ТРИБУНА РУССКОЙ МЫСЛИ №1/2002

Архетип личности в русской культуре.

У нас дошло до того, что России надо
учиться, обучаться, как науке, потому что
непосредственное понимание ее в нас утрачено.

        Каждый раз на переломе эпох, когда Россия начинает «строить себя» как будто заново, перед русской интеллигенцией встает вопрос о выборе пути, направления и цели общественного развития. И вслед за этим почти всегда начинается «оглядывание по сторонам»: поиск модели, согласно которой следует «обустроить Россию». 
        И здесь закономерен вопрос: почему эти модели надо искать в других культурах и государственных системах, почему, уже имея опыт неудачного заимствования западных идеологий и моделей общественного устройства, нам не попытаться заглянуть в глубинный смысл своей собственной культуры?
        Человек в процессе социализации усваивает в любой культуре ее «социальные архетипы» – комплекс чувств или эмоций, тесно связанный с неким ценным предметом или идеей. «Социальный архетип передается человеку по наследству от предыдущих поколений, существует в его сознании на невербальном, чаще всего нерефлексируемом уровне, но «вмонтирован» в него очень глубоко, и импульс, им возбуждаемый, бывает очень сильным… Ценностная структура личности «погружена» в ее архетипы, а те элементы, которыми личность соприкасается с окружающим миром – «типичные действия» – и составляют ее этнический характер, лежащий в основании характера индивидуального»
        Именно поэтому глубинное познание ценностей культуры, ее «социальных архетипов», так важно в периоды исторических «переломов». Именно поэтому сейчас для России и русских людей нужна идеология, основанная на знании собственной культуры.
        Во все времена в России, явно и подспудно, во всех кругах общества люди бились и бьются над решением одних и тех же важных вопросов смысла бытия, как отдельного индивида, так и целого народа и даже государства. Особенно явственно это становится в критические, переломные для общества моменты. Вот как, например, описывает в своей «Исповеди» русский революционер Кельсиев свою встречу с раскольниками в Лондоне в 60-е гг. Х1Х века, когда его изумил сам факт, что народ «думал, и думал о высших вопросах, могущих занимать ум человеческий, - о правде и о неправде, о Христе и об Антихристе, о вечности. О душе, о спасении, - короче о тех мировых вопросах, над которыми бились и доселе бьются лучшие умы человечества…»     Сейчас перед Россией стоит задача огромной важности – выработать свою собственную, национальную государственную идеологию. Когда надо думать - думают все, вся нация. Сейчас как раз такой момент.
        Перед нами стоит важная задача возрождения своей собственной культуры, своих «социальных архетипов», потому что у нас (и славянофилов и западников) они одни и те же, потому что в них скрыта очень сильная энергия, потому что мы живем, чувствуем и поступаем в согласии с этими социальными архетипами, и ничто «чужое» не может их заменить. Исторически мы всегда себе не доверяли, недооценивали, подражали Западу, и это – свидетельство незрелости.
        Задача состоит в том, чтобы познать собственные «социальные архетипы», на основании их понять, что является ценностью и идеалом жизни нашего народа, а потом уже – решить, как наиболее полезное из других культур можно приспособить к нашим архетипам, базовым ценностям нашей культуры. Т.е. задача совершенно конкретная – увидеть и понять свою собственную культуру, лежащую в основе глубинных «социальных архетипов» – моделей нашего чувствования и поведения, и встроить ее в современную цивилизацию. Только после этого можно ответить на вопрос: почему русский народ не принимает заимствованные у Запада идеологии и концепции, так настойчиво внедряемые сейчас в России?

Генотип и культура.
        Каждый народ (по крайней мере, в начале своего существования) имеет характерный тип личности (базовую или модальную личность) и собственную, отличающуюся от других культуру. Современные данные свидетельствуют о том, что генотип и культура находятся в отношениях комплементарности, т.е. дополнительности, при этом «социальные архетипы» рождаются в результате уникального сплава генотипа и культуры. В ходе истории, новшеств и миграций, генотип может смягчаться и понемногу «размываться», но не исключено, что главные его характеристики сохраняются. При этом, тот «портрет», который снимается сегодня психологическими тестами на современной популяции, не есть чистый генотип, а есть продукт длительного взаимодействия между природой и культурой. «Культура в этом смысле противостоит генотипу. Ее задача не отражать и не закреплять его, а приспосабливать к среде, к окружению, некоторым образом «обрабатывая», культивируя его. Дело генотипа – создавать затруднения, дело культуры – их преодолевать».
        В «Трибуне русской мысли» №1 – 2002 г. (стр.103-114) в статье «Русский национальный характер» опубликованы результаты моих исследований по ценностям русских, проведенных в 2000 году по методу С.Шварца. Читателей интересующихся этими результатами адресуем к этой статье, здесь же приведем только некоторые из них.
        Суть ведущего типа мотивации личности в русской культуре можно выразить так: для достижения общего блага необходимо стремиться понимать других, ограничивать и смирять себя, и от этого будет хорошо всем – и ближним, и дальним. Т.е. гармония и благополучие общества и любимых людей строится на нашем доброделании и самоограничении. И это понимается как высший закон устроения мира, и в этом – принятие и оправдание добра как основы мироздания. Мир без добра - мир неправильный, ненастоящий. Это – основа основ русского мировоззрения и русского национального характера.
        Вот как пишет об этом русский этнограф М.М.Громыко: «Исключительно широкое и устойчивое распространение среди русских имели взгляды и поступки, связанные с состраданием, сочувствием, оказанием помощи в самых разнообразных ее видах. Это была целая система воззрений, основанных на евангельских идеях  любви к ближнему и помощи ему; бескорыстной отдачи просящему больше чем он просит; самоотверженной готовности положить жизнь за други своя. Это – система взглядов, но в то же время – это и черта национального характера: органичная потребность делать добро (выделено мной – Н.Л.), столь естественная, что не воспринимается как ни дающим, ни принимающим, как что-то особенное, а зачастую даже не бывает замечена. . Более того, особенно почиталась среди верующих русских людей «тайная милостыня»: «лучше всего делать это незаметно, безымянно, чтобы тот, кому оказывается милость, не мог поблагодарить, не знал бы своего благодетеля, иначе это доброе дело  может не быть зачтено человеку на небе, так как он получил уже награду на земле» .
        Доброта русского народа, по мнению Н.О.Лосского, высказывается и в отсутствии злопамятности. «Русские люди», по словам Ф.М.Достоевского, «долго и серьезно ненавидеть не умеют». Отсюда органичное неприятие русским человеком мести, что часто рождает непонимание и даже презрение со стороны многих народов, у которых месть обидчику является важной частью обычного (т.е. основанного на обычаях) права. В основе этого неприятия мести лежит отношение простого народа к преступникам как к «несчастным» и стремление облегчить их участь, хотя при этом есть осознание того, что преступник  заслуживает наказания. «Без всяких философских теорий народ сердцем чует, что преступление есть следствие существовавшей уже раньше порчи в душе человека, и преступный акт есть яркое обнаружение вовне этой порчи, само по себе уже представляющее кару за внутреннее отступление от добра (выделено мной – Н.Л.)».  По мнению Н.О.Лосского «доброта – одно из основных свойств русского народа; поэтому даже и бесчеловечный режим советской власти не искоренил ее».
        Особенность доброты русского человека в том, что она чужда сентиментальности, т.е. наслаждения своим чувством и фарисейства, это - «жизнь по сердцу», т.е. подлинное, сердечное отношение к другому человеку. Как пишет Н.О.Лосский: «жизнь по сердцу» создает открытость души русского человека и легкость общения с людьми, простоту общения, без условностей,  без внешней привитой вежливости, но с теми достоинствами вежливости, которые вытекают из чуткой естественной деликатности. «Жизнь по сердцу», а не по правилам выражается в индивидуальном отношении к личности всякого другого человека. Отсюда в русской философии вытекает интерес к конкретной этике в противовес к законнической этике. Примером может служить «Оправдание добра» Вл.Соловьева, книга Вышеславцева «Этика Фихте», Бердяева «Назначение человека», Н.О.Лосского «Условия абсолютного добра».
        Стержень этого мотивационного типа – «Добротолюбия», его живая, питающая сила, – конечно же, Православие.
        Таким образом, в русском национальном характере, структуры его ведущих ценностей и мотиваций явно видны два «слоя»: природный и культурный. И культура, как резец неведомого Мастера гранит грубый природный камень, высекая из него нечто цельное, гармоничное и уникальное, наилучшим образом приспособленное для жизни в данных природных условиях, а история выступает как подмастерье, добавляя большую точность и выпуклость отдельным деталям, в результате чего замысел Мастера о своем произведении делается все более явным и требующим от Творения понимания и сотворчества.
        Очевидно, что ключ к этому пониманию скрыт в наших «социальных архетипах», до сих пор до конца не осмысленных и не выраженных словами. Попробуем же внести свою скромную лепту в описание этих социальных архетипов (и ценностей, которые они отражают), с глубочайшим уважением и благодарностью опираясь на труды наших предшественников.

Славянский характер и Православие
        Прежде, чем перейти к анализу архетипов, хочется немного остановиться на том, почему же (с психологической точки зрения) языческая Русь приняла православие?
        Многие авторы отмечают, что православие довольно органично легло на те свойства характера, которые «прирожденно, отродно» (по выражению Солженицына) присущи восточным славянам: «открытость, прямодушие, естественная непринужденность, простота в поведении (вплоть до изрядной простоватости), несуетность, юмор, великодушие, уживчивость, легкость человеческих отношений («чужие в минутную встречу могут почувствовать себя близкими» – Г.Федотов); отзывчивость, способность все понять; широта характера, размах решений («чем с плачем жить, так с песнями умереть»).
        По мнению Н.О.Лосского, все социальные (и высшие и низшие) слои России усвоили христианство настолько, что идеалом народа стала не могучая, не богатая, а «Святая Русь», а С.Л.Франк писал, что «русский дух насквозь проникнут религиозностью».
        Следует учитывать то, что при образовании славяно-русской этнической общности произошло смешение двух абсолютно разных, полярных мироощущений и характеров. По мнению историка Л.Н.Гумилева, для славян было сущим бедствием соседство с древними русами, которые были «жуткими разбойниками», сделавшими своим промыслом набеги на соседей. В 1Х-Х вв. эти два народа иногда враждовали друг с другом, а иногда вступали в тесный контакт. Контакт между славянами и русами был более всего характерен для Киева, где господствовали «русы-славянофилы» . Славяне отличались миролюбием, терпением и кротостью: согласно летописям «с тех, кто носит сапоги, дани не получить, а надобно искать лапотников».
        Не претендуя на полноту осмысления, отметим только некоторые основные предпосылки в языческой культуре славян и характере славяно-русов для принятия православия:

1. Славянскому миропониманию был свойственен мотив отмеренности блаженства в жизни на небесах соответственно заслугам в земной жизни; в частности, мотив о том, что героическая гибель в сражении приводит к достижению обители богов.  Таким образом, принятие христианских норм морали не было психологическим насилием для новообращенных, которые привыкли к противопоставлению Добра и Зла. «Крещение дало нашим предкам высшую свободу - свободу выбора между Добром и Злом».  Православие не проповедовало идеи предопределения. И потому ответственность за грехи, творимые по собственной воле, ложилась на грешника. Это было понятно и приемлемо для язычников.
2. Несмотря на то, что языческий закон отношения к врагам везде был жесток и ветхозаветное «око за око, зуб за зуб» был прогрессом по сравнению с языческими нравами, на Руси был более характерным другой стереотип поведения: например, евреям-ростовщикам после смерти покровительствовавшего им Святополка оставили не только жизнь, но и имущество, отказав лишь в праве на жительство (Владимир Мономах предложил им выезд под конвоем своей дружины). Сравните, например, как в это же время относились к славянам немцы: «не принадлежа к христианскому миру, они были для немцев не просто чужими: их рассматривали как часть природы покоренной страны. Если эстонцев немцы и шведы брали в крепостные, то русских убивали, даже младенцев.  И это, по-видимому, было «среднеевропейской» нормой того времени.
3. Наши предки-славяне были земледельцами. В основе почти всех земледельческих культов лежит диалектическая триада «жизнь-смерть-жизнь», что являлось основой мироощущения древнего земледельца. Евангельская притча о зерне, которое не принесет жизни, если не умрет, была очень созвучна такому мироощущению. Об этом говорит и русская пословица: «родится на смерть, а умирает на жизнь». Время и пространство в сознании древних славян делилось на два яруса: «сей век» и превосходящий его «будущий век», «поднебесный мир» и превосходящий его «занебесный мир». Представление о возможности возвращения к жизни в более совершенном облике у славян нашло отражение преимущественно в волшебных сказках: путешествие в «иной царство», мотивы о мертвой и живой воде, молодильных яблоках, кипящих котла, откуда герой выскакивает юным красавцем и т.д.   
4. У наших предков-славян существовал обряд ритуального «добровольного умирания». Желание «послужить» обществу, так ярко проявлявшееся в этом обряде, «несомненно, являлось примером высокого благородства души, было как бы «школой» благородного самоотречения и мужества для молодежи, служило той «питательной средой», в которой возник и развивался славянский характер».  Сравните с евангельским: «нет больше той любви, когда кто положит душу свою за други своя». Это и обусловило то, что именно на Руси в ХIII веке мог сложиться стереотип жертвенного поведения, демонстрируемый Святым благоверным князем Александром Невским и его соратниками и который разительным образом отличался от нравов и поведения удельных князей. «Сформулированная Александром доминанта поведения – альтруистический патриотизм – на несколько столетий вперед определила принципы устроения Руси. Заложенные князем традиции союза с народами Азии, основанные на национальной и религиозной терпимости, вплоть до Х1Х столетия привлекали к России народы, жившие на сопредельных территориях».  

        Итак, мы видим, что некоторые базовые основы славянского мироощущения и стереотипы поведения послужили довольно органичной почвой для принятия православного мировоззрения и устроения жизни. В результате этого уникального сплава и родилась наша культура, и в недрах его вызревали наши «социальные архетипы».

«Социальные архетипы».
        В этой статье, в силу ограниченности ее объема, невозможно выделить все «социальные архетипы» русской культуры, но попытаемся обозначить хотя бы некоторые, особенно характерные.

1. Терпение, страдание, смирение.
        В нашей культуре такие ценности как терпение, страдание, смирение являются орудием и результатом внутреннего делания, устроения души человека в противовес деланию внешнему  или труду. Еп. Феофана писал: “Дело - не главное в жизни, главное - настроение сердца, к Богу обращенное”, поэтому труду в системе ценностей русской культуры отводится явно подчиненное место и его невозможно перевести в другой разряд, не нарушив всей системы.
        Ф.М.Достоевский, пожалуй, ближе других писателей подошел к пониманию смысла страдания для русского человека. В его романе «Преступление и наказание» следователь объясняет Раскольникову побуждения Миколки, решившего взять на себя вину за убийство, которого он не совершал: «Знаете ли вы, Родион Романович, что значит у иных из них «пострадать»? Это не то, чтобы за кого-нибудь, а так просто «пострадать надо», страдание, значит, принять…» Принять – означает добровольно на себя взять, это означает потребность, некую необходимость, ценность.
        Вот почему русское сердце так щемит при чтении тропаря к празднику Преображение: «Страдание убо уразумеют вольное…» (т.е. ученики Христа поймут, что Он добровольно принимает страдание для спасения человечества).
        Здесь следует остановиться на различиях в понимании добра и свободы в культурах Запада, выросших из эллинских традиций, и культуре православных народов. В западной философии нового времени, основанной на эллинских влияниях, считается, что «человек по природе своей добр» и что если ему не мешать, дать развиваться «естественно», то он вырастет разумным, правильным, свободным и добрым существом. С православной точки зрения, предоставленная себе человеческая природа способна развивать лишь слепое удовлетворение потребностей и отвоевывать себе «место под солнцем». Ни о какой свободе и ни о каком добре здесь не может идти речь, ибо согласно всем религиям мира, следование свои страстям и привычкам и есть наихудший вид рабства.
        В христианском миропонимании добро есть результат усилий и упорного труда человеческого духа. Но для того, чтобы такую работу произвести, человеческий дух должен быть свободен, не ограничен слишком настойчивыми требованиями организма, страстями, неконтролируемыми импульсами, пристрастиями и прочими «узами» этой самой человеческой природы. Для этого человеческую природу необходимо ввести в рамки и дать духу власть над ней: «Титаническая борьба со страстями мира, которую вели христианские подвижники и отшельники, совершила дело освобождения человека от низших стихий».
        В основе этого христианского миропонимания лежит более древний пласт отношения к природе, принцип поддержания гармонии и равновесия в мире. Первобытные общества, по словам Леви-Стросса «эксплуатируют природную среду так, что это гарантирует скромный уровень жизни и вместе с тем защиту природных ресурсов».  Это способ существования суровый, но рассчитанный на вечность: при такой системе окружающей среды хватит на всех и очень надолго, практически навсегда. Такие общества не нацелены на развитие, движение в каком-то направлении: они существуют в вечности. Отсюда становится ясным наш следующий «социальный архетип».

2. Внеисторичность, апокалиптичность мышления, непривязанность к материальному и вещному.
        Многие исследователи отмечают равнодушие русских к устроению своей земной жизни, какое-то странное пренебрежение к материальному пласту, комфорту, удобству существования. Когда культура ориентирована на вечность, то человеческое существование в ней осознается особенно кратким и эфемерным. В «Херувимской песни» есть слова: «Всякое ныне житейское отложи попечение…», что означает отодвигание на задний план всех хлопот, связанных с обеспечением материального благосостояния, устройства в этом мире. При этом мир для такой личности – лишь временное пристанище, и ведущий тип мироощущения – это «деликатное терпение гостя».
        Обращенность культуры в вечность объясняет то, почему в ней слабо разработана временная перспектива, ориентированность на будущее. Поэтому в таких культурах невероятно трудно что-либо реформировать. Они сильно сопротивляются всяким изменениям, и если они происходят, то они носят революционный, а точнее – апокалиптический характер.
        Время в таких культурах носит циклический характер и четко подчинено ритму основной жизнедеятельности народа (всегда строго привязанной к кормящему ландшафту) и ритму его психотипа. Обычно такое время заключено в форме обряда и служит регуляции нашего следующего «социального архетипа»:

3. Жажда праздника, радости, катарсиса.
        В культуре значительное место занимют обряды. Обряд очень эффективно управляет эмоциями и сила его в том, что он тесно связан с культом. Об этом хорошо написал П.Флоренский: «Назначение культа – именно претворять естественное рыдание, естественный крик радости, естественное ликование, естественный плач и сожаление – в священную песнь, в священное слово, в священный жест. Не запрещать естественные движения, не стеснять их, не урезывать богатство внутренней жизни, а напротив, - утверждать это богатство в его полноте, закреплять, взращать…Можно было бы постараться подавить аффект. Но задержанный аффект сгноит душу и тело… Вступить в борьбу с аффектами значит одно из двух: если она неуспешна – отравить человечество «загнанными внутрь страстями», если же удачна – оскопить и умертвить человечество, лишив его жизненности, силы, и наконец, - жизни самой. Культ действует иначе: он утверждает всю человеческую природу, со всеми ее аффектами; он доводит каждый аффект до его наибольшего возможного размаха, - открывая ему беспредельный простор выхода; он приводит его к благодетельному кризису, очищая и целя… Он не только позволяет выйти аффекту всецело, но и требует наибольшего его напряжения, вытягивает его, обостряет, как бы подсказывает, подстрекает на аффект. И давая ему полное признание, утверждая аффект в правде его, культ преображает его».
        Обряды приносили огромное облегчение, не только раскрепощая и давая выход эмоциям, но и окрашивая эти эмоции в светлые, праздничные, радостные тона. Чтобы снять напряжение, нужно остановить время – превратить его в циклическое, проходящее через одни и те же точки – праздники. Праздничное членение года характерно для всех культур. Предки наши любили и умели праздновать. Однако следует отвергнуть широко бытующий стереотип, что эти праздники были уж слишком разгульными, с пьянством, драками и всякими безобразиями. По-видимому, «привязывание к праздникам обязательного пьянства – явление более позднее и само оно – результат распада сложной структуры организации времен, которая и обеспечивала нашим предкам эмоциональное равновесие».  Бытовое пьянство, в этом смысле, это – стереотип поведения, в который вылилась хроническая неудовлетворенность человека, занятого бессмысленным для него трудом, и столь же хроническая страстная жажда праздника.
        У обрядов есть еще и другой смысл – они переживаются совместно, соборно, т.е. из отдельных, разрозненных индивидов и жизней они создают целое, народ, нацию.
        Отнять  у народа обряд – обескровить его, обречь на духовную, а затем и физическую смерть. Настоящий, освященный культурой и культом обряд, создаваемый столетиями – способ регуляции духовного и психического здоровья нации. Мы стремимся сохранить материальные памятники старины, тратим на это деньги, но мы абсолютно не думаем о сохранении духовных реликвий народа, которые, к тому же выполняют очень важные, живоносные функции подлинного сохранения народа как единого и целостного организма.

5. Бескорыстное служение идее и другим людям, самопожертвование.
        В ряду «социальных архетипов» русского национального характера в нашей культуре существуют собственные архетипы, непохожие на западноевропейские, т.е. в своем поведении мы не столько стремимся достичь каких-то индивидуальных целей, сколько реализовать (проявить, защитить) ценности нашей культуры. «Мы выработали такую культуру, которая как бы говорит нам: «добиваться личных успехов – это не проблема; а ты поработай на других, постарайся ради общего дела!». Как только появляется возможность реализации ценностно-рациональной модели русский человек с готовностью откладывает свои планы и всякие «житейские попечения». Он чувствует, что вот, наступил  момент, и он может, наконец, сделать «настоящее дело», то дело, из которого лично он никакой выгоды не извлечет, и вот это-то и есть в нем самое привлекательное. Никакое личное и полезное для него самого дело не делает он с таким удовольствием и запалом, с каким он осуществляет ценностно-рациональную модель, он вкладывается в нее целиком, он переживает при этом бурю эмоций, положительных и отрицательных. 
        Действительно, наш соотечественник выглядит человеком, который вечно суется в «чужие» дела, вместо того, чтобы устраивать свои собственные. Однако, это только так кажется. «На самом деле он делает чрезвычайно важное дело – он «устраивает» свою социальную систему в соответствии с определенными, известными ему культурными стандартами, а в хорошо отрегулированной социальной системе его собственные дела должны устроиться какими-то отчасти даже таинственными и неисповедимыми путями».  Однако, совершая такие действия в пользу некого социального целого, сам человек рассчитывать на вознаграждение не может, и обычно не рассчитывает. Главный принцип этой модели действия гласит: «Делай, что должно и пусть будет, что будет». Квинтэссенцией такого способа действия является ценностный акт самопожертвования (ради сохранения ценностей культуры), которое нужно не только самому этому человеку (душа требует «очищения»), но и другим людям: в них он вызывает ответную волну чувств, пробуждающих дремлющий архетип защиты культуры.
        Самопожертвование в нашей культуре – абсолютная ценность. В истории несколько раз происходили довольно странные вещи – накануне и во время страшных бед, грозивших человечеству уничтожением, многие европейские страны, их уникальные, самобытные культуры и народы бывали спасены добровольной кровавой жертвой России. И мир, растроганный алогичностью этой жертвы, в этот момент был благодарен и полон осознания значимости (и непомерной цены) этой жертвы. Так, например, маршал Фош в 1914 г. (когда вступление русской армии – неподготовленное и оплаченное большой кровью – спасло Францию от разгрома) признавал: «Если Франция не стерта с карты Европы, она этим прежде всего обязана России» . Потом это чаще всего забывалось.
        Более того, за это подчас платили ненавистью и предательством. В обращении Русского Заграничного Церковного Собора к Генуэзской Конференции (осужденном патриархом Тихоном как политическое), собравшей руководителей стран Антанты были такие пронзительные слова, обращенные напрямую к христианской совести европейцев: «Народы Европы! Народы мира! Пожалейте наш добрый, открытый, благородный по сердцу народ русский, попавший в руки мировых злодеев!» . Пожалели? Нет. Ни тогда, ни потом. Удивительно, но не об этом ли писал Пушкин почти два века назад:

                                        И ненавидите вы нас…
                                        За что ж? ответствуйте: за то ли,
                                        Что на развалинах пылающей Москвы
                                        Мы не признали наглой воли
                                        Того, под кем дрожали вы?
                                        За то ль, что в бездну повалили
                                        Мы тяготеющий над царствами кумир
                                        И нашей кровью искупили
                                        Европы вольность, честь и мир?

        Это написано в 1831 году, в воспоминание о битве с Наполеоном. Но это также актуально и для ХХ века, для страшной, многожертвенной нашей победы над Гитлером. Повторилось опять то же – Россия спасла мир от уничтожения, заплатив непомерной ценой. И опять эта жертва обесценена теми, кто возрос на ее крови.
        Конечно, самобытная русская культура и ее духовный центр – православие сложны для понимания представителей иных национальных культур. Об этом опять-таки блестяще сказал Пушкин: «греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер». Не удивительно, что Запад нас не знает и не понимает, гораздо важнее, чтобы мы сами знали и понимали свою культуру и психологию.

6. Любовь, жалость как основа добровольной жертвенности.
        Довольно часто русских обвиняют в отсутствии личного достоинства, в некой приниженности, самоуничижении. Западная Европа в своем образе героя отталкивалась от античного идеала: атлета, олимпийца, свободного хозяина своей судьбы, стоящего выше страха, сомнения и других чувств, обличающих человеческие слабости. Такой идеал формировался и осуществлялся в совершенно особых социальных условиях, обеспечивающих нерушимые гарантии этой самой свободе духа: «Афинский мудрец твердо знает, что его могут умертвить, но не могут унизить грубым физическим насилием, что его размеренная речь на суде будет длиться столько времени, сколько ему гарантируют права обвинямого, и никто не заставит его замолчать, ударив по лицу или по красноречивым устам (как это случается в новозаветном повествовании с Иисусом и с апостолом Павлом)».
        В условиях восточных деспотий (Ближнего и Дальнего Востока, Восточной Европы и др.) такой идеал просто не мог появиться. «В социальных условиях ближевосточной или византийской деспотии классическое античное представление о человеческом достоинстве оборачивается пустой фразой, а истина и святость обращаются к сердцам людей в самом неэстетичном, самом непластичном образе, который только возможен…». 
        Разница мироощущений Запада и Востока связана с разным историческим опытом. Мироощущение русского человека той эпохи, конечно же, ближе к ранневизантийскому и ближневосточному образцу, чем к античному, поскольку Россия жила в обстановке веками не прекращающейся войны всех против всех. Вот как описывается тогдашняя жизнь русских людей в «Повести о нашествии Тохтамыша»: «И тотчас начали татары сечь их всех подряд… И была внутри города сеча великая и вне его также…».  Это было всего лишь через два года после битвы Дмитрия Донского с татарами на Куликовом поле.
        Это тот социальный фон, который и формировал средневековое мироощущение русского человека, из которого в дальнейшем выросла Святая Русь, символом которой стала «Троица» Рублева. Именно тогда, на мой взгляд, окончательно оформляется инаковость русского менталитета, радикально отличного от западноевропейского.
        Античный герой, стоящий выше страха и надежд, не должен испытывать таких чувств, как жалость или умиление. «Испытывать жалость, и тем паче внушать жалость, вообще не аристократично – «лучше зависть, чем жалость» как говорит певец атлетической доблести Пиндар. Позднее античные философы включают жалость («элеос») в свои перечни порочных страстей, подлежащих преодолению, наравне с гневливостью, страхом и похотью».
        А теперь прислушаемся к себе, своему сердцу, своему мироощущению – таково ли оно? И послушаем святого отца Исаака Сириянина (не ближе ли нам это): «И что такое сердце милующее? …Возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы от великой и сильной жалости, объемлющей сердце. И от великого терпения умаляется сердце его, и не может оно вынести какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемой тварью, а потому и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит он молитву, чтобы сохранились и очистились, а также и о естестве пресмыкающихся молится с великой жалостью, какая без меры возбуждается в сердце его по уподоблению в сем Богу.» .
        Труды христианских подвижников того времени (Исаака Сирина, аввы Дорофея, Иоанна Лествичника были очень популярны и читаемы в русских монастырях, куда часто приходили за духовной поддержкой простые крестьяне, купцы, торговый люд. Тогда были обычаи «обетных» служений, когда люди оставались бесплатно работать в монастыре на год «по обету» (в благодарность за рождение ребенка или избавлении от болезни, напасти и т.п.), они впитывали слова поучений святых подвижников и несли их дальше, в свои деревни и города. В тяжелые времена вопрос об истине, о смысле жизни, становится самым первоочередным. Поэтому идея в России в эти и последующие времена (да и не во все ли остальные?) – это воистину «хлеб насущный».
        «Русский народ нуждался в сильнейшей идейной поддержке для перенесения всех своих невзгод; более того, требовалось в основу государственного становления Руси положить краеугольный камень – идею, которая не только освещала бы путь людей для их объединения в деле создания национального государства, но и давала бы силу преодолевать трудности, через которые этот путь пролегал. Такой благодатной, все освещающей и все воедино соединяющей идеей явилось таинство любви во святой Троице, призывающей к подобному объединению всех людей: «Да вси едино будут» (Ио.17, 21) .
        Замечательно об этой идее, выраженной Андреем Рублевым в своей «Троице» написал П.А.Флоренский: «Бесконечная друг перед другом покорность», «сердце всех милующее», готовность душу свою положить за други своя – вот что лежит под словом «любовь», которое обязательно возникает в нашем сознании, как только мы начинаем пытаться выразить наши чувства от этой великой иконы ХV в. Все эти слова словно кружатся вокруг какого-то центра, что-то хотят выразить, что-то такое близкое нам и высокое. И, наконец, такое слово приходит: самопожертвование. Любовь – самопожертвование, причем с ударением не на «жертвенности», а на «само» - на добровольности этой жертвы. Не героическая жертва собою в борьбе и напряжении всех сил, всех страстей, в безоглядном стремлении к результату,  а простое, смиренное, как бы логически вытекающее из общего мироощущения, которое можно назвать «просветленным страданием». Любое самопожертвование – это потрясающее величие духа, но в данном случае перед нами – величие духа не античного образца: «Чашу, юже даде Мне Отец, не имам ли пити ея?» (Ио. 18.11).
        Страдание осмысленное, не как наказание за какие-то провинности, не как рок или фатум, слепо сваливающийся на человека, страдание необходимое для устроения и просветления мира, добровольно принимаемое на себя по жалостливости, по состраданию всей твари, всему миру (а раз всему – стало быть и врагам, и разрушителям, и тем, кто хотел бы сделать мою жертву напрасной). Только такое страдание действительно просветляет и возносит душу, и вводит ее в божественный, горний, вечный мир, в мир «этого  Триипостасного Божества, вечного в Своем покое и одновременно находящегося в безмолвном строении жизни внутри Себя заключенной…».
        Итак, самопожертвование в нашей культуре зиждется на любви, и это - акт созидательный, самый творческий и деятельный акт в мире, поскольку он отрицает навязываемую дольним миром кажущуюся реальность эгоизма и жестокости и утверждает иную, истинную реальность любви и сострадания вплоть до самозаклания. И, удивительно, насколько это впечатано, вмуровано в наши «социальные архетипы», которые активизируются, когда приходит пора жертвовать собой ради мира.
        Можно еще привести ряд социальных архетипов русской культуры, таких, например, как правдоискательство, стремление к абсолютной истине, отчужденность от власти и ряд других, но о них мы поговорим позже.
        Итак, мы попытались в первом приближении понять и описать нашу культуру и заключенные в ней «социальные архетипы». «В целом перед нами предстает культура очень древняя и суровая, требующая от человека очень сильного самоограничения, репрессии своих непосредственных внутренних импульсов, репрессии своих личных, индивидуальных целей в пользу глобальных культурных ценностей. Все культуры в какой-то степени построены на таком самоограничении и на такой репрессии, без них нет культуры вообще. Но здесь также важна и сама степень. В нашей культуре эта требуемая от человека степень необычайно высока» .
        Зачем нужна такая степень репрессии и самоограничения? Она прямо противостоит культу потребления, который практически охватил весь современный мир. Все древние культуры в основе своей – культуры репрессивные. «Все результаты человеческой культуры достигнуты вытеснением и репрессией низшей чувственной природы человека – или сублимацией ее. Идея нерепрессивной культуры, не ограниченной никакой религиозно-моральной нормативностью – самый большой соблазн и самая большая опасность современного мира».
        Мир действительно тесен, а с развитием техники и коммуникаций, продолжает «сжиматься». В таком мире все зависят от всех. «Цивилизационный код» русской культуры - это код вечности, код, актуальный во все времена, а сейчас, в условиях постоянной угрозы уничтожения всего человечества, – особенно.
        Таким образом, при пристальном рассмотрении получается, что наши глубинные «социальные архетипы», требующие познания и осмысления, – это образ и заповеди любящего, страдающего, распятого Христа. Не всепобедного, блистательного, карающего Бога, а того, Кто прошел по земле неузнанным, в рабском обличье, и Чьей добровольной жертвой было спасено человечество.  Как писал Ф.И.Тютчев:


        И это благословение чудесным образом сидит в наших нравственных глубинах. Не будет же оно предано забвению и несмысленному пренебрежению. Пора не только осознать то, что заложено в нашем национальном характере, и попытаться это сберечь и передать потомкам, пора еще и подумать о том, как выстроить нашу личную и общественную жизнь в согласии с этими «социальными архетипами», поскольку они очень точно соответствуют замыслу Бога о человеке. Эти «архетипы» – до них нам, современным людям, еще надо вырасти, дотянуться. Мы обязаны их сохранить и очистить в себе до первоначальной красоты, не потеряв ни грана глубинного смысла, в них заложенного. Смысла христианского, подвижнического пути, который наши предки вымостили нам своей жизнью и подвигами. По ним, как по вехам, торчащим из снежной пустыни, легче пройти, не сбившись с дороги. Такая культура не должна погибнуть, исчезнуть с лица земли. Мы отвечаем за ее сохранение перед Богом и перед всем человечеством. Со смирением и благоговением будем постигать ее и учиться ей.
        Другая задача, не менее важная – создать ей достойную оправу в виде общественного и государственного устройства, при  котором наши «социальные архетипы» не казались бы чуждыми и нелепыми, а были бы органичны и уместны. При котором наша культура не подчинялась и не уничтожалась бы современной цивилизацией, а, наоборот, облагораживала ее. А человек русский, со своими представлениями о Добре и Зле, со своей открытостью и доверчивостью, не служил бы вечным объектом обмана и осмеяния, а жил бы достойно, хозяином на своей земле, в согласии с Богом и  своей совестью.
        Надо взять на себя нелегкий труд наконец-то понять себя и свою культуру. В любом случае, без нашего понимания и участия не сможет сбыться ни одно из благодатных пророчеств о России.
        Приведем лишь одно из них. В.Шубарт, прибалтийский немец, в своей книге «Европа и душа Востока» противопоставил друг другу два типа человека: прометеевский, героический человек и иоанновский, мессианский человек (т.е. следующий идеалу, данному в Евангелии от Иоанна).  Человек прометеевского типа видит в мире хаос, который он должен оформить своей организующей силой; он полон жажды власти; он удаляется все дальше и дальше  от Бога и все глубже уходит в мир вещей. Таковы «романские и германские народы современности». Иоанновский, мессианский человек чувствует себя призванным создать на земле высший божественный порядок, чей образ он в себе роковым образом носит. Он хочет восстановить вокруг себя ту гармонию, которую он чувствует в себе. Мессианского человека одухотворяет не жажда власти, но настроение примирения и любви. Он видит в людях не врагов, а братьев; в мире же - не добычу, на которую нужно бросаться, а грубую материю, которую нужно осветить и освятить. Им движет чувство некоей  космической одержимости, он исходит из понятия  целого, которое ощущает в себе и которое хочет восстановить в раздробленном окружающем. В иоанновскую эпоху центр тяжести перейдет в руки тех, кто стремится «к сверхземному в качестве постоянной черты национального характера, а таковыми являются славяне, в особенности, русские. Огромное событие, которое сейчас подготовляется – есть восхождение славянства, как ведущей культурной силы».
        Однако, следует особо помнить о том, что животворный стержень  русской культуры – это Православие, без него она не имеет смысла, укорененного в вечности, без него русские «социальные архетипы» – это набор нелепых, неадекватных современной цивилизации представлений и эмоций. И только освященные глубинной мощью и внутренним светом православного мироощущения они являют свою дивную, кроткую и всепобеждающую силу  Любви и Правды.

В оглавление ТРМ №2(6)/2003

---