TRM

Русская культура и российская политика

Россия без креста — крест на России
    Проблема, которой посвящена статья, возникла в процессе исследования механизмов социокультурного проектирования и политического планирования в России. Тема, может быть, и скучноватая, но важная. За многие годы натужного реформирования и деформирования (различия между первым и вторым в сознании «подопытных» со временем стерлись) власть подрастеряла базовые интеллектуальные и культурные навыки плановой работы и только сейчас делает первые, пока еще очень скромные, попытки обрести себя на этом поприще. Дело осложнятся рядом причин. Назовем три основных.
    Во-первых, не следует искать какие-то глубокие основания там, где ответ лежит на поверхности, а ларчик чаще всего просто открывается. Функция стратегического предвидения и планирования у так называемого государственного аппарата с годами и со сменой поколений аппаратчиков атрофировалась за ненадобностью. Атрофия была, по сути, запланирована непланированием — многолетним и полным отсутствием у политического руководства страны личной склонности к этой деятельности, требующей, как известно, некоторой общей культуры и хотя бы минимальных навыков умственного труда. Опасность интеллектуальной деградации политической элиты и ее выпадения из культурной традиции народа заключается в том, что политическое планирование начинается (а при запредельном уровне деградации и завершается, не начавшись) на высших этажах власти. В этом отношении известная пословица о рыбе, гниющей с головы, вполне соответствует реальности. В компетенцию тех, кто правдой или неправдой поселился на верхних этажах, входит главный участок работы над будущим страны — планирование, строительство и перепланировка ее политических институтов. Эти институты должны быть сконструированы, а их деятельность отлажена таким образом, чтобы они составляли основу системы стратегического управления, включающего в себя и прогнозирование, и планирование, и программирование.
    Именно эту нагрузку не выдерживают хилые конструкции российской Конституции, наспех и под конкретные персоналии сколоченной в момент распада исторической России. Сегодня угроза дальнейшего распада того, что осталось от исторической России, — угроза первостепенная. Впервые эта тема стала одной из центральных в послании Президента России Федеральному Собранию этого года (симптоматично, что никто из аналитиков в центральных СМИ не обратил внимания на это обстоятельство). Президент говорил, в частности, о том, что «удержание государства на обширном пространстве, сохранение уникального сообщества народов при сильных позициях страны в мире — это не только огромный труд. Это еще и огромные жертвы, лишения нашего народа...». Все это так. Но напомним: главные лишения и невосполнимые жертвы Россия понесла именно в результате распада, который всегда умудрялись преподать обществу как единственный способ избежать бесчисленных жертв. Очередной раздел России, который ныне усиленно готовится, станет приговором самому русскому народу и его культуре. Нам нужны такие политические институты и только такие политики, которые встанут на стражу государственного единства.
    Вместе с тем политические институты и весь государственный аппарат должны обладать способностью адаптироваться к специфике регионов и особенностям основных социальных групп, а также к требованиям мировой политической системы (требование времени — достаточно высокая степень унификации национальных институтов власти). Однако в России все обстоит иначе: задача адаптации полностью переложена с плеч власти на самих граждан, которые оказались один на один со стихией рынка, а точнее, откровенного разбоя, организованного «первонакопителями» и не без юмора названного ими рынком. Социальная адаптация — это или встречный процесс взаимного приспособления народа и государственной власти, или дорога с односторонним движением — дорога в никуда. В то же время современное состояние политических институтов России и «нынешние функции государственного аппарата, — как подметил президент России, — до сих пор совершенно не приспособлены для решения стратегических задач». Хотя эта цитата куда органичнее воспринималась бы в лексике оппозиции, которая не имеет возможности участвовать в политическом планировании на институциональном уровне, вызывает уважение сам факт признания причины национальной катастрофы, явно затянувшейся и, судя по всему, запланированной извне.
    Во-вторых, условие и предпосылка политического планирования и социокультурного проектирования — социальная перспектива долгосрочного развития страны и ее регионов. Все понимают, что власть должна, обязана открыть обществу эту перспективу, какой бы она ни была. Даже если необходимо готовиться к войнам нового типа, которые волнами уже прокатываются по планете, а также к серийным монстрам надвигающихся экологических и социальных катастроф или иным испытаниям (прогноз, увы, вполне достоверный), силы для мобилизации и выживания можно почерпнуть не только в прошлом (великие традиции национальной культуры), но и в будущем. Речь идет о стратегии — ясном и закрепленном в государственных доктринах представлении о реальных долгосрочных социальных целях и этапах их достижения. Уверенность в том, что цель достижима, ценится иногда куда дороже самой цели, а наличие стратегии становится жизнеутверждающим фактором не только задолго до ее успешной реализации, но, зачастую, и независимо от самого результата — успеха или неуспеха. В противном случае даже сытая жизнь потеряет опору и смысл. Почему же власть так упорно не видит этого и не делает необходимого?
    Для начала укажем на важную особенность перспективы: она позволяет установить масштабы явлений и свершений, а следовательно, оценить значимость сделанного. Так, многие энергоемкие экономические проекты, рассчитанные иногда на несколько недель или месяцев (крайне редко на один-два года) и рассмотренные вне социальной и временной перспективы, воспринимаются как высокодоходные, а инвестиции в здоровье, образование, культуру — как затратные. Именно социальная и временная перспектива сразу и безошибочно (в отличие от нанятых экспертов) обнаружит обман зрения и продемонстрирует разорительность «кусочных проектов» и выгоды вложений в человеческий капитал. Очевидно, что искусственно созданные и раздутые карликовые личности, надменною толпой, как это принято в нашем Отечестве, стоящие у кормила власти — в масс-медиа, политике, бизнесе и повсюду, где тепло и сытно, почувствуют себя не вполне уютно на фоне общенациональной истории и больной современности. Они сразу займут свое «достойное» место при сопоставлении с великим, хотя и незаметным (для СМИ), подвигом миллионов нормальных людей. Тех, кто сохраняет веру и достоинство, живет своим трудом и на своем горбу тащит страну из трясины. А мелкие ошибки и допущения, напротив, сразу же выставят на обозрение свои подлинные масштабы — национальных катастроф и преступлений против человечности. Кому это надо?
    Кроме того, люди, кормящиеся при власти, не замечают очевидного не столько по злой воле, сколько по безволию и в силу дурной инерции. Разумеется, ни режим «ускорения на крутом повороте», ни эпоха политического недержания (земель, людей, союзников) не могли назвать своим именем уже открывавшуюся социальную перспективу. Не могли, хотя и знали о ее существовании, не смели, поскольку боялись проговориться. А бояться было чего, ибо точная формула этой перспективы известна: социальная пропасть, гибель государства, небытие нации. Так родилась фигура умолчания: о национальной стратегии — ни гу-гу.... Но сегодня, когда страна неуклюже и неуверенно, но пытается подняться, что мешает властям предержащим построить и открыть социальную перспективу для народа? Думаю, не одна лишь нехватка ресурсов и рычагов, а неверие тех, кто готовит и принимает судьбоносные решения. А неверие — болезнь не менее опасная, чем прямое вредительство, поскольку с последним могла бы справиться даже правовая система, если бы, конечно, она отказалась от принципа расхитителей: «вред есть, а вредителей нет». Неверие — вот подлинная, но не учтенная в концепциях и доктринах угроза национальной безопасности. Эту угрозу нельзя приуменьшить, так как для России социальная перспектива (включающая в себя ретроспективу) всегда была, прежде всего, перспективой духовной, горним горизонтом. Отказ от нее — отказ от отечественной истории, которая превращается из гаранта будущего развития в предмет позорного и необоснованного стыда — постыдного стыда за деяния отцов, из великого служения — в прислужницу нынешних летоборзописцев.
    В-третьих, системное политическое планирование требует сделать ставку на высокую общую и политическую культуру, то есть на переход к упреждающей стратегии управления рисками от психологии затравленного реагирования на постоянно возникающие угрозы и так называемые вызовы времени. Заметим, что в большинстве случаев этими изящными выражениями — «новые угрозы» и «вызовы времени» называют всего лишь некогда отложенные, а точнее, просто отброшенные политиками проблемы, которые с регулярностью возвращаются наподобие бумеранга и норовят ударить в самое темечко. Правда, «ответственные темечки» за это время успевают смениться, уйти в тень, и все удары достаются по болевым точкам российского общества — социально не защищенным слоям и группам, которым бежать некуда и укрыться негде...
    Казалось бы, что мешает подвести наконец черту под изматывающей эпохой хаоса и чрезвычайщины как единственно возможной модели поведения в условиях хаоса? Неужели в России не осталось горстки образованных и мозговитых системщиков и аналитиков? Напротив, их у нас переизбыток, именно они-то и сбивают цены на мировых интеллектуальных рынках. Проблема лежит совсем в другой плоскости: политическое планирование и его главный продукт — прозрачная национальная стратегия — это не что иное, как приговор коррупции, самый надежный способ выдавить ее из политики. У нас принято думать, что коррупция — забота Генеральной прокуратуры (чистой и совершенно некоррумпированной, то есть Генпрокуратуры завтрашнего дня), хотя даже самые эффективные методы преследования и наказания способны в лучшем случае разгребать завалы, бороться с последствиями, вырезать уже пораженные участки. Живая, то есть подлинная и смертоносная, коррупция кроется в ином — в приватизации будущего горсткой лиц, в метастазах, которые проникают в будущее вместе с проникновением этих заинтересованных лиц во все структуры власти. Главное условие распространения коррупции — хаос. Ее главный инструмент — «чрезвычайка». Ее прикрытие — контроль над парламентом и СМИ, которые также превращаются в собственность заинтересованных лиц.
    Для того, чтобы задушить такую коррупцию, придется оказаться от услуг братков из комсомольского набора и политтуфтологов, сделав ставку на союз политической воли и грамотной социальной инженерии, профессионалов и национальной политической элиты. Национальной, разумеется, не с точки зрения этнической принадлежности, а в плане ее духовной укорененности. Здесь суть проблемы: Россия без креста, без духовной ответственности властителей — это крест, поставленный на России. Так, собственно, и рождается внутренний социальный заказ на будущее для нашей страны, которая давно и остро нуждается в собственной стратегии. Но это, видимо, не входит в планы тех, кто ее «заказал», поскольку искренне считает, что русским нужна не одна седьмая суши, оставленная им по недосмотру, а необходим дальнейший раздел территории на три или более политических образований. Да еще добрые советчики рекомендуют усилить контроль за численностью населения с его прогнозируемым сокращением до одной седьмой от нынешнего уровня (и эта «одна седьмая», кстати, не страшный сон, а долгосрочное и вовсе не тайное, но совершенно открытое внешнее политическое планирование).
    Впрочем, жить без грамотного проектирования и планирования можно, хотя и недолго, о чем красноречиво свидетельствует российская статистика — едва ли не самая пугающая статистика в мире. Она подарила человечеству невиданную прежде модель социального самоистребления одной из самых энергичных государствообразующих наций (модель под говорящим названием «русский крест»). К слову, последние два-три года принесли дорогим россиянам особо весомый урожай смертности. Достаточно ознакомиться, к примеру, с мартовским докладом Минздрава России, где приводится перечень «регионов-лидеров» по общему коэффициенту смертности в 2002 г. (составлен по убыванию). Приведу первую десятку «убывающих»: Псковская, Тверская, Новгородская, Тульская, Ивановская области, Коми-Пермяцкий АО, Смоленская, Ленинградская, Владимирская, Костромская области... Вот она — уходящая Россия с ее скорбным списком и... восходящими политиками и олигархами. Для них политическое планирование и сегодня всего лишь график встреч и приемов да передел оставшейся без присмотра собственности, а не исторический шанс спасения Отечества.

Уроки русского языка
    Так случилось, что тему культурного проектирования и политического планирования, которую мы начали обсуждать в предыдущих номерах «Трибуны русской мысли», в этот раз сам язык заставил пересмотреть — сразу и кардинально. Он, русский язык, любит, как и все мы, русские, порассуждать, покопаться в себе, дойти до сути. Учитывая тот факт, что родной язык знает и помнит несравненно больше, чем все мы, его носители вместе взятые (во всех лицах и поколениях), то и советы он дает, как правило, достойные внимания. А возник этот внутренний диалог с русским языком следующим образом. Понимая, что окончательное название работы придет позже, на ее завершающей стадии, автор обозначил тему вначале предельно просто: «Планирование: культура и политика». Но для того чтобы не потерять почву, сразу же конкретизировал: «русская культура и российская политика». Тут-то и вступил в свои права великий и могучий. Оказывается, дальнейшие эксперименты со словами здесь не проходят. В коротком названии «Русская культура и российская политика», как в песне, уже нельзя по своей воле заменить ни одного слова, не извратив общий смысл. Чтобы убедиться в этом, попробуйте осуществить простейшую перестановку и произнести: «российская культура и русская политика»...
    Очевидно, что современный русский язык, даже попорченный новоязом (политическая разновидность но-воязычества), не позволит совершить подобное насилие. Язык сохраняет свою способность точно фиксировать не только культурные, но и политические потери народа. Его рецепторы пока еще реагируют на свежесть слова, не пропуская опасную для смысла гниль и фальсификацию, о чем свидетельствует и частотность употребления этих выражений в сети, и бесстрастная статистика в СМИ. Ни там, ни здесь вы при всем желании не отыщете ни «русской политики», ни «российской культуры» применительно ко дню текущему, а только — к дальней отечественной истории (и чем дальше от нашего времени, тем чаще эти культурные блоки встречаются, тем органичнее они вмонтированы в узус, об-щеупотребимую и востребованную временем лексику). А если сегодня кем-то и произносятся противоестественные ныне выражения «современная русская политика» и «современная российская культура», то это делается, по-моему, либо из скрытых мазохистских побуждений — чтобы лишний раз солью посыпать больное место, либо в насмешку.
    Признаюсь, что название статьи «Русская культура и российская политика» — это слишком прямолинейная политическая формула, почти диагноз, который говорит читателю намного больше, чем требуется и чем автору дозволено сказать. Дозволено не страхом и не внешним принуждением, конечно, а неистребимым внутренним цензором. А цензор этот повторяет неустанно: не упоминай всуе ни имя своей цивилизационной принадлежности и вероисповедания «русский = православный», ни тем паче самоназвание своей народности «великоросс», пока еще довлеющей в России. Опасения понятны: как бы не задеть ближнего или инославного, не уязвить чье-нибудь растревоженное национальное и религиозное чувство, не оскорбить ни словом, ни делом, ни помышлением человека, принадлежащего к родственной или чужой культуре.
    Хорошо еще, что надобность в таком цензоре, по правде говоря, сегодня не так велика, как это представляется некоторым борцам с русским гегемонизмом. Понемногу, но зато ко многим возвращается, казалось бы, навсегда отшибленная историческая память о подлинной роли русского народа как «станового хребта» российской государственности и верного, сильного союзника народностей, приговоренных к небытию, но сохранившихся благодаря такому союзу. Впрочем, память возвращается зачастую вместе с головной болью. Слишком не похожа на усвоенные схемы подлинная правда жизни, которая поражает воображение не меньше, чем и само слово «правда». Оно, на удивление всем, кто изучает русский язык, органично и прочно соединяет, как и сама российская история, несоединимое по европейским меркам — истину и справедливость.

Границы прошли через нас прежде, чем мы научились их преодолевать
    Любые сравнения свидетельствуют не в пользу сохранения в сознании малочисленных народов России официального русофобства — как «советского», культивировавшего ненависть к укорененному в народе русскому православному духу, так и его зеркального отражения — «анти- и постсоветского», стирающего грань между богоборческой властью и русским народом. Чтобы убедиться в несостоятельности антирусских настроений и тем самым изжить их последствия, представителю любого народа достаточно сравнить опыт исторического становления «тюрьмы народов» хотя бы с опытом европейских цивилизаторов. А ведь именно так — тюрьмой народов — величал когда-то историческую Россию вождь мирового пролетариата, а по своему неупокоению — постоянный обитатель мавзолея.
    Еще показательнее контраст между методами «русской колонизации» и способами наведения порядка, принятыми у цивилизаторов Северной Америки, потомки которых оставили в память об истребленных аборигенах разве что несколько языческих обрядов, экзотических блюд и названий штатов. Достойные преемники культурной миссии основателей США — цивилизованные миротворцы-каратели наших дней. Это они, защитники образцовой демократии в бывшей Югославии, Афганистане, Ираке и далее, по глобусу... невольно взяли на себя роль просветителей народов России. В результате только незрячий или «проплаченный» не видят теперь, чем отличается культурное палачество цивилизаторов от истории становления русской, или, что в данном случае то же самое, российской государственности.
    Так что память народов — культурная, языковая и, наконец, политическая — возвращается. Медленно, но, как говорится, верно. Она возвращается иногда наперекор тем, кто «воссоздает» историю, приспосабливая ее для политических нужд. В действительности никого из самодостаточных народов, по праву считающих Россию своим отечеством, словом «русский» не заденешь и своею особой русско-стью никак не уязвишь. Мудрость наших народов — не голос толпы и не помешательство неистово голосящих. Успокоятся политические волны — прояснится исторический горизонт. Лишь тогда опустятся на дно его естественные обитатели — человеческий мусор, прикинувшийся элитой, да идейная тина, бурей поднятые ныне на поверхность. И тогда взору вновь откроется пространство тысячелетней русской культуры, не чуждой, но равно доступной всем, кто вложил в нее часть души. Взяв лучшее от каждого из народов, она щедро возвращает каждому из соотечественников — ив российских границах, и вне всяких границ — возможность выбора и самореализации.
        Труднее с самими русскими. Намного труднее. Так уж мы воспитывались испокон века, что стыдимся того, чем иные гордятся. Жаль, что это, наверное, далеко не худшее качество народа чаще воспринято нами не из чистого истока, дающего силу смирять гордыню, а из недалекого и кичливого прошлого, когда беспамятство сеялось, а память выжигалась каленым железом. Выжигалась, а во многих душах и по сей день пребывает выжженной вместе с верой в себя и просто верой. Большевистская борьба с мифическим «великорусским шовинизмом», обернувшаяся великим террором и гибелью лучших из лучших, культурных лидеров и духовных светочей народа, за все годы государственного атеизма не прекращалась ни на миг, так как была не чем иным, как войной с Православием на Руси.
       Но жива еще в нас и, по счастью, не вытоптана окончательно толпами ослепленных, память многовекового и добрососедского сосуществования, позволяющая иностранцам и по сей день называть русским каждого российского гражданина. И даже не российского только, а и «закордонного», но имеющего отношение и кровную привязанность к русской культуре. Так случилось, что границы прошли через нас прежде, чем мы научились свободно преодолевать границы. Жив и по сей день исправно служит старый, смастеренный столетия назад механизм взаимной поддержки больших и малочисленных народов и народностей России. А главное, в душах потомков не проходит боль о тех бесчисленных и невосполнимых жертвах, которые принесли каждый народ и каждая семья во имя общего Отечества. Как Господь не делит людей на живых и мертвых, так и русская культура не отрекается от своих творцов и защитников, оставшихся по ту сторону границы, не человеком установленной.

Независимость: точка сопричастности или точка кипения?
    Национальная культура и национальная политика — почти полные антиподы. Общая связка «национальные» только подчеркивает фундаментальность различий. Если в первом случае речь идет о самобытности народа, механизмах его этнокультурной самоидентификации и преемственности, то во втором — о полном, абсолютном примате политических интересов. Если искусство, как известно, требует жертв, то политика — это особое искусство, которое требует жертв от своих жертв...
    Среди первых и постоянных жертв политики — народы и нации, превращенные из самодостаточной ценности и высшей цели (многообразие народов и национальных культур — дар Божий, столь же ценный, как и многообразие жизни) в одно из средств политической борьбы, инструмент социальной инженерии, пустой конструкт. Изменен также исходный смысл слова «нация»: так, в выражении «национальная политика» речь идет уже не о нациях, а о Его Величестве государстве. Впрочем, «их величества» национальные государства, разыграв в XIX и XX столетиях по полной программе национальную карту, уже на исходе второго тысячелетия сами превратились в засаленную колоду в руках мирового космополитизма и не признающего суверенитетов «антигражданства» (определение из лексикона ООН).
    Но именно здесь, в вопросе о взаимоотношениях самобытности и суверенитета, есть одна (как минимум одна) общая точка, где национальная культура и политика составляют некое единство, своего рода симбиоз. И точка эта четко обозначена в языке культуры и политики. Ее имя — независимость. Объясняются взаимное тяготение столь далеких друг от друга сфер, их устойчивое и долгое сосуществование и сама возможность их сопричастности достаточно просто.
    Во-первых, личная независимость — не что иное, как наличие этой самой личности и, как необходимая максима ее становления, — пробуждение в тленном человеке человека нетленного, внутреннего. Духовная (читай — национальная) культура открывается не по возрасту и не по амбициям, основанным на происхождении или восхождении — образовательном либо карьерном. Она открывается не каждому, но, как уже говорилось, по мере становления внутреннего человека, который самобытен, ибо защищен верою. Защищен от злокачественного образования, в том числе и народного (именно государственная образовательная система в этом отношении несет в себе угрозу глубокого поражения смысло-жизненных центров). Внутренний человек защищен и от сословной гордыни (идея равенства в любой из ее мо-дификаций-профанаций — всего лишь знак посвящения в высшую касту носителей ценностей некоего истинного равенства). Защищен он и от духа времени сего — тлетворного по известному определению, данному не нами.
    Во-вторых, почти то же, но с известными поправками, можно отнести и к национальным культурам. Они — не выставка достижений семьи народов и тем более не «фонтанирующая группа» в центре выставки. Все мировые культуры подобны неповторимым личностям, которых нельзя слить в одну или несколько суперличностей, повто-римых, тиражируемых, клонируемых, — нечто подобное высшей расе и сверхчеловекам в национал-социализме (убийственный парадокс программы выращивания расы господ, попирающей планетарного варвара-недочеловека, заключен как раз в том, что любое «сверх» по конечному результату оказывается всего лишь вне- или недочеловеком, по собственной воле лишенным права на жизнь...). В том же ряду с недорасой недогоспод, впрочем, стоят и новый человек, и новая социальная общность в марксоподобном «антинациональном социализме», и, увы, само цивилизованное человечество с его машинообразными адептами в рамках универсальной европейской культуры —   «антиварварской» и откровенно враждебной ко всему, что не похоже на нее. Культуры, которая давно и успешно выдавила из себя по капле раба, оказавшегося на поверку рабом Божиим....
    Так побеждает незнание, ставшее знанием, и неверие, ставшее верой, так из аспидных глубин исходит недобрая сила, способная не-быть сделать былью. Наступление небыти — дух времени сего, знак очередного отречения. Но есть и Божий суд, и Божия милость: высшие проявления национальных культур не похожи на эти артефакты — полуживые-полувымышленные носители конструируемой истории, ибо культура глубоко личностна по самой своей сути, по характеру жизнезарождения и жизнепроявления. Живая культура — не «тату» на лбу и прочих выдающихся точках, не подобие «штрих-кода», демонстрирующего факт расовой, идейной, сословно-корпоративной и прочей «чистоты» или, к примеру, степени кровно-родовой, этнической самоидентификации. Бытие культуры — в неровном течении сокровенной, внутренней жизни реальной личности, столь же неповторимой, сколь и сопричастной народному духу.
    В-третьих, национальная независимость, то есть суверенитет, в том числе и российский, — феномен совершенно иного свойства, чем духовная состоятельность отдельного человека или даже культурная состоятельность народа, к которому человек принадлежит. Близость этих понятий — культурная независимость и суверенитет — состоит в том, что одно без другого можно провозгласить, но это провозглашение останется гласом вопиющего в пустыне, если не родилось или, напротив, одряхлело и умерло живое политическое тело, государственность. Как бы мы ни относились к Российской империи, факт остается фактом: крушение господствовавшей в России национальной идеологии, русской культуры и самой российской государственности (а глобальный «красный проект» был нацелен именно на истребление государства вообще и набиравшей энергию Российской империи в первую очередь) — это не три разных катастрофы. Это три имени одной беды, но общенациональной, тотальной по своим последствиям. Как писал князь Н.С. Трубецкой, «мы, русские, конечно, находимся в особом положении, поскольку были свидетелями внезапного крушения того, что мы называли «Русскою культурой»» («Европа и человечество»). И это крушение стало реальностью, ибо «культура всякого народа, живущего государственным бытом, непременно должна заключать в себе как один из своих элементов и политические идеи или учения; поэтому призыв к созданию новой культуры заключает в себе, между прочим, также и призыв к выработке новых политических идеологий» («Мы и другие»). Воистину, независимость — точка пересечения культуры и политики.

Как устроена российская элита и как не убояться власти?
    К элитам мы причисляем всех, кому принадлежит власть над людьми, их умами и дуплами. Власть всегда остается орудием обоюдоострым, какой бы она ни была — унаследованной или завоеванной, удерживаемой по праву или по правде, данной провидением или купленной в рассрочку, с оплатой по векселям за пределами бренного бытия. Все, кто ею обладают, несут двойную ответственность — и перед людьми, и перед Господом, ибо лишь Ему «дана всякая власть на небе и на земле» (Мф. 28, 18).
    Трудность заключается в том, что чувство ответственности трудно уживается с властолюбием — чувством, которое является почти профессиональным качеством политиков. Кроме того, любая политика — слишком каменистая почва для культурных начинаний и посева добрых дел. Не вполне подходит эта область для проявления высоких образцов духовной культуры. Российская политика — не исключение из правил. Если вчера она отличалась лишь уникальной культурой имитации демократических институтов, то сегодня здесь востребованы и культивируются приемы захвата и удержания власти, которые все больше соответствуют неписаным стандартам плюралистической демократии. А логика «власти групп» проста и понятна: согласно теории общественного выбора (один из ее творцов Джеймс Бьюкенен — лауреат Нобелевской премии по экономике за 1986Пг.), политический процесс — всего лишь разновидность рыночной сделки, в которой каждый заботится о себе. В результате субъекты политической жизни постепенно превращаются в своеобразных рантье, живущих за счет политической ренты. Российские политики осваиваются на этом поприще, сохраняя, впрочем, весьма существенные отличия. Остановимся только на двух наиболее приметных характеристиках отечественной политической элиты — упорной самоизоляции от гражданского общества и тяге к «саморасщеплению» на два лагеря — «европейцев» и их антиподов.
    Первое отличие заключается в том, что наши элитные группы почти не пересекаются между собой. Интеллектуалы или, к примеру, «культурные сливки общества» иногда тесно общаются, но никогда почему-то не смешиваются с политической верхушкой страны. Точнее, сама верхушка, густо усыпанная позолоченными политическими шишками и мигалками, стоит в самом центре голого и не- обустроенного политического пространства России, но как-то особняком, напоминая непомерно большую новогоднюю елку, выставленную на открытой всем ветрам площади и щедро украшенную ленточками, знаками отличия и прочими побрякушками. Российская политэлита явно не торопится ни с кем смешиваться, в том числе и с новоявленным гражданским обществом. Ее, судя по всему, вполне устраивают и особое положение в России (кто выше?), и сигнальные флажки, отделяющие персон от людей, и постоянные хороводы вокруг общего центра — будь то проявления верноподданнических чувств-с или, на худой конец, демонстрации протеста. А если и сочетается российская власть с кем-то, то не иначе как с мировой политической и финансовой элитой. Но чего не сделаешь, чтобы еще раз подтвердить верность идеалам крепнущей день ото дня демократии.
    Достаточно беглого взгляда на портретную политгалерею России, чтобы убедиться, что никакого смешения кровей с 17-го года как не было, так и нет. Чистоту голубых кровей (не этническую, а номенклатурную) выдают характерные «партийные» черты лица и не замысловатые особенности речи, врожденное равнение на правофланговых да изгиб спин строго по рангу. А единичные исключения — не в счет, это всего-навсего, если перефразировать известное кантовское определение вещи в себе, шишки-в-себе-и-для-себя, на них большую политику не построишь. Да и судьба многих таких шишек типична: стоит немного потрясти древо власти, и полетят они вниз. В старые времена именно такие шишки власти пели на растопку карательно-показательных кампаний. А было подобных кампаний немало.
    Истоки изоляционизма политической элиты России кроются не в генах или в каких-то идеологических соображениях (во всех наших элитах с идеологией — явная напряженка), а в факторах сугубо прозаических и меркантильных. Главный фактор самоизоляции властей предержащих — их самодостаточность в прямом смысле этого слова, с упором на материальный достаток: сытый голодному не товарищ, да и здоровый рефлекс всякого смачно жующего заставляет его поскорее отвернуться от жадных глаз несытой публики. Так было и в почившем в бозе соцлагере, так обстоит дело и ныне, да только в иных, гротескных масштабах. Если раньше можно было говорить о прочной спайке власти и пайки, то теперь, на фоне чудовищной социальной пропасти и срастания большой политики с «новыми узкими», — об органичном единстве власти и непомерных излишеств. Губительном единстве. Конечно, политическая элита страны далеко не однородна и явно не из одного ворья и вранья составлена. Есть и здесь надежная человеческая основа, а следовательно, сохраняется и надежда в душах тех, кто еще уважает власть. А в России, которая веками была оплотом Православия и жила, не притесняя инославных, немало осталось людей, способных стать опорой государству, государственников по духу. Для них было сказано: «Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от нее» (Рим. 13, 3).
    Особенно трудно сегодня тем, кому волей-неволей приходится разгребать многолетние завалы и вести за собой. Кого вести — граждан или стадо? Куда двигаться — в Европейский Союз, который мечтает соединиться с Россией, придвигая к ее границам оружие массового уничтожения, или в лучезарное небытие в союзе с безумным партнером, готовым разнести полшара? А главное, во имя чего нужно заново восстанавливать и защищать единую страну, укрепляя политическое и оборонное пространство союзом с непродажной Белоруссией — во имя новоиспеченных хозяев наших ресурсов, живущих по понятиям? Трудно устоять даже самому популярному лидеру государства, который, стремясь во что бы то ни стало сохранить социальный мир в условиях катастрофического имущественного расслоения, вынужден опираться одновременно и на обездоленных, и на обездоливших. Слишком быстро расходятся края социальной пропасти, чтобы удержать равновесие, и слишком мало остается времени для включения антикоррупционных программ.... Кто способен рассчитать траекторию разумного движения к нормальной и относительно безопасной жизни? Кто протянет руку поддержки честной власти, чтобы Россия окончательно не превратилась в свою противоположность — в анти-Россию, истребляющую собственных детей?
    Понятно, что такое серьезное дело — политическое планирование, понимаемое не как составление графика торжественных приемов, а как планирование исторического времени России, — никто по-хорошему не передоверит культурным и тем более интеллектуальным лидерам страны. Кто добровольно отдаст право строить Россию, распоряжаясь ее будущим в своих интересах? Не доверят решение такой задачи и народу: демократия демократией, а табачок врозь. Поэтому расширение демократии (не ее двойников и клонов) — далеко не тупиковый путь для граждан России. Впрочем, и простым людям, и яйцеголо-вым профессионалам сегодня явно не до большой политики. У них другие проблемы и мысли другие — о хлебе насущном. На нищенский ломоть не намажешь толстым слоем традиционные обещания, обильно льющиеся сверху не первый год. Кто уехал подальше, кто ушел в себя и не вернулся, кто просто устал и перестал быть. На этом фоне особенно плодотворно
проходит призыв лжеучителей и лже-образователей России.
    Но, несмотря на эту нестыковку российских «элитных» групп, у них есть одно устойчиво воспроизводящееся и непостижимое для иностранцев родовое качество, в котором, собственно, и проявляется второе коренное отличие отечественного элитарного самосознания от западного. Впрочем, таким отличием особо гордиться не стоит, поскольку за ним стоит вечная русская проблема — удручающее несовпадение элитарного мироощущения интеллигенции и народного духа. Суть отличия известна каждому: с незапамятных времен и до последних дней всех представителей наших элит, даже когда они стоят на прямо противоположных позициях, объединяет одно общее свойство, которое начисто отсутствует у простых людей, к элитам не приписанных. Это свойство — удивительная способность саморасчленяться на пустом месте, но всегда на идейной основе, даже при полном отсутствии идей. Это происходит не только в высоких политических, научных или иных собраниях, но и в пределах отдельно взятой семьи (в наши времена при употреблении слова «семья» каждый раз приходится уточнять, что здесь имеется в виду нормальная семья — ячейка общества, а не ячейка власти, не клан и не банда).

Российские «европейцы» и «антиевропейцы»: культурные традиции и новые популяции
    Разделяются наши элиты преимущественно на две доли — на тех, кто считает себя европейцами (у натуральных европейцев другой взгляд на подобные предметы), и на тех, кого по российской традиции относят к антиевропейцам. (Иногда эта дихотомия приобретала вид лжедихотомии, иллюстрацией чему служит продуктивная, но слишком узкая для большинства авторских концепций оппозиция «западники—славянофилы».) Причем если «европейцы» охотно идентифицируют себя с таким именем, то «антиевропейцы», напротив, в большинстве своем (если речь идет об интеллектуалах) далеко не всегда принимают подобное или какое бы то ни было коллективное самоназвание. А если и принимают, то с иронией, каждый раз требуя, к примеру, уточнить границы между Европой и ее антиподами.
    Может быть, причина подобной раздвоенности доморощенных элит — смотрящие в разные стороны головы византийского орла, а может быть, причина иная — роковое пересечение миров на Русской земле. Но факт остается фактом: линия жесткого внутреннего разделения, обособляющая российские элиты, сохраняется несмотря ни на что. Иногда это саморасчленение напоминает высокую трагедию. Таков горестный и подвижнический путь многих великих «антиевропейцев» — от Ф.М. Достоевского и Н.Я.Данилевского с его удивительно точным определением русской судьбы («Горе победителям») до А.И. Солженицына. Но иногда все разделение происходит в виде пародии: таково, к примеру, «восхождение европейцев» от А.И. Герцена до г-жи Новодворской и компрадорской братвы, еще менее щепетильной, чем ее идеологи. Трудно понять, как за небольшой сравнительно срок можно было проделать путь от высоких мечтаний о просвещенной России, поборовшей спячку и авторитаризм, занявшей достойное место среди равных в гармоничном ансамбле европейских стран, до откровенного желания впопыхах попользоваться ее наивностью и погулять на ее тризне, спрятав концы в воду.
    Конечно, в каждой из этих линий духовного развития или падения есть исключения — яркие и самобытные судьбы или, напротив, жутковатые мутанты. Не укладываются в мертвые схемы ни люди, ни идеи. А если укладываются, то это, согласитесь, не про Россию. Если же говорить о мутантах, то придется вспомнить о том, что и среди «антиевропейцев» немало народилось, особенно в последние годы, нравственных и умственных уродов, мнимое «русофильство» которых куда опаснее непроходимого русофобства. Особенно явно это проявляется в тех случаях, когда «русофилы-нехристи» готовы воевать не только и не столько с целым христианским миром, сколько с самим Православием ради своих необтесанных неоязыческих кумиров, а точнее, ради самоутверждения и небольших поощрений извне. Именно эта готовность и позволяет им рассчитывать на поддержку со стороны цивилизаторов. Последние искренне и беззаветно любят Россию за ее кладовые, но столь же искренне не понимают, почему сии кладези находятся в руках этого народа, до сих пор не прошедшего циви-лизационной выучки по стандартам западного освоения богатых материков. Но не будем о печальном. Исторический парадокс заключается в том, что именно «русские антиевропейцы» — те же Достоевский и Данилевский — стали неотъемлемой частью и подлинной, то есть православной, России, и подлинной, то есть христианской, Европы, а точнее, ее высокого духа и родового интеллектуального мира, который до сих пор препятствует наступлению анти-Европы как антикультурного нашествия. А самозваные «европейцы», коих, по словам Достоевского, еще тогда выделяло равнодушие к святыням европейской культуры, были и останутся всего лишь частью политического инструментария той лже-Ев-ропы, которая, осободившись от «ре-лиозных пут», осознает себя анти-Россией и каждый раз прибегает к услугам «российских европейцев». Но услуги эти почти всегда ограничиваются дружной поддержкой очередного усмирения непонятной Русской земли и, разумеется, консолидацией усилий по искоренению Православия.
    А уж эта война не прекращалась ни на час, о чем свидетельствует последние мощные и хорошо организованные информационные кампании против введения в школьное преподавание на добровольной основе (не более того!) изучения основ православной культуры. Все это происходит, конечно, не только по воле самих внутренних и внешних цивилизоров-усмири-телей, видящих в России главную угрозу — своего рода анти-Европу, а по Божьему промыслу. Не нам знать, что стоит за этим — то ли воздается нам за наши грехи, то ли это еще один, может быть, последний урок основ православной культуры, который дается всему государству Российскому: усвоит — выдюжит.... Воистину, Спаситель дал всем нам высшую власть — «власть быть чадами Божиими». Но Он дал ее лишь тем, кто «принял Его, верующим во имя Его» (Ин. 1, 12).

Россия — анти-Европа?
    Много лет назад я впервые увидел огромную карту мира, предназначенную для слушателей Противовоздушной академии имени маршала Г.К. Жукова. На ней сгустками красной краски и соответствующими символами были выделены зоны размещения ракетной техники, способной поразить любые объекты на территории Европы, накрыть целые государства. Причем самые крупные из европейских стран свободно расположились бы на территории одной большой российской губернии, оставив пространство для соседей помельче.
    Вся эта малиновая махина под кодовым названием «Союз ССР» напоминала собой безликую, но грозную грозовую тучу, освещенную красным заревом. Впечатление усугублялось плотным набором таких же символов смерти, высвеченных на территории наших восточноевропейских союзников. Туча эта нависала над съежившимися, зажатыми в пространственные тиски государствами Западной Европы. При этом общая направленность убойной силы не вызывала ни малейшего сомнения. Нетрудно было представить состояние какого-нибудь бюргера, которому довелось бы увидеть такую карту. А он, бюргер, ее видел куда чаще, чем граждане России: со школьной скамьи и пожизненно в него закладывали животный страх перед этой обезличенной анти-Европой. Позднее, когда я читал «Европу и Россию» Н.Я. Данилевского, эта картина всплыла в сознании. Данилевский детально описывает свой диалог с европейцем, произошедший, наверное, полтора века назад: «Взгляните на карту, — говорил мне один иностранец, — разве мы можем не чувствовать, что Россия давит на нас своею массой, как нависшая туча, как какой-то грозный кошмар?» Так, чувством страха, объясняется причина возникновения этого противостояния Европы и ее антипода — анти-Европы, роль которой, конечно, в разные эпохи выполняла не только Россия, но по преимуществу именно она ассоциировалась с этим образом.
    Именно так — анти-Европой — именовали Россию со времен Ницше, который одним из первых высказал идею о необходимости наднационального объединения европейских стран в единый союз. При этом европейцы, по его мнению, должны будут пожертвовать даже своей суверенностью перед лицом мощной России. Вслед за Бруно Бауером, написавшем в 1853 г., что Гегель был последним мыслителем Европы, который говорил о европейской политике без учета русской угрозы, Ницше в 1882 г. точно и сжато сформулировал свою мысль: «Россия подобна церкви, может ждать». По его мнению, именно эта особенность многократно умножает опасность соседства, ибо в России живет народ, близкий к варварству, но наделенный великодушием молодости и истинной силой воли. Кроме того, в психике русских, по словам Ницше, есть некое особое измерение, которое при определенных обстоятельствах может вынудить правителей страны действовать безжалостно. Современный английский политолог Кристофер Коукер в известной нашему читателю книге «Сумерки Запада» обращает особое внимание на последнюю фразу Ницше, находя в ней предсказание 17-го года, перевернувшего Россию и превратившего ее в источник саморазрушения и постоянного ожидания катастрофы для европейцев. Вместе с тем Коукер демонстрирует глубокое понимание исторической миссии России. Он считает, что сила и слабость России заключены в ее культурной специфике — глубокой поглощенности собой. Основное отличие российского общества от западного Коукер находит в том, что оно по своей природе не универсалистское, а контекстуали-стское, поскольку русская мысль интересовалась не столько ситуаций вообще, сколько пониманием России.
    Что нужно сделать, чтобы образ России воспринимался адекватно, не смешивался с образом анти-России? Путей много — это и совместные проекты, и открытость культур, и диалог политиков, и коллективные системы безопасности, которые, впрочем, в недобрых руках легко превращаются в главный фактор опасности. И все же основной путь к изменению отношения к нашей стране — достоверное знание о той уникальной роли, которую играет Российское государство самим фактом своего существования в деле сохранения жизни на Земле. О той роли, которая зачастую меньше всего интересует саму политическую элиту России.
    Для того чтобы предельно сжато охарактеризовать суть проблемы, придется вновь обратиться к Данилевскому. «Надел, доставшийся русскому народу, — пишет он, — составляет вполне естественную область, — столь же естественную, как, например, Франция, только в огромных размерах... Западная половина этой области прорезывается расходящимися во все стороны из центра реками: Северною Двиною, Невою — стоком всей озерной системы, Западною Двиною, Днепром, Доном и Волгою... Восточная половина прорезывается параллельным течением Оби, Енисея и Лены. На всем этом пространстве не было никакого сформированного политического тела, когда русский народ стал постепенно выходить из племенных форм быта и принимать государственный строй».
    Не уходя в эту тему, бесконечно важную для русской культуры и политики с ее геополитической стратегией, отмечу, что одна из наиболее перспективных федеральных программ, которые осуществлялись в 90-х гг. прошлого века, — это Государственная программа социального и культурного развития Тверской области — территории Великого водораздела Русской равнины, о котором так точно говорит Данилевский. Думается, что восстановление этого проекта в рамках международной программы «Валдай: колодцы мира», которой мы сегодня занимаемся (это тема для специального разговора), — не что иное, как одна из дорог к взаимопониманию между Европой и Россией, магистральный путь к восстановлению единства русской культуры и национальной политики.

***

Подводя итог, скажем, что взаимоотношения русской культуры и политики строятся по известной формуле: согласие — жизнь, слияние — смерть. Если эта формула нарушается, люди страдают и от дефицита внутренней культуры, и от избытка политики — внешней и внутренней. Культура не спешит спуститься на политическое поле, поскольку его никто не торопится разминировать, но политика помогает ей опуститься до своего уровня, и более того — охотно пускает вперед, если надо проложить тропу по этому полю.

В оглавление ТРМ №2(6)/2003