральный принцип невмешательства в социально-экономическую жизнь, редукционистская система рынка, воюющего с социумом, могла бы заработать полным ходом. Но в дело вмешались новые исторические субъекты, работающие в антикапиталистической и антирыночной логике. Итогом их миропотрясательной активности стал новый строй — социализм, в котором две подсистемы европейского модерна — Рынок и Просвещение оказались разведенными и противопоставленными друг другу. Спустя 30-40 лет после Октябрьского переворота Россия стала страной сплошной грамотности, но при этом — чуждой рынку. В новой логике социалистического развития необычайно интенсивной заработали механизмы общего интеллектуального накопления, связанные с массовым высшим и средним специальным образованием, с государственным финансированием фундаментальной науки и социокультурной инфраструктуры (библиотеки, музеи, клубы и дома творчества и т.п.). Но в силу разрушения рыночной системы, незаменимой в деле отбора экономически эффективного и сулящего отдачу, возникло перепроизводство продуктов интеллектуального накопления, не находящих ясного практического применения. Советский человек как особый культурно-исторический тип оказался носителем массы «факультативных знаний», не привязанных к конкретным практикам. Отсюда — его «вселенская» отзывчивость и восприимчивость, вкупе с поразительной практической неустойчивостью и неопределенностью в вопросах идентичности.
К настоящему времени Россия прошла две фазы большого историко-культурного (цивилизационного) цикла: антирыночную, социалистическую, и рыночную. Для того, чтобы прогнозировать грядущее, нужно оценить то новое, чем нагружена новейшая рыночная фаза. Основатели рыночной теории постоянно подчеркивали, что рынок есть процедура открытия экономически эффективного поведения в условиях редкости благ, не являющихся бесплатным даром природы. Судя по всему сегодня рынок работает в каком-то новом историко-культурном контексте, сообщающем рыночному отбору совсем не тот смысл, какой ему придавали классики политической экономии. Речь идет уже не об относительной редкости благ, создаваемых трудом, а об абсолютной редкости планетарных ресурсов, которых — в этом и состоит новое прозрение века — «на всех не хватит». Иными словами, понятие «рынок» несет новый социал-дарвинистский смысл после открытия «пределов роста», оповещенного в нашумевших докладах «Римского клуба». Теория прогресса исходила из того, что ресурсы носят исторический характер: каждый новый технологический переворот, совершаемый на основе новых фундаментальных открытий, дает человечеству качественно новые ресурсы взамен прежних, начавших иссякать в рамках прежнего способа производства. Иными словами, главным ресурсом цивилизации теория прогресса признавала творческую способность человека, вооруженного Просвещением для новых взаимодействий с природой.
С некоторых пор акцент сместился в духе пассивного экономического потребительства: при недопущении мысли о новом способе производства («конец истории») не допускается и мысль о качественно новых ресурсах — они признаны наличными и конечными (дефицитными). Одновременно пораженным в статусе выступает и сам человек: он уже — не творец, а потребитель. А поскольку планетарные ресурсы признаны раз и навсегда ограниченными, то дальнейшая человеческая история стала мыслиться как безжалостная конкуренция потребителей. В этой мальтузианской картине мира понятие рынка несет качественно иное содержание: рынок выступает как процедура выбраковки человеческой массы, отлученной от дефицитных благ цивилизации. Речь идет уже не о конкуренции производителей, предлагающих неравноценные формы экономического поведения, а о конкуренции потребителей, представляющих неравноценный (по социал-дарвинистским признакам) человеческий материал.
Тем самым высвечивается планетарный геополитический смысл «рынка»: рыночный естественный отбор в открытой глобальной экономике должен лишить права на самостоятельное пользование дефицитными ресурсами планеты тех, кто по современным идеологическим стандартам признан «менее достойным». Выбраковка недостойных может осуществляться по разным критериям: экономическим — неумение «недостойных» пользоваться ресурсосберегающими технологиями, политическим — «недостойные» используют ресурсы в агрессивных милитаристских целях, идеологическим — «недостойные» создают режимы, нарушающие права человека и т.д. Но во всех случаях «рынок» навязывает недостойным один и тот же императив: свернуть собственное производство, а также собственные научно-технические и образовательные программы для того, чтобы фактически передать имеющиеся на их территории ресурсы в пользование более благонамеренным и достойным. Здесь-то и обнаруживается истинное назначение пресловутых «секвестров». Секвестры науки, культуры и образования призваны не только лишить население новой мировой периферии статуса производителей, самостоятельно использующих планетарные ресурсы на своих национальных территориях, но и понизить его в человеческом достоинстве: превратившись в безграмотных, «нецивилизованных» маргиналов, данное население лучше подтверждает презумпции глобального расизма.
III. Парадокс будущего: спасение Просвещения через фундаментализм.
Ясно, что новая картина мира, в которую погружает нас современный «рыночный либерализм», является дестабилизационной: она чревата опаснейшим. расколом человечества на избранных и неизбранных, отлучением неизбранного большинства от цивилизованного существования и, как следствие — глобальной гражданской войной. Глобальное рыночное общество сегодня работает как сегрегационная система, бракующая «неадаптированное к рынку большинство человечества. Выход из этого тупика один — возвращение к модели Просвещения на новой основе. Модель Просвещения, в отличие от мальтузианской модели, интерпретирующая человека не как алчного потребителя благ, а в первую очередь как их творца-производителя. Она предполагает, что по мере того, как человек вооружается новым научным знанием, его роль как творца богатства (главной производительной силы) выступает на первый план и доминирует над его потребительскими ролями. В этой просвещенческой оптике только и может найти себе алиби современный гуманизм, который, в отличие от новейшего социал-дарвинизма, страшится не избытка лишних ртов на планете, а недооценки человека в его роли творца и созидателя.
Не вернувшись к модели Просвещения и основанному на ней процессу интенсивного интеллектуального накопления, мир не выйдет из тупика, в который его загнали новые мальтузианцы — социал-дарвинистские интерпретаторы «рынка». В то же время совершенно очевидного, что восстановление просвещенческой парадигмы предполагает появление инстанции, выступающей как корректор рыночных требований краткосрочной отдачи и рентабельности. Такой инстанцией всегда было авторитарное государство: во времена просвещенного абсолютизма, в период рузвельтовского «нового курса», в эпоху социалистических преобразований в России. Вопрос в том, какие силы и на основе какой мотивации (идеи) смогут воссоздать такое государство. Ясно, что сегодня, когда за социал-дарвинистской системой «рынка» стоят столь влиятельные в финансовом, политическом и идеологическом отношении силы, альтернатива не может вызреть на основе чисто рассудочных, технократических модельных расчетов. Конкуренция различных «моделей роста», мозговые штурмы, предпринимаемые в сообществах нынешней правящей элиты, монополизировавшей процесс принятия стратегических решений, ничего качественно нового заведомо дать не могут. Требуется прорыв новых типов социальной логики, ничего общего не имеющих с логикой новейшего экономического утилитаризма. Вопросом эпохи и ставкой века стали не те или иные «экономические модели», а само право народов на существование и человеческое достоинство. Большинству, осужденному на основе новой рыночной логики, должна прийти реабилитация, которую современных истэблишмент представить не в состоянии. В грядущей постлиберальной фазе мирового исторического развития проступают контуры нового социального государства, ничего общего не имеющего с либеральным «государством-минимумом». Если либеральное государство по определению не интересуется ценностями и является деидеологизированным, то новое социальное государство не может не предстать по-новому ценностно ангажированным, «фундаменталистским». Реабилитация большинства, ныне ускоренно загоняемого в гетто, не может осуществиться на основе либеральной «светской морали», перешедшей на сторону сильных и преуспевающих. Новое социальное государство по всей видимости заявит о себе в какой-то теократической форме: оно выступит в содружестве с «церковью бедных», видящей в обездоленных последнее прибежище духа, последнюю опору великих и поруганных ценностей.
Нынешний реванш богатых над бедными, «правых» над «левыми», поборников социального неравенства над адептами равенства и справедливости ознаменовался наступлением контрпросвещения в форме радикальных секвестров науки, культуры и образования. Новые богатые вышли из сложившейся системы национального консенсуса, основанной на прогрессивном подоходном налоге и государственных дотациях в пользу неимущих. В результате произведенного демонтажа социального государства рухнула прежняя система массовой вертикальной мобильности, основанная на демократически доступном образовании. Достоинство человека стало определяться не на основе и по итогам образования, а до образования: одни (богатые) априори оцениваются как достойные всех благ цивилизации, в том числе благ образованности, другие — как априори недостойные. Ясно, что сломать эту новую господскую систему социал-дарвинизма можно, только вооружившись большой (не технократической) идеей, рождающей пассионариев и харизматиков. Не оправдав бедных по высшим, сакральным основаниям, мы не сможем вернуть им права, столь стремительно у них отнятые. По меркам нынешних светских идеологий у бедных нет и не может быть настоящего алиби. А следовательно, нет и не может быть алиби у демократически доступного образования, которое новая рыночная система, замешанная на социал-дарвинизме, отказывается финансировать.
Отсюда — уже просматриваемый парадокс будущего: новое массовое Просвещение потребует уже не светских, утилитаристских аргументов, а морально-религиозных, основанных на картине мира, в которой обездоленные и «нищие духом» выступают как носители высшей миссии, как спасители одичавшего человечества, отведавшего «закона джунглей». Все это означает, что формулам прогресса — общего интеллектуального накопления предстоит быть реинтерпретированным в сотериологическом — мироспасательном и мессианском смысле. Обратимся к формуле I («А»). Чтобы оправдать — вопреки всесильной «цензуре рынка» — фундаментальное знание и обосновать его опережающее развитие в сравнении с экономически конвертируемым, прикладным знанием, обещающем скорое появление быстро окупаемых технологий, необходимо внести в структуру фундаментального знания сотериологический элемент. Если ценности спасения выше ценностей обогащения (к тому же предназначаемого меньшинству), то ясно, что в систему фундаментального научного поиска должен быть заложен сотериологический мотив: спасения природы, спасения культуры, спасения человека. Прежняя прометеева наука, призванная служить целям преобразования целям природы и общества во имя «морали успеха», для этого не годится.
Прометеев проект модерна питался знанием, не интересующимся «внутренними сущностями» природных и социальных объектов. Это была бихевиористская модель знания, устанавливающего корреляции между контролируемыми «входами» и «выходами», минуя «черный ящик» скрытых субстанций бытия. В этом смысле прометеева наука не была по-настоящему фундаментальной — в смысле фундаментальной онтологии Хайдеггера, вопрошающей о самом бытии. Скорее это была система инструментального знания, мобилизованного фаустовской личностью в «человеческих, слишком человеческих» целях. Такое знание озабочено не субстанциями, а акциденциями — затребованными нашим утилитарным сознанием свойствах вещей. Современный глобальный экологический кризис требует кардинального методологического переворота: знание об общем (общих основаниях бытия тех или иных объектов) должно предшествовать процедурам утилитарного использования отдельных свойств вещей. Иными словами, для того, чтобы сохранить уникальные природные гео- и биоценозы, надо несравненно больше знать о мире, нежели это требуется для того, чтобы поставить нам на службу отдельные полезные — в краткосрочной перспективе — свойства вещей.
Сберегающее знание, которое предстоит ускоренно нарабатывать человечеству, требует несравненно большей фундаментальной глубины, чем прежнее преобразующее, проектное знание. Фундаментальная наука, выступающая с этим новым, сотериологическим призванием, получает такую легитимацию, какую ей не смог дать даже прежний прометеев проект, не говоря уж о рыночном проекте, в принципе не чувствительном к вопросам долгосрочной, стратегической перспективы.
Аналогичные преобразования мотиваций мы будем иметь в отношении образования. Формула интеллектуального накопления, предусматривающая повышение доли общетеоретической, общеобразовательной подготовки, здесь оправдывается не только соображениями адаптации молодежи к прогрессу и ее профессиональной мобильностью (отраслевое, специализированное знание быстрее морально стареет и больше привязывает к заданным, уже сложившимся профессиональным ролям). Новая общетеоретическая и общеобразовательная подготовка, основанная на междисциплинарном подходе, на активном диалоге естественных, гуманитарных и социальных наук, призвана преобразовать саму установку образования, ввести его в новый мировоззренческий контекст. Прежняя установка, идущая от прометеевского проекта, была основана на социоцентризме — отрыве общества от природы и противопоставлении человеческих целей, будто бы единственно имеющих значение — мирозданию, понимаемому как склад полезных для человека вещей. Новая установка будет уже не социо-, а космоцентричной — вписывающей человеческие проекты и цели в строй общей космической гармонии, значение которой заведомо превышает наши своевольно корыстные притязания и расчеты.
Фундаментальная онтология, открывающая первичное, незамутненное бытие вещей, находит естественное дополнение в фундаментальной онтологии, которая не может не быть религиозной — связанной с учением о спасении и Спасителе. Образование как новая антропологическая школа, основанная на презумпциях спасения, учит подчинять все инструментальные средства, сформированные конкретным научным знаниям, высшей цели спасения мира и сотериологическому призванию человека. В рамках этого нового видения молодежь как инновационная группа, связанная с потреблением нового знания, не противопоставляется другим возрастным группам. В новой системе единого непрерывного образования все возрастные, все социальные группы интегрируются на основе единой установки: создания необходимой дистанции между нашими текущими утилитарными заботами и тем, что мы зовем истинным общим призванием и истинным человеческим назначением на земле. сегодня большинство экспертов по образованию прогнозирует значительное повышение доли социально-гуманитарной подготовки в общем образовании специалистов. Как правило, они обосновывают это возрастанием роли человеческого фактора («человеческого капитала»). Роль человека как агента производства и инициатора новых общественных практик в самом деле резко возрастает в новой информационной экономике. Но, как мы уже видели, этот аргумент не помешал «рыночным реформаторам» пренебречь человеческими, социальными приоритетами в пользу «рыночных», оказавшихся по истине разрушительными в человеческом отношении. Не помешал он и «реформам образования», прямо приведшим к резкому свертыванию социально-гуманитарной подготовки и вымыванию соответствующих типов знания в рамках нового образовательного стандарта. Здесь, как и в других аналогичных случаях, для сохранения социально-гуманитарных приоритетов, требуются более сильные аргументы, чем чисто утилитарные, связанные с экономической прагматикой. Гуманитарная идея тогда достигнет мощи, достаточной для новой реабилитации социально-гуманитарной подготовки в рамках системы просвещения, когда она обретет сотериологический смысл. Прежде чем общество станет по-новому гуманитарным, ему предстоит стать гуманным — преодолеть то социал-дарвинистское презрение к человеку, которому учит новая стратегия естественного отбора. Сначала необходимо по-человечески реабилитировать всех тех «нищих духом» и неприспособленных, которым рыночные реформаторы отказали в праве на жизнь — и тогда социально-гуманитарные приоритеты в рамках системы образования утвердятся как факт мировоззренческий, ценностный, идеологический. Не придав гуманитарной идее этого сотериологического смысла — впечатлительности к проблемам и нуждам «экономически неприспособленных», мы не сумеем отстоять ее и как составляющую новой системы просвещения — аргументы социал-дарвинистских «экономистов» окажутся сильнее.
В заключение надо сказать еще об одном условии новой социализации молодежи, при нарушении которого все траты на ее образование могут оказаться прямым вычетом. Речь идет о формировании коллективной национальной идентичности и патриотизма. Национальная идентичность стала бранным словом новой либеральной идеологии, предпочитающей говорить не о патриотах, а о «гражданах мира», свободно кочующих в «открытом глобальном пространстве». Между тем идентичность есть важнейший из механизмов обратной связи, благодаря которой инновационные группы возвращают свой приобретенный интеллектуальный капитал обществу и способствуют развитию той национальной среды, которая их изначально взрастила. В промышленной социологии существует система тестов, на основании которых оценивается готовность молодого специалиста вносить активный вклад в развитие предприятия, где ему выпало трудиться. В условиях нового информационного общества предприятие не является самодостаточной информационной системой: новые технологические и организационно-управленческие идеи оно, как правило, черпает во вне, в системе обособившегося научного (духовного) производства. Молодые специалисты, вышедшие из этой системы (ибо вуз — составная часть ее) являются посредниками между духовным и материальным производством, внося научные идеи первого в технологические практики второго.
Но чтобы деятельность такого внесения имела место, молодые специалисты должны быть соответствующим образом мотивированы. Они должны верить в возможности своей творческой самореализации на предприятии, оптимистически оценивать перспективы своего профессионального роста и участия в принятии решений, у них должна на месте оказаться среда единомышленников, поддерживающих их начинания. Наконец, они в целом должны положительно оценивать свой трудовой коллектив, его отзывчивость к новому, его место в системе научно-технического прогресса. Если все это не обеспечено, если молодые специалисты скептически оценивают своих коллег и свои шансы в «этой» среде, то они скорее будут чувствовать себя инородной группой, волею обстоятельств заброшенной в тупую и косную среду, перед которой бессмысленно метать бисер. Но все это оказывается справедливым и при переходе от экономического микроуровня — отдельных предприятий к социально-экономическому макроуровню, касающегося целой страны и самочувствия инновационных групп в ней. Если образованная молодежь и другие группы, образующие научно-техническую и интеллектуальную элиту общества, крайне низко оценивает перспективы своего государства, мало надеется на признание и реализацию в «этой стране», не усматривает ценности в ее культурной традиции, а в носителях этой традиции видят скорее помеху, чем подспорье, то их удел — состояние внутренних эмигрантов, исполненных разрушительного скепсиса и несущих деморализацию. Они станут отрицательной величиной в идейно-интеллектуальном балансе страны в силу своей переориентации с национального на глобальное общество. Новый глобальный мир, помещающий наиболее продвинутые и мобильные элементы социума в ситуацию межкультурного сопоставления и сравнения и к тому же ослабляющий национальные суверенитеты и привязки, способен создавать новый тип паразитизма. Одни страны могут тратиться на образование молодежи и подготовку кадров, а другие, пользуясь своим экономическим и символическим (касающимся престижа) капиталом переманивать уже подготовленных специалистов, организуя утечку умов. Причем эта утечка осуществляется не только в форме открытой эмиграции, но и в форме более или менее скрытой переориентации образованного сообщества с национальных целей на цели иностранных захватчиков. Система иностранных грантов, предоставляемых в соответствии с интересами финансирующей стороны, постепенно превращает Россию «из государства, плохо использующего собственные научно-технические достижения для удовлетворения общественных потребностей, в государство, хорошо удовлетворяющее потребности других стран. Мы стали обеспечивать высокоразвитые государства не только дефицитными для них видами сырьевых ресурсов и огромными незаконно вывезенными валютными средствами, но и научно-техническими знаниями...». Следовательно, для того, чтобы включить эффективную программу развития страны, требуется не только использование таких новых факторов, как наука и образование, но и таких старых консервативных ценностей, как привязанность к собственной стране, патриотизм, национальная идентичность. Без этого инновационные группы могут превратиться в глобальную «диаспору прогресса», тяготеющую к уже сложившимся модернизационным центрам мира в ущерб покинутой Родине, обреченной стать «зоной забвения». Без устойчивой национальной идентичности инновационных групп прогресс утрачивает механизм обратной связи — между донорской средой, где рождаются пионерские инициативы, и местной средой-воспреемником. Это крайне выгодно господствующему «первому миру», использующему эффекты закона концентрации интеллектуального капитала, но губительно для мировой периферии. Именно поэтому идеология «либерального центра» насаждает принципы «открытого общества» и глобального интернационала, не имеющего отечества. Но именно поэтому в странах старой и новой «периферии» должна родиться альтернативная идея защищаемой идентичности и этика нового коллективного служения.
А это значит, что в рамках современной образовательной системы, наряду с принципами открытости новому, должны работать принципы привязки, связанные с мотивами национальной солидарности, социальной ответственности, гражданского долга специалиста. В систему современного прогресса может войти только сплоченный социум, умеющий связывать граждан солидаристской этикой и коллективной идентичностью. Если же на место этого целостного социума поставить, в соответствии с установками нового либерального учения, общество как совокупность социальных атомов, преследующих исключительно индивидуалистические цели, то место сохраняющей кумулятивную способность среды прогресса мы получим дисперсную среду, существующую под знаком энтропии. Всю свою внутреннюю энергию такая среда отдает во вне, теряя потенциал и вектор развития. Отсюда парадокс: для сохранения перспектив прогресса необходимо сохранить известные консервативные ценности и установки не обращая внимание на идеологические проклятия либералов. Либералы служат «мировому центру», а нам предстоит служить Отечеству — другой земли, в отличие от известных «граждан мира», у нас нет. Среди незаменимых достоинств родной земли имеется такое, которое специально заинтересует социологию новаций, равно как и социологию молодежи, социологию науки и образования: родная среда обладает процедурами открытия таких наших достоинств, которые в чужой среде в принципе не могут быть открыты. На эту герменевтическую способность любви остроумно указал В. Франкл: «И вновь оказывается, что абсолютно не правы те, кто утверждает, что любовь ослепляет. Наоборот, любовь дает зрение, она как раз делает человека зрячим. Ведь ценность другого человека, которую она позволяет увидеть и подчеркнуть, еще не является действительностью, а лишь простой возможностью: тем, чего еще нет, но что находится лишь в становлении, что может стать и что должно стать. Любви присущи когнитивные функции».
Как давно уже обосновала системная социология
новации, судьба тех или иных новаторских идей зависит не только от
эвристической ценности этих идей, их внутреннего содержания, но
определяется социальным статусом их носителей. Самые перспективные идеи
компрометируются, теряя свою привлекательность в глазах окружения, если
их носителями оказываются социальные аутсайдеры. На родной земле мы не
аутсайдеры, поэтому в том счастливом случае, если мы в самом деле
оказываемся носителями перспективных инновационных проектов, у нас
здесь, на Родине, несравненно больше шансов наблюдать их практическое
торжество. Питирим Сорокин как социолог несравненно выше Т.Парсонса. Но
для Парсонса Америка — родная среда, и это, несравненно, повлияло на
исход соревнования социологий Сорокина и Парсонса — на последнего
работал весь авторитет Америки и ее неформальная поддержка. Это правило
продолжает работать в мире. Идеи, за которыми стоит авторитет
признанной и влиятельной державы, становятся влиятельными
безотносительно к их сравнительно-содержательной стороне. И если мы
хотим, чтобы наша образованная молодежь имела перспективу и обрела
надежную платформу для внедрения своих творческих идей, мы должны
позаботиться о том, чтобы у нашей молодежи была Родина — авторитетная и
влиятельная.