РАЗМЫШЛЕНИЯ О НАЦИОНАЛЬНОСТИ*

I

.....

        Как ни важно научное изучение разных проявлений национальности, однако в нем не ставится и не вмещается общая метафизическая проблема нации, т.е. вопросы об ее природе, ценности, идее. Как и в других случаях, наука лишь подводит к этим вопросам, дает свой материал для их постановки, но на этом и останавливается, если только она критична, т.е. находится в сознании своей действительной компетенции. Что национальность вообще существует как совершенно особая, своеобразная историческая сила, об этом, конечно, никто не спорит, ни даже тот, кто желал бы этот факт уничтожить. О том, как выражается нация в истории, в быте, в нравах, в учреждениях, об этом мы всё более узнаем из расширяющегося жизненного и исторического опыта и из научного изучения. Но вопрос о том, что есть нация, переводит обсуждение на еще более общую почву. При ответе на этот вопрос неизбежно должны проявиться и основные метафизические разногласия. Два основных направления, естественно, обозначились в истории философии, принимая в ней разные формулировки: номинализму и реализму средневековой философии в новейшей соответствует позитивизм, эмпиризм или идеализм (конечно, «трансцендентальный») в их противоположности реализму, мистическому или спиритуалистическому. Для первого воззрения бытие исчерпывается непосредственной данностью состояний сознания, которая в своем выражении и логической обработке облекается в символику общих понятий и суждений. Для другого воззрения действительность несравненно глубже опытной данности, показания опыта суть только касания подлинных res о нашу субъективность, ее изменчивые и несовершенные, неадекватные символы…..

         Нация есть, не как коллективное понятие или логическая аб­стракция, но как творческое живое начало, как духовный организм, члены которого находятся во внутренней живой связи с ним. Когда мы переживаем национальное чув­ство, ощущаем в себе нацию или себя в нации, мы опоз­наем бытийственное, а не эпифеноменальное лишь свое определение. Обычное сравнение отношения к отечеству с отношением к матери становится особенно интересно и поучительно при сопоставлении двух этих противополож­ных мировоззрений. Что такое представляют собою отно­шения сыновства, отцовства, материнства или же столь излюбленная естествоиспытателями, столь таинственная и загадочная сила, именуемая наследственностью? Для одних это - половое зачатие, затем развитие организма во чреве матери, «девятимесячная квартира», затем сово­купность отношений бытовых, воспоминаний детства, при­вычки и пр. и пр., и, кроме того, передача по наследству вместе с болезнями и предрасположениями к ним иногда мельчайших черт характера. Для других - здесь тайна из тайн, почти непосредственное самообнаружение запре­дельного. Ни в чем, может быть, тайна и глубинность жиз­ни и реальное единство человечества так не обнаружи­ваются, как здесь. Отечество (patria, patrie, Vaterland, fatherland, πατρ…ς) есть только расширенное понятие от­цовства и сыновства, собрание отцов и матерей, породив­ших и непрерывно порождающих сыновство[1]. Эта идея нации как реального, кровного единства получила пла­стическое выражение на языке Библии (впрочем, и не в ней одной) в том, что племена и народы здесь обознача­ются, как лица, по именам их родоначальников или вож­дей (имена колен Израилевых, Ассур, Моав, Гог и др.), и эта персонификация национальностей, конечно, не есть только художественный образ или способ выражения, но подразумевает определенную религиозно-метафизическуй идею.

        Итак, оба философские мировоззрения, номинализм и реализм, необходимо приводят и к различной метафи­зике нации, в одном случае разрешая ее всецело в феноменологию, в другом - утверждая ее как трансцендент­ную реальность, интуитивно опознаваемую в непосредст­венном переживании. Эти метафизические разногласия совершенно не касаются опытного изучения нации, нау­ки о нации, которая, при верности своим методам, может вестись до известной степени независимо от философских предпосылок. Но они становятся очень чувствительны, когда обсуждаются вопросы о ценностях, и вообще в та­ких случаях, когда человек выступает не только как научный регистратор, но и как деятель, руководимый изве­стными идеями, настроениями, волевыми импульсами. Исходя из предпосылок мистического реализма, мы до­лжны мыслить национальность как некоторое субстан­циальное бытие, существующее прежде сознания и соста­вляющее его бытийственный prius. Мы сознаем себя чле­нами нации, потому что мы реально принадлежим к ней как к живому духовному организму. Эта наша принадлежность совершенно не зависит от нашего сознания; она существует и до него, и помимо него, и даже вопреки ему. Она не только не есть порождение нашего сознания или нашей воли, скорее наоборот, самое это сознание нацио­нальности и воля к ней суть порождения ее в том смысле, что вообще сознательная и волевая жизнь уже предпола­гают для своего существования некоторое бытийственное ядро личности как питательную, органическую среду, в которой они возникают и развиваются, конечно, получая затем способность воздействовать и на самую личность.

.......

        В научном мышлении, живущем в мире отвлеченностей, абстрактное и потому более общее становится при­вычнее реального и конкретного, наука как бы только снисходит, дозволяя существовать отдельному экземпля­ру данного вида или рода во всей его бунтовщической и непослушной индивидуальности, во всяком случае для науки индивидуальность - это accidentia, общие же, видо­вые признаки - essentia. Нельзя, конечно, упрекать нау­ку за эту условность, которая проистекает из ее «прагма­тических» целей и ограниченности познавательных сил человека, заставляющей его прибегать к помощи абстрак­ции, но следует в то же время всегда бороться с распространением этой привычки мысли и за пределы науки. Согласно этой привычке принято думать, что непосред­ственно существует человечество или человек вообще (homo sapiens - тоже характерное видовое определение естествознания), хотя этот человек, между прочим, при­надлежит к известной нации, говорит определенным языком (до изобретения эсперанто), наконец, состоит членом семьи. Действительное же соотношение как раз противоположно так изображаемому. Существует в действи­тельности конкретный человек, индивид, он родится в оп­ределенной семье, в определенном племени, нации, при­чем в каждую из этих более широких группировок он вступает лишь чрез посредство своей непосредственной конкретности, не уничтожая ее, но лишь в известном смы­сле перерастая. Абстрактных, космополитических всечеловеков, из которых состоит абстрактное же всечеловечество, вообще не существует; в действительности оно слагается из наций, а нации составляются из племен и из семей. Стоит только переложить абстрактный язык нау­ки на конкретный язык действительности, как вся проб­лема о соотношении общечеловеческого и национального или индивидуального получает полную перестановку и проблематичным становится уже не существование на­ционального рядом с общечеловеческим, как прежде, но, наоборот, возможность общечеловеческого в националь­ном, всеобщего в конкретном.

        Итак, действительность конкретна, и эта конкретность ее и переживается в опыте. В нем, если мы не будем про­извольно суживать его и закрывать глаза на его показа­ния, мы находим и такие изначальные чувства, как от­цовство, сыновство, национальность. Это именно прежде всего чувства или, если угодно, инстинкты, и лишь в мо­менте рефлексии они сознаются как идеи. Здесь, как и в других случаях, не сознанием порождается бытие или инстинкт, но бытием порождается сознание. Националь­ности нельзя выдумать или создать сознательной, реф­лектирующей идеологией, она существует раньше нее как ее основа. Можно искать различных объяснений генези­са этого чувства, например, господствующая эволюционная доктрина стремится разрешить вопрос допущением не­чувствительных, бесконечно малых изменений, приспо­соблений, которые, удерживаясь «наследственностью», и создают потом объяснимое явление. Этого типа объяс­нением совершенно уничтожается, растворяется в эволюции сущность вопроса. Как бы мы ни изъясняли эволюционно генезиса человека, все-таки остается неопровер­жимым, что люди родятся, т.е., что существует какой-то неисследимый научно transcensus, за которым внезапно получается новая индивидуальность, новый человек. Стирая всеми силами эту роковую грань, эволюция ду­мает разрешить вопрос его упразднением. Подобным же образом и национальности, хотя они исторически возникают из сложных этнографических смешений, но в то же время остается верным и то, что национальности родят­ся, т.е. что существует историческая грань, за которою этнографическая смесь превращается в нацию с ее осо­бым бытием, самосознанием, инстинктом, и эта нация за­тем ведет самостоятельную жизнь, борется, отстаивая свое существование и самобытность. И весь логический фокус теории «происхождения человека от обезьяны» в ее грубой форме только и сводится к молчаливому унич­тожению именно этой предельной грани, которая разде­ляет человека от обезьяны, так что не дается объяснение происхождения человека от обезьяны, но происходит лишь уничтожение их различия, подставляемое в качестве та­кого объяснения.

        Итак, национальность опознается в интуитивном пе­реживании действительности или в мистическом опыте, в котором обнаруживается нуменальное бытие как сущее, лежащее в основе своей феноменологии. Но эта послед­няя не содержит самого этого сущего, а только обнару­живает, выявляет его. Национальный дух не исчерпыва­ется никакими своими обнаружениями, не сливается с ними, не окостеневает в них. Ни к одному из них, как бы ни было оно ценно, нельзя окончательно приурочить национальный дух, начало живое и творческое. В этом ле­жит осуждение бескрылого, исключительно консерватив­ного отношения к национальности, ибо в нем живое фак­тически мыслится мертвым или омертвевшим, но в этом же заключается и осуждение легкомысленного и непочтительного отношения к прошлому, ибо в нем историче­ски выражается та же духовная субстанция.

        Нуменальное опознается нами в мистическом опыте как сущее, но познается оно нами лишь в своей феноме­нологии. Познавать самих себя в национальном смысле мы можем не заглядываньем себе за пазуху или рассмат­риванием себя в лупу, но изучением национального твор­чества, объективированного в отдельных его продуктах. Это изучение индуктивно, а не интуитивно, хотя без этой первоначальной интуиции оно было бы слепо. Сделать его зрячим может только сильное непосредственное чув­ство. Вот почему в эпохи возбужденного, обостренного национального самосознания открываются глаза и на на­циональную феноменологию, изучается народный язык, лирика, эпос, искусство, обычаи и т.д., и все то, что не замечалось или не различалось дремлющим националь­ным самосознанием, оживает, становится красочным и колоритным. Самый поворот внимания в эту сторону, его изощрение, пробуждение любви к родному есть уже зас­луга перед национальным самосознанием, ибо на этом оно воспитывается. Инстинкт переходит в сознание, а сознание становится самопознанием. А отсюда может родиться и новое национальное творчество. Конечно, нельзя быть национальным на заказ или преднамеренно, ибо в основе своей национальность есть подсознательный или, лучше, сверхсознательный инстинкт, а все инстинктивное не преднамеренно и в этом смысле наивно (потому так приторны и неприятны всякие преднамеренные потуги к национальничанью), но национальное сознание и чувство могут известным образом воспитываться, и конечно, также и извращаться.

        Инстинкт национальности, из слепого становясь зря­чим, переходя в сознание, переживается как некоторое глубинное, мистическое влечение к своему народу, как любовь, не в скудном, моралистическом понимании рационалистической этики (как, например, у Толстого), но в ми­стическом смысле, как некоторый род эроса, рождающе­го крылья души, как нахождение себя в единстве с дру­гими, переживание соборности, реальный выход из себя, особый transcensus. Конечно, это натуральное единство или соборность принципиально отлично от единой, истин­но кафолической соборности в царстве благодатном, Церкви, и, насколько всякая такая натуральная соборность (народ, класс, человечество, государство) ставит себя на место этой кафолической соборности, она становится лжесоборностью, во имя низшего и стихийного отрицая выс­шее и благодатное. В порядке соборности также сущест­вует некоторый иерархизм, последовательность ступеней которого безнаказанно не может быть нарушаема. Но уже всякое преодоление своего индивидуалистического отъединения от целого, своего естественного «протестан­тизма», всякое чувство соборности человек переживает как некоторый эротический пафос, как любовь, которая дает любящему особое ясновидение относительно любимого. Чем крепче любовь, тем крепче и вера: одно на дру­гое опирается и одно другое поддерживает. Не из рассуждений родятся наши основные и наиболее глубокие чувства, они возникают прежде рассуждений из темной глубины нашей личности. Потому и доказательства имеют здесь второстепенное значение. В них стремится осознать себя, полнее раскрыться почувствованная любовь, но ошибочно было бы думать, что из-за них она родится.

        Таким образом зарождается и крепнет идея нацио­нального призвания. Национальный мессианизм, помимо всякого определенного содержания, в него влагаемого, есть прежде всего чисто формальная категория, в кото­рую неизбежно отливается национальное самосознание, любовь к своему народу и вера в него. Содержание это, вместе со славянофилами, можно видеть в церковно-религиозной миссии - в явлении миру «русского Христа», можно, вместе с Герценом и народничеством, видеть его в социалистических наклонностях народа, можно, нако­нец, вместе с революционерами последних лет, видеть его в особенной, «апокалиптической», русской революцион­ности, благодаря которой мы совершим социальную ре­волюцию вперед Европы, - эти противоположные или различные содержания имеют формальное сходство, суть разные выражения национальной миссии. И этот мессианизм появляется во все эпохи и у всех народов в пору их национального подъема; это общая форма соз­нания национальной индивидуальности.

        Национальный дух стихийно выражается в разных сторонах национального творчества, но не отверждается ни в какой из них в особенности, как на это справедли­во указывается. Но совершенно ошибочно, однако, отсю­да делается иногда еще дальнейшее заключение, что и не должно стремиться к его осознанию. Стремление найти логос национального чувства, понять и привести к возможной отчетливости идеал национального призва­ния неистребимо коренится в самом этом чувстве, кото­рое, как и всякое глубокое чувство, не довольствуется инстинктивным самосознанием, но ищет своего логоса. Пусть все попытки его определения относительны и из­меняются в истории, это нисколько не есть возражение против их правомерности. Работа национального само­сознания идет безостановочно вместе с историческим ро­стом нации, причем в этом своем росте она делает все новые попытки самоопределения. Здесь происходит неч­то подобное тому, что мы наблюдаем при росте личного самосознания.

        Это самоопределение бывает органически связано со всем религиозно-философским мировоззрением и пред­ставляет собой одно из его частных приложений. Потому при общем различии мировоззрений, обусловливающем разность восприятий и оценок, никоим образом не мо­жет получиться одинаковая национальная идеология. Так, например, у религиозного мыслителя типа Соловьева, Хомякова, Достоевского, конечно, не может быть одинаковой философии русской истории, как у рационалистического, безрелигиозного интеллигента, и то, что для од­ного представляется пережитой аберрацией ума, для другого как раз явится наиболее ценным. Поэтому, при всей стихийности национального чувства, едва ли может быть одинаковая философия нации, но в то же время ед­ва ли можно только поэтому воздерживаться от такой философии.

        Идеал национального мессианизма требует своего выражения в некоторой идеальной проекции, а в то же время неизбежно становится и нормой для суда над дей­ствительностью. Народность представляет собой идеаль­ную ценность не как этнографический материал, не своей внешней оболочкой - плохо для национального самосоз­нания, если только к этому и сводится оно, - но как но­сительница идеального призвания, высшей миссии. Пото­му чистейшее выражение духа народности представляют собой его «герои» (в карлейлевском смысле) или «свя­тые» (в религиозном смысле). Вот почему каждый живой народ имеет и чтит, как умеет, своих святых и своих героев. Они те праведники, ради которых существует сырой материал этнографической массы, в них осуществляется миссия народа. Они самый прекрасный и нежный цветок, расцветающий на ветвях дерева, которое имеет толстый и грубый ствол и глубоко уходящие в землю корни. Эта мысль, что самое существование народа оправдывается лишь его праведностью, верностью своему призванию и своему служению, получила классическое выражение еще у еврейских пророков; это противопоставление всего на­рода как этнографического материала и «святого остат­ка» «святого Израиля», ради которого Бог избрал этот народ, получает у них исключительно трагический харак­тер. Все понимание внешней истории еврейства, его трагических судеб концентрируется в этом противопоставле­нии массы народа, изменившего своему призванию, и «святого остатка», для которого сохраняют силу непреложные обетования. Высоким призванием своим не толь­ко возвышается народ, но им он и судится. Национальная вера находится в трагическом конфликте с печальной действительностью; она колеблется, порою как будто гас­нет, потом опять возрождается под волнами разных впечатлений. Такому огненному испытанию подвергается теперь и наша национальная вера в «святую Русь», в тот «святой остаток», ради которого - в высшем смысле -  только и существует «Россия». Национальная вера, как это показали на своем примере иудейские пророки, не только не уполномочивает к самодовольству и самовос­хвалению, но она обязывает быть требовательным, не­умолимым, жестким, она понуждает к самобичеванию и самообличению. Те, сердце которых истекало кровью от боли за родину, были в то же время ее нелицемерными обличителями. Но только страждущая любовь дает пра­во на это национальное самозаушение, там же, где ее нет, где она не ощущается, поношение родины, издевательст­во над матерью, проистекающее из легкомыслия или ду­ховного оппортунизма, вызывает чувство отвращения и негодования. Национальный мессианизм есть поэтому жгучее чувство, всегда колеблющееся между надеждой и отчаянием, полное страха, тревоги, ответственности. Он не только не закрывает неприглядной действительности, стоящей в таком противоречии с высокой миссией, но ее сильнее подчеркивает. «О, недостойная избранья, ты избрана», - вырвалось однажды у Хомякова. И это чув­ство недостоинства в избрании, которое все-таки остает­ся неотменным для верующего сердца, наполняет душу смятением, страхом, ее волнует и терзает. В националь­ном чувстве есть поэтому страшная и всегда подстерега­ющая опасность изменить ради него кафоличности, всечеловечности, так же как национальной церкви легко отъединиться от церкви вселенской, «единой, соборной и апостольской». Национальность есть хотя и органиче­ская, но не высшая форма человеческого единения, ибо она не только соединяет, но и разъединяет. И национальный мессианизм, особенно в годину исторического благо­получия, слишком легко переходит в национальную иск­лючительность, т.е. в то, что зовется обыкновенно нацио­нализмом. Классический пример такого национализма дает нам та же история еврейства; но его можно наблю­дать и повсеместно.

        Национальное чувство поэтому нужно всегда держать в узде, подвергать аскетическому регулированию и ни­когда не отдаваться ему безраздельно. Идея избрания слишком легко вырождается в сознание особой привилегированности, между тем как она должна родить обостренное чувство ответственности и усугублять требова­тельность к себе. При правильном развитии националь­ного чувства им должно порождаться историческое смирение, несмотря на веру в свое призвание, так же точно, как высота христианского идеала и возвышенность обе­тований не надмевает, но смиряет их подлинных носителей. Одним словом, национальный аскетизм должен полагать границу национальному мессианизму, иначе превращающемуся в карикатурный отталкивающий нацио­нализм.

                                                                  II

        Однако, идя далее и в этом направлении, мы наталкиваемся на своеобразную трудность. Дело в том, что на­циональность не только необходимо смирять в себе, но в то же время ее надо и защищать, ибо в этом мире все развивается в противоборстве. И насколько предосудителен национализм, настолько же обязателен патриотизм.

        Нации не существуют без исторического покрова, или облегающей их скорлупы. Эта скорлупа есть государст­во. Конечно, есть нации, не имеющие своего государства; нация в этом смысле первичнее государства. Именно она родит государство как необходимую для себя оболочку. Национальный дух ищет своего воплощения в государ­стве, согласно красивому выражению Лассаля в речи о Фихте (употребленному в применении к германскому народу). В высшей степени знаменателен тот факт, что государства создаются не договором космополитических общечеловеков и не классовыми или групповыми интере­сами, но самоутверждающимися национальностями, ищущими самостоятельного исторического бытия. Государ­ства национальны в своем происхождении и в своем яд­ре, - вот факт, на котором неизбежно останавливается мысль. Даже те государства, которые в своем окончательном виде состоят из многих племен и народностей, возникли в результате государствообразующей деятель­ности одного народа, который и является в этом смысле «господствующим», или державным. Можно идти как угодно далеко в признании политического равенства раз­ных наций, - их исторической равноценности в государ­стве это все же не установит. В этом смысле Россия, ко­нечно, остается и останется русским государством при всей своей многоплеменности даже при проведении само­го широкого национального равноправия. Совместное существование многих наций под одной государственной кровлей создает между ними не только отношения солидарности, но и соревнования, борьбы. В этой борьбе на­прягается чувство национальности, и оно, конечно, всег­да угрожает перейти в национализм, хотя внешние проявления последнего могут весьма различаться в разные эпохи истории. Нравственное сознание современного че­ловека все менее мирится с угнетением более слабых национальностей господствующею; в этом он видит пре­жде всего унижение для этой последней и вопиющую несправедливость. Однако рядом с этими политическими отношениями существуют еще и нравственные отношения между национальностями, и эти отношения не всегда рас­пределяются в соответствии политическим. Вследствие рационалистического космополитизма нашей интеллиген­ции, задающей тон в печати и общественном мнении, у нас как-то получилось такое положение вещей, что рус­ская национальность в силу своей одиозной политической привилегированности в общественном сознании оказыва­ется под некоторым моральным бойкотом; всякое обнару­жение русского национального самосознания встречается недоверчивостью и враждебностью, и этот бойкот или са­мобойкот русского самосознания в русском обществе от­ражает его духовную слабость. Вся ненормальность этого положения, которая достаточно чувствуется из непосред­ственного повседневного опыта, ярко обнаруживается при самом даже деликатном прикосновении к этому воп­росу[2].

        Рост индивидуализма, по-видимому, приносит с собой обострение и национального чувства, а вместе с тем и его дифференциацию. Рядом с общенародным или общегосу­дарственным самосознанием развивается местный, пле­менной патриотизм, ковер национальностей становится все пестрее и многоцветнее, а борьба их принимает бо­лее сложный, притом не только политический, но и куль­турный характер. Во всяком случае будущим государствоведам предстоит еще много поработать для удовлет­ворительного разрешения политической стороны этих вопросов, о чем с прозорливостью думал еще в прошлом веке наш замечательный политический мыслитель Драгоманов[3].

        При всей борьбе и соревновании национальностей в пределах одного государства, это последнее все же яв­ляется общим их домом, и сознание этой общности тем выше, чем больше их политическая самодеятельность. Таким образом из отдельных проявлений национального патриотизма образуется общегосударственный патрио­тизм. Государство, или власть, содержит в себе самостоя­тельное мистическое начало, власть есть, как воля к вла­сти и способность к повиновению в человеке. Эмпириче­ским государством не вызывается к жизни, а только вы­является это сверхэмпирическое начало власти как Божьего установления, по определению ап. Павла. Пото­му было бы поверхностно и антиисторично рассматривать государство как средство, кем-либо изобретенное и соз­данное для определенной цели по общественному дого­вору, как это казалось рационалистам XVIII века. Государство есть в нас и потому только существует вне нас, иначе, без этого предположения, существование власти вообще было бы совершенно непостижимым чудом[4] и государство было бы всегда побеждаемо анархией или, точнее, из анархии никогда не родилось бы государства. Но это не мешает, однако, тому, что в иерархии ценно­стей государство стоит ниже нации, служит для нее органом или средством.

        Хотя и не существует жизни внегосударственной, од­нако самостоятельное национальное государство не есть единственно возможная форма существования нации, как это слишком убедительно показывает история еврейско­го народа (а в новейшее время и польского). Но самостоятельное государство представляет собой огромней­шую национальную ценность, а потому патриотизм рас­пространяется неизбежно и на государство, на политиче­ское тело народа. Русское государство дорого мне не как государство, или известная определенная форма органи­зации правового порядка вообще (мы знаем, как велики его несовершенства в этом отношении), но как русское государство, в котором моя народность имеет свой собст­венный дом. И насколько в нем могут чувствовать себя дома и другие народности, стоящие под Российской дер­жавой, и насколько они исторически связаны с русскою народностью, это же чувство должно разделяться и ими, хотя и в разной степени. Это чувство не остается платоническим, оно выражается в заботе о государстве, о его внешней безопасности и мощи, о внутреннем благососто­янии. Потому во время внешней войны с такою силою вспыхивает патриотическое чувство, и отсутствие его можно объяснить или дефектами гражданственности, или же преобладанием разных рационалистических настрое­ний над инстинктами. Патриотический же характер усвояется при нормальных условиях и освободительному дви­жению с программой внутренних реформ. С здоровой и крепкой государственностью тесно связано и народное хозяйство, которое развивается лишь в национально-го­сударственной организации, хотя и перерастает со време­нем эту форму. Нельзя не желать своей стране, чтобы она успешно развивалась экономически (нужно ли это еще особо доказывать!) и крепла политически, чтобы нацио­нально-государственное тело было здорово и сильно. А это обозначает целую государственно-экономическую программу здорового национального эгоизма, как это следует прямо и не лукавя сказать. Ибо, если вдуматься в характер современной политической и экономической борьбы, в ее историческое развитие, начиная от эпохи меркантилизма, этого наивного, а вместе и классическо­го выражения национального эгоизма, и кончая современным империализмом, то нельзя не видеть здесь на­пряженной мировой борьбы, в которой отстающий или слабый неизбежно падает и выбивается из строя. Поэто­му национальный эгоизм, чувство национально-государ­ственного самосохранения (так же как, если взять более узкую сферу, забота о благосостоянии своей семьи) не­избежно становится руководящей нормой политики, по­литической добродетелью. Ибо на нас лежат и обязанности, и ответственность как перед своими близкими, так и перед своими потомками.

        Но и здесь нас подстерегает конфликт высших и низ­ших норм. Ибо в заботе о национальном теле, в служении национальному эгоизму слишком легко перейти границу, и тогда политика становится просто международным раз­боем, а сама побеждающая нация вырождается в хищни­ка. Следовательно, и здесь необходим корректив, и здесь национальное самоограничение, аскетизм национально­сти должен быть всегда настороже. Но и помимо этих конфликтов, сама по себе задача создания или поддер­жания государственного могущества и экономической мощи хотя и бесконечно важна, но не есть все-таки пер­вая. Не ради того, чтобы жиреть и собирать жир, угро­жая бронированным кулаком всякому сопернику, суще­ствует национальность в истории. Если здоровье есть благо и забота о нем необходима, то нельзя ведь заботу о сохранении здоровья сделать высшей или единственной нормой поведения. И если подобные цели становятся господствующими, происходит нравственное, а затем и государственное вырождение. При этом идеальные цели уходят вдаль, а совсем не идеальные их заслоняют в со­знании. Конфликт духа и «плоти» воспроизводится и здесь в национально-государственном масштабе.

        Рядом с национальным и государственным единением людей стоит еще экономическая их группировка, основан­ная на «классовых» интересах. Существует распростра­ненное мнение, ставящее выше нации классы. «Пролета­рии не имеют отечества», «пролетарии всех стран, соеди­няйтесь», -  кому не знакомы в наши дни эти лозунги. Нельзя уменьшать силы классовой солидарности и объ­единяющего действия общих экономических интересов и борьбы на этой почве. И однако при всем том националь­ность сильнее классового чувства, и в действительности, несмотря на всю пролетарскую идеологию, рабочие все-таки интимнее связаны со своими предпринимателями-со­племенниками, нежели с чужеземными пролетариями, как это и сознается в случае международного конфликта. Не говоря уже о том, что и экономическая жизнь проте­кает в рамках национального государства (указание этой связи составляет бессмертную заслугу Фр. Листа), но и самые классы существуют внутри нации, не рассекая ее на части. Последнее если и возможно, то лишь как слу­чай патологический. Экономические группировки коре­нятся в изменчивых внешних условиях жизни, в истори­ческой эмпирии; национальность же нуменальна, корни ее заложены глубже данного эмпирического фундамен­та. Люди не родятся, но делаются пролетариями или ка­питалистами; они могут перемещаться на социальной ле­стнице, сынами же данного народа люди родятся, но не делаются. Существует национальная культура, нацио­нальное творчество, национальный язык, но мир не ви­дел еще классовой культуры. Нервы национальной соли­дарности проникают через броню классового отъединения. Если это не сознается при обычных условиях жизни, то лишь по той же самой причине, по которой низкий пригорок может заслонять на близком расстоянии высо­кую гору, но она становится видна, стоит отступить от него на несколько шагов. Класс есть внешнее отношение людей, которое может породить общую тактику, опреде­лять поведение в соответствии норме классового интере­са, но оно не соединяет людей изнутри, как семья или как народность. Между индивидом и человечеством стоит только нация, и мы участвуем в общекультурной работе человечества как члены нации[5].

 
                                                   III

        Национальность проявляется в культурном творчест­ве. Культуры не следует, конечно, отожествлять с новей­шей образованностью, ибо культурное творчество изначальнее и древнее ее. Самое могучее орудие культуры, в котором отпечатлевается душа национальности, есть язык (недаром по-славянски язык прямо и обозначает народ, и не напрасно Фихте в «Речах к немецкому наро­ду» чистоту и первоначальность языка считает основным признаком национальности). В языке мы имеем неисчер­паемую сокровищницу возможностей культуры, а вместе с тем и отражение, и создание души народной. Вот поче­му, любя свой народ, нельзя не любить прежде всего свой язык. Вот почему, при всем своем скептицизме и западничестве, такой мастер русского языка, как Тургенев, столь ясно сознавал, что «великий русский язык может быть дан лишь великому народу». Столь же националь­на, как язык, на ранних ступенях истории оказывается народная вера, что отражается и в народном словоупо­треблении: христиане или православные как синоним русских. Внехристианские, натуральные религии зарож­даются в темной глубине религиозного инстинкта иск­лючительно как национальные. Они выражают собой ре­лигиозное самосознание целого народа. Национальный характер религий есть, конечно, нечто общеизвестное, и тем не менее, думается нам, эта связь религии и нацио­нальности все же еще недостаточно оценивается. Явле­ния религиозного синкретизма и предполагаемой мигра­ции религиозных верований, с таким увлечением и даже азартом отыскиваемые современной наукой, отнюдь не отрицают этого факта, скорее даже можно сказать по поводу их, что исключения лишь подтверждают общее правило. Кроме того, даже и несомненные, а не предпо­лагаемые только явления религиозного синкретизма предполагают вовсе не механическое заимствование заграничной новинки, но некоторую ассимиляцию, процесс органический, чего не принимают во внимание в доста­точной мере современные историки. С точки зрения того реалистического понимания нации, которого мы придерживаемся, эти национальные религии представляют со­бой ступени естественного откровения, касания мира божественного, лучи которого преломляются через призму национальной души и ее своеобразных восприятий. И бо­гословие этих религий, или их мифология, является символическим выражением этих своеобразных пережива­ний и откровений. Конечно, если видеть в нем только ми­фологемы или басни, тогда явления религиозного синкре­тизма получают очень простое объяснение: оно сводится почти к констатированию литературных заимствований и влияний. Если же отказаться от этого совершенно нена­учного и вместе нерелигиозного понимания природы ес­тественных (или «языческих») религий и видеть в них прежде всего известный религиозный опыт и системати­зацию этих переживаний, тогда проблема религиозного синкретизма приобретает совершенно иной характер и на первый план выдвигается самостоятельный вопрос о внутренних условиях этого усвоения, или ассимиляции, одной религией элементов другой. Есть одна только сверх­народная, воистину кафолическая религия - Воплощен­ного Слова, она и обращается поэтому ко «всем языкам». Она содержит откровение абсолютной истины и потому свободна от национальной ограниченности. Однако и она, будучи сверхнародна по своему содержанию, остается не безнародна по способу усвоения. Она обращается к личности, к какой бы нации она ни принадлежала, с од­ной и той же благой вестью, она создает этим сверхнационального общечеловека. Но человек этот остается жи­вой, конкретной личностью, облеченной в национально-историческую плоть и кровь. Единое благовестие каждый слышит по-своему, в переводе на язык своей националь­ной души, и отзывается на него также по-своему. Вселен­ская проповедь Евангелия не делает человека абстракт­ным, обезличенным существом; душа каждого по-своему вибрирует в ответ на зов Воскресшего. Поэтому мы и на­блюдаем в истории, что христианство воспринимается и осуществляется в жизни тоже национально; установляется - и очень рано - особый национальный характер поместных церквей, и это различие приводит впоследст­вии к великому расколу между восточной и западной цер­ковью. Мы отнюдь не хотим вероисповедных разногла­сий (в особенности в таких основных противоречиях, как между церковным христианством и протестантизмом) сводить всецело к различию национальных типов, тем более, что различные вероисповедания можно, хотя, прав­да, лишь в виде исключения, наблюдать в пределах и од­ного народа (немцы). Но несомненно, что они все же находятся в некотором соответствии национальным характерам. Даже в пределах одного и того же вероисповедания чувствуются эти национальные черты. Поэтому славянофильское выражение «русский Христос» можно понимать, между прочим, и в смысле констатирования то­го факта, что разные народности, как реально различные между собою, каждая по-своему и воспринимает Христа, и изменяется от этого принятия. В этом смысле можно говорить (вполне серьезно и без тени всякого кощунст­ва) не только о русском Христе, но и о греческом, об итальянском, о германском, так же как и об националь­ных святых. Конечно, непосредственно, изнутри, по ха­рактеру собственного религиозного опыта, нам, русским, ближе и доступнее именно наш русский Христос, Христос преп. Серафима и преп. Сергия, нежели Христос Бернар­да Клервоского или Екатерины Сиенской или даже Франциска Ассизского. Мы отнюдь не превращаем этим религию в атрибут народности, скорее наоборот, народ­ность становится здесь атрибутом религии, точнее, той индивидуальной формой, в которой воспринимается все­ленская истина, ее приемником. И именно эта способность совершенно особого восприятия божественной полноты, выделения своего особого луча из божественной плеромы и есть то, что для религиозного воззрения пред­ставляется в природе национальности наиболее ценными важным. «Святая Русь» - это та сторона души русского народа, которою он воспринимает Христа и Церковь и которая по отношению ко всей народной жизни есть свет, светящийся во тьме.

        Глубоко ошибочно то противопоставление, которое во­обще делается нередко между национальным и общече­ловеческим. Общечеловеческое может иметь двоякий ха­рактер - абстрактно-человеческого, безличного и вненационального или конкретно-человеческого, индивидуального и национального. В первом смысле общечеловече­ским будет всякое техническое изобретение, пущенное во всеобщий оборот; научная истина, однажды установлен­ная и сделавшаяся общим достоянием. И техника жизни, то, что называется внешней культурой, и теоретическая и прикладная наука одинаково принадлежат к этому ти­пу, суть безличное анонимное достояние единого челове­чества, многорукого Бриарея, в своем коллективном бы­тии порождающего и развивающего и эту «технику», и эту «науку». Здесь национальность проявляется срав­нительно слабо, лишь как степень общей одаренности или специальных способностей, и гораздо большее значение имеет при этом культурный возраст, ступень историче­ского развития. Во втором смысле общечеловеческое мы получаем при наиболее полном выявлении своей индиви­дуальности, личной или национальной: когда Ницше вы­брасывает из себя запекшиеся куски крови и желчи, рас­крывает свою истерзанную душу, когда Гете творит та­кое до последней степени национальное по языку и по духу произведение, как «Фауст», мы не сомневаемся, что это - общечеловеческое достояние, которое в то же вре­мя могло родиться только из недр индивидуального и национального духа. Несомненно, что на языке эсперан­то никогда не будет написан ни «Фауст», ни ему подоб­ное произведение. Замена конкретного homo абстракт­ным гомункулом, к счастью, совершается не так легко, и гомункулизм торжествует преимущественно в области внешней культуры, техники жизни. Все же культурное творчество, создающее духовные ценности, конкретно и национально. Это положение может считаться в настоя­щее время общепризнанным относительно искусства, ми­стические корни которого для всех явно уходят в матер­нюю землю и прямо питаются ее соками. Гораздо слож­нее и спорнее обстоит дело с той деятельностью челове­ческого духа, которая принадлежит обеим областям, т.е. как абстрактно-человеческого, так и конкретно-челове­ческого. Мы разумеем философию. Бесспорно, есть отделы или проблемы философии, которые совершенно отхо­дят в область науки, например, логика, методология, частные проблемы теории познания (однако, кроме основной и центральной - о природе знания и об истине). Здесь имеют значение только различия культурного возраста, и более молодые нации, естественно, становятся в отно­шение ученичества к старшим. В этом смысле следует, конечно, прямо признать (да, насколько мне известно, никем и никогда и не отрицалось), что молодой русской философии приходится учиться у более зрелой западной и вообще следует приобщиться к движению мировой философской мысли. Однако исчерпываются ли этим зада­чи философской мысли? В ответ на этот вопрос неизбеж­но скажется то основное различие философских мировоз­зрений, - реалистического и идеалистического, о котором мы говорили вначале. Для идеалистического иллюзио­низма («трансцендентализма») задача философии исчер­пывается логической обработкой предельных понятий опыта и проблемами теории познания. В этом смысле фи­лософия объявляется наукой, и, конечно, она лишена в качестве таковой особых национальных черт. Но фило­софия имеет и иные, творческие, задачи, сближающие ее с религией и искусством. Она стремится к построению це­лостного мировоззрения, которое имеет в своей основе своеобразное мироощущение. Она также питается мисти­ческими корнями бытия, и в ее творчестве неизбежно про­является и качественно определенная национальная ин­дивидуальность. Это скажется и в преобладании излюб­ленных проблем, и особых способов к ним подхождения, в особом направлении философского интереса. Пользу­ясь выражением марксизма, можно сказать, что филосо­фия есть идеология метафизического бытия, которым и определяется философское сознание. Конечно, все значительные произведения национальной философской мысли неизбежно становятся общечеловеческим достоянием, но это не мешает Платону или Плотину оставаться настоящими греками, а Канту (или даже Риккерту) типичным немцем так же, как Джемсу - с ног до головы американцем. При таком понимании задач философии и ее природы вполне уместно говорить и о русской филосо­фии, хотя бы она была еще и очень молода по сравнению с европейскою, и в ее первых шагах и ранних зачатках любовно отыскивать и внутренне опознавать ее нацио­нальные черты. Это отнюдь не значит, что не существует единой философской истины. Но она иной природы, чем научная; она не отвлеченна, но конкретна, и в разных аспектах может быть доступна познанию. Нельзя отри­цать возможности того, что это любовное сосредоточение внимания на своем родном отвратит или ослабит внима­ние к работе западной мысли в ту пору, когда еще так необходима заморская школа, но не менее естественно и другое опасение, что ученики этой школы превратятся в «вечных студентов», не желающих или уже неспособных духовно возвращаться на родину. Сила западной культу­ры, очевидное старшинство ее возраста до такой степени располагают и к внутренней перед ней капитуляции, что пока приходится бороться скорее с наклонностью к этой последней, нежели с культурным национализмом. И по­тому, обращаясь мыслью к старому спору славянофилов и западников, мы с невольной признательностью вспоми­наем как об особой заслуге славянофилов перед русской культурой именно об их подвиге национальной веры. На­шему поколению следовало бы унаследовать их широкое и основательное философское образование, но затем, что­бы, вооружившись им, продолжать их же национально-культурную работу.

        До сих пор нашему обществу не удается достигнуть духовного равновесия в своем национальном самочувст­вии. По-прежнему оно страждет от рационалистического космополитизма своей интеллигенции и от воинствующе­го национализма правящих сфер и руководящих партий. В вопросах культуры, где пора бы проникнуться стремле­нием к национальному самоопределению и самосозна­нию, мы пробавляемся космополитическими или запад­ническими настроениями, напротив, в вопросах государ­ственности и политики, где давно уже пора выходить на путь свободы и равноправия народностей, мы опять всту­пили на путь реакционного национализма (как показы­вает и новейший финляндский закон, и вся новейшая польская политика). Между тем путь, который повели­тельно указуется нам историей, должен бы вести нас к подъему культурного патриотизма и ослаблению полити­ческого национализма. Русская народность, конечно, ос­танется и должна остаться державной в русском госу­дарстве, но пусть это будет положение первого среди по­литически равноправных и свободных народностей, со­единенных общей государственностью, общим домом. Национализмом у нас убивается патриотизм и косвенно поддерживается космополитизм, а в этом последнем, в свою очередь, находит свою духовную опору воинству­ющий национализм. Получается порочный круг.

        Однако в этом отношении за последнее время обозна­чается некоторое улучшение. В образованном обществе как будто начинает пробуждаться национальное самосо­знание. Ему приходится прокладывать себе дорогу среди предубеждений, воспитанных нашим официальным наци­онализмом и космополитическими или западническими предрассудками, главною же трудностью при этом остается - все-таки слабость нашей культурной традиции. Но тем больше должны мы дорожить хотя и слабыми, но своими культурными ростками, ибо, только искренно любя родное и стремясь быть ему верными, можем мы плодотворно работать для создания национальной культуры и, насколько есть сил, подготовлять постановку высоких задач, для которых, мы верим, призван наш великий народ.