ДУХОВНЫЙ СМЫСЛ РУССКОЙ ИДЕИ[1]

 

 

 

Словосочетание «русская идея» знакомо хотя бы понаслышке едва ли не всякому нашему соотечественнику. Невольная политизация и связанная с ней эмоциональность проявились в философских дискуссиях о русской идее, в том числе на российских философских конгрессах: одни усматривают в русской идее мессианство, другие — национальное самомнение утраченного имперского сознания, третьи — проявление чистоты православной веры…

Политики рубежа ХХ–XXI веков вспомнили о русской идее, даже пытались поставить перед своими советниками задачу выразить современное звучание русской идеи, в этом одновременно сказалась и верная интуиция необходимости поиска основы для духовного подъема нации, и совершенное непонимание специфики русской идеи, которая не может быть изобретена политиком или его советником, а тем более навязана народу. Политик может лишь уловить рождающийся в народе духовный порыв, осознать особенности народной души, ее способность и готовность направить все силы на движение к значимой для всего народа цели.

То, что именуют национальной идеей, лишь отчасти может быть выражено словом или словами. Это не идея в сугубо рационалистическом значении, ибо в национальной идее скрыта не столько мысль, сколько одушевление, поэтому такую идею пытались выразить не только философы, но и писатели, психологи или, во всяком случае, философы, тонко, проникновенно чувствующие душу и дух народа.

Приходится невольно удивляться прагматизации русской идеи, ее отождествлению с удовлетворением насущных материальных нужд народа, особенно если такая прагматизация исходит от знатока русской литературы. Возможно, А. М. Панченко немного юродствовал в беседе с журналистом, не зря он написал книгу о смеховой культуре древней Руси, но все же напечатанная мысль воспринимается читателями без юмористического подтекста, тем более, если прочитана она в информационном еженедельнике «Аргументы и факты» (2000. № 35 (1036). С. 3): «Власть ищет национальную идею. Ну, какая может быть национальная идея! Мы — страна многонациональная. Более или менее сносно жилось бы — вот и вся национальная идея».

О нашей многонациональности не один только Панченко говорит так, будто где-то есть большие и даже не очень большие страны, которые лишены многонациональности. Даже Соединенные Штаты Америки постоянно говорят об американской нации как едином целом, о национальных интересах США в мире, а уж полиэтничность этой страны несопоставима с Россией. Как-то неловко оправдывать нелепость высказывания академика А. М. Панченко, конечно же, знавшего, что и Достоевский писал о русской идее, и С. Н. Булгаков, и В. Ф. Эрн, и И. А. Ильин, и П. Б. Струве. Едва ли можно предположить, что страна, в которой русскими себя считают более 80 процентов населения, не может иметь единой культурной основы, где не только территория и язык, а духовная культура объединяет едва ли не весь народ страны (естественно, каждый народ не принижается в своей культуре из-за своей малочисленности, но непредвзятый исследователь знает, что русская культура в бóльшей или меньшей степени воспринята всеми народами России). И уж совсем неловко обсуждать после всего, что было написано русскими мыслителями о национальной идее, чисто физиологически-потребительское: «Более или менее сносно жилось бы — вот и вся национальная идея».

Остаться русским, сохранить русскость — значит нести в себе духовность, сокровище нашей истории, духовность русскую, соединившую в себе вселенские Истины христианства с сердечной восприимчивостью, давшую то, что называл И. А. Ильин просветленной чувственностью, христиански просветленной чувственностью. Учитывать полноту русской духовности — это значит не противопоставлять христианство, православие языческим корням русской чувственности, русского характера, но и не сводить русскость к абстрактно толкуемому христианству или язычеству, не соотнесенному с конкретным развитием русского человека в российской истории.

А. В. Гулыга подметил: «Для тех, кто полагает, что пока растет производство и благополучно работает полиция, ничего дурного не произойдет, для тех русская идея не существует»[2]. Печально, что во власти нынче немного тех, кто сознает и чувствует значение духовности в стратегиях развития России. Изобилие колбас на витринах магазинов создано; конечно, следует позаботиться и о том, чтобы эти колбасы были по карману всем, кто в них нуждается, но никогда русский человек, если он остается именно русским, не удовлетворится утробным смыслом жизни: ежедневное колбасно-пивное обжорство не может стать смыслом бытия русского человека и русского народа. Если бы такой смысл реализовался, а он и реализовался в части населения (в данном случае — населения, а не народа!), то это бы означало духовную деградацию, исчезновение русского народа с его духовными качествами правдоискательства, праведности, совестливости, ответственности перед Отечеством, его прошлым и будущим.

Происходит стремительная рационализация человеческого бытия, это грозит угасанием сердечности, душевности, тепла человеческих отношений, которыми всегда отличался русский человек. «Можно многое не сознавать, а лишь чувствовать», — подсказывал нам Ф. М. Достоевский[3]. Может быть, потому и выразила себя русская идея не в трактатах философов, а в художественных произведениях Достоевского, Лескова, Шмелева, Шукшина, Распутина, что она принципиально невыразима на языке рассудочных категорий, дискурсивно. Гоголь назвал «Мертвые души» поэмой, то есть обозначил жанр, относимый обычно к стихотворной форме. Вся русская проза поэтична, поэтична и вся русская философия, ибо она жива вдохновенным проникновением в тайны человеческой души, в тайны чувствования.

Писатель Виктор Некрасов, эмигрировавший в хрущевские времена, после двадцатилетней разлуки сумел приехать погостить на родину. И вот идет он по московской улице, а навстречу — мужик с авоськой, в которой трехлитровая банка с темной жидкостью. Писательский взгляд невольно зацепился за эту банку, но и мужик оказался зоркий, поймал внимание прохожего. «Кваску хочешь?» — по-родственному предложил мужик. Писатель прослезился: он встретил русского человека, он, если приземлить философскую мысль к жизненному эпизоду, встретил русскую идею. Писатель, повидавший многие страны, вдруг в один миг осознал, что такая открытая, сердечная, домашняя и в высшей степени христианская фраза может прозвучать только в России. Скажут, таков русский менталитет. Можно в конце концов смириться и с этим словечком, без которого обходился живой великорусский язык, собранный в толковом словаре Владимира Даля, и которого не найти даже в словарях иностранных слов десятилетней давности. Если все оттенки русской натуры, русского характера, русского духа, бездонных в своей тайне, не сумела постичь даже неисчерпаемая в духовных и языковых глубинах русская литература, то, конечно, проще всего упрятаться за абстрактную отмычку — менталитет.

Чуткое ухо, умеющее различать внутреннее звучание слов, улавливающее исконно русское страдание: «Мне бы только о душе не забыть!» — страдание, выраженное пронзительно в прозе Шукшина, никогда не спутает шукшинское восклицание «Душа болит!» с психиатрическим диагнозом душевной болезни. В русской литературе душа и дух неразделимы, психологические и рационалистически-философские истолкования этих категорий объясняют многое, но теряют ту самую тайну, которая открывается сердцу русского писателя, мыслителя, чувствующего душу и дух русского человека.

Русская идея принадлежит к коренным исканиям русской нации в истории. Из книги в книгу историки русской философии переносят сведение о том, что впервые выражение «русская идея» обнаруживается у Ф. М. Достоевского, и датируют его рождение 1861 годом. Между тем речь идет о термине, о словосочетании, ибо само явление появилось вовсе не в XIX веке, а много веков назад. Точно так же, как родовым понятием «национальная идея» Гердер и Гегель лишь удачно обозначили издревле существовавшую духовную силу наций, порождающую взлет во всех сферах жизни и культуры.

Русская идея была всегда и будет до тех пор, пока есть русский народ, неповторимый в своих духовных деяниях. Русскую идею никогда никто не выдумывал, она обнаруживала себя в стремлениях народа к высоким целям, в самобытности души русского человека, которую иноземцы воспринимали как загадочную, непредсказуемую, она и была бездонно таинственной при всей простоте внешних проявлений; эту бездонность постигаем мы в общении, в поступках, в сказочных повествованиях, в русской литературе, песнях, музыке. Поэтично и выразительно сказал Вяч. Иванов: «Национальная идея есть самоопределение собирательной народной души… упреждающее исторические осуществления и потому двигающее энергии»[4]. Такое самоопределение народной души выражалось на Руси первоначально как идея собирания земель, идея объединения. Соборным порывом эта идея проявилась перед лицом нашествия кочевников, и кульминацией такого порыва стала Куликовская битва, она создала из разрозненных княжеств великий народ, получивший духовную силу от святого Сергия Радонежского.

Достоевский подметил в Пушкине самую русскую национальную способность — всемирную отзывчивость. Недруги России тщатся приписать русским некую национальную агрессивность, «имперские амбиции» — этот штамп ныне особенно в ходу. С недругами спорить бессмысленно, целебнее прислушаться к тем голосам, в том числе и западным, которые сознают, что Россия созидалась духовностью, и эта духовность притягивала многие народы, соединяла их в могучее государство. Вальтер Шубарт, в пору нараставшего нацистского угара, осознал особую миссию для европейского спасения русской идеи. «Особенностью русских, — считал он, — является то, что у них почти любое явление культурной и часто даже политической жизни приобретает религиозную окраску»[5]. Национальной идеей русских Шубарт называл «спасение человечества русскими», духовное спасение от индивидуализма, потребительства, вещизма, а «вопрос: в чем предназначение русских на Земле? — тут же оборачивается другим вопросом: в чем предназначение человека на Земле?.. Можно без преувеличения сказать, что русские имеют самую глубокую по сути и всеобъемлющую национальную идею — идею спасения человечества»[6]. Христианское учение о спасении человека и человечества, сотериология, входит в существо русской идеи. Нетрудно видеть, что Шубарт был внимательным читателем собрания сочинений Достоевского и пытался передать западным читателям смысл размышлений русского писателя.

Силу русского духа Ф. М. Достоевский усматривал в стремлении ее, «в конечных целях своих, ко всемирности и всечеловечности»[7]. Стать русским — значило для Достоевского быть братом всех людей.

Эта подмеченная нашим национальным мыслителем черта определила ненасильственный по преимуществу путь исторического расширения территориальных пределов России, не сопряженный с истреблением немногочисленных народов тех или иных территорий. Хорошо известно, насколько различными, до противоположности, были способы завоевания Америки и Сибири. Россия давно уже прирастает Сибирью не только материально, но и духовно. Русский национализм принципиально отличается от национализма в общепринятом его истолковании, это наднациональный национализм, лишенный племенной, зоологической кичливости, национального самомнения и эгоизма. Русский национализм — это духовный национализм, нацеленный на единение отдельных людей и народов на основе высших идеалов братства, правды, мира, державности, любви.

И даже русская идея как идея сильной государственности, идея империи — вовсе не тождественна имперской идее Рима, Византии, а тем более фашистской Германии. Строительство Российской империи преобразило идею империи. Никакого подавления, а тем более истребления, народов в угоду титульной нации в России не происходило, в иных местах и в некоторые времена (в советские особенно обнаженно) положение русских оказывалось более ущемленным, чем национальных окраин или национальных республик.

Теоретики российской монархической государственности были убеждены, что империя — это мир. Исторические подтверждения тому многочисленны, в том числе и негативные: когда империя распадалась — нарастали конфликты между народами. Трудность устойчивого сохранения империи и монархии (не имеющей ничего общего с тиранией) Л. А. Тихомиров видел в том, что такая устойчивость достижима при наличии «живого и общеразделяемого идеала»[8], то есть объединяющей духовной силы. Дух единения вспыхивал в России во все опасные не только для самой России, но и соседствующих с ней стран времена. И это тоже было духовным светом русской идеи, неосознаваемым многими, но мощным, собравшим силы народов, которые без такой объединяющей духовной идеи не опрокинули бы фашистскую машину порабощения.

С XV столетия Русь стала средоточием православия и в народе родилось название — Святая Русь. Защита православной веры, преклонение перед идеалами христианской святости, бытовое исповедничество, духовно просветленное выстраивание жизни каждого человека и народа в целом — все это соединилось в русской идее Святой Руси.

Затем и вместе с тем русский народ захватила идея Великой России — это тоже было конкретно-историческим воплощением русской идеи, не утратившей своей силы и духовного импульса в советский период жизни России.

Нынче перед русским народом, перед каждым русским человеком вырастает русская идея во всех ее исторических воплощениях: требуется и собирание земель, и возрождение духовности Святой Руси, и созидание Великой России. И во всем этом главное — сохранить русскость, остаться русским народом.

Быть русским — значит быть православным. Повторяя эту мысль Достоевского, не следует совершать логическую и содержательную ошибку, переворачивая эту мысль в иную формулу: быть православным — значит быть русским. Во-первых, православную веру несут в мире не одни русские, но и греки, сербы, грузины, болгары, многие народы или их представители; во-вторых, русскость самих русских не сводится только к православной вере, хотя исторический облик и дух русского народа, как и отдельного русского человека, пронизан православием. Пытаться перечеркнуть тысячелетнюю историю Руси—России, представить ее как искажение некоего чистого проявления русскости в языческом мире зарождающейся Руси — значит встать в один ряд с хулителями России и русского человека, ибо Россия и русский человек таковы, какими и создала их история специфического преломления христианского верования в конкретных людях, обретших в этом преломлении, взаимодействии неповторимую духовность, душевность, многообразные, но именно русские характеры.

Случались времена, особенным оказался в этом отношении век двадцатый, когда русские люди теряли воцерковленность, даже демонстративно противостояли Церкви, хотя, не сознавая того, несли в себе дух православия, дух любви к ближнему, милосердия, братства, соборности, дух поклонения историческим святыням и святым: если, например, во время Великой Отечественной войны русские воины чтили Александра Невского и Федора Ушакова, то небольшой шаг нужно было сделать душе, чтобы принять их и как святых. Василий Шукшин не был вполне воцерковленным человеком, но повернется ли у кого-то язык сказать, что Шукшин не был русским человеком или что он не создал в литературе живые характеры русских людей?! Конечно, эта притаившаяся православность не могла бесконечно, из поколения в поколение передаваться лишь семейными традициями, семейным воспоминанием, личным примером духовно-нравственного поведения родителей. Без опоры на Церковь, на евангельские заповеди, на молитву не может удержаться православная духовность, а стало быть, и основной стержень русскости.

Нынешнее возвращение в Церковь, приобщение к православию, воцерковление — существеннейшая основа сохранения русскости, но не забудем о том, что в православную Церковь идут не только русские и, приобщаясь к православию, они по праву остаются грузинами, евреями, чувашами, белорусами, они хранят свою национальную неповторимость, культуру, обычаи, психологию; в равной мере, чтобы удержать в дальнейшем русскость, мы обязаны, прежде всего, строить воспитание, просвещение в опоре на национальные традиции культуры. Русскоязычность не тождественна русскости: на русском языке может говорить кто угодно и реально говорят многие народы, поэтому заменить, как это делают некоторые политики и журналисты, точное слово русские аморфным «русскоязычное население» — значит сознательно или бессознательно способствовать устранению русскости, русского народа, русской культуры.

В сохранении русскости нельзя безразлично отнестись и к подмене русского российским, к вытеснению словосочетаний русский народ, русская культура, русская литература, русская музыка, русская интеллигенция, русская идея: в книгах, газетах, телепередачах то и дело читаем, слышим о российской культуре (будто нет уже самостоятельных национальных культур — русской, татарской, якутской и других), о российской интеллигенции и т. д. Можно извести много страниц на обоснование разницы российского и русского, но русский композитор и мыслитель Георгий Свиридов сумел выразить эту разницу, это несоизмеримое несовпадение одной образной фразой: «Россиянином может стать и папуас». Нелепо называть Пушкина, Достоевского, Шукшина, Распутина российскими писателями, они — русские писатели, они — выразители русскости в литературе, которую совершенно определенно называют русской литературой. Россияне — мы все, живущие в России: и дагестанцы, и буряты, и удмурты, и вепсы, и русские. В культуре, во всех ее проявлениях (народной, религиозной, бытовой, профессиональной) мы, если останемся народом, а не безродным населением, сохраним национальное лицо, не исчезнем как народ, как личности.

        Иван Александрович Ильин сказал много прозорливых и беспощадно честных слов о России, очень емко он сказал и о русской идее: «Плох тот народ, который не видит того, что дано именно ему, и потому ходит побираться под чужими окнами. Мы Западу не ученики и не учителя. Мы ученики Богу и учителя себе самим. Перед нами задача: творить русскую самобытную духовную культуру — из русского сердца, русским созерцанием, в русской свободе, раскрывая русскую предметность. И в этом — смысл русской идеи»[9]. Коль удержим в себе русскость, русскую душу, русские характеры, русскую культуру, русские исторические традиции — будем интересны и ценны другим народам, как были до сей поры ценны неиссякаемыми национальными гениями, талантами. Созидатели культуры, просветители (в широком звучании этого слова — священники, педагоги, журналисты, писатели, политики) не могут оставаться безучастными созерцателями, констатирующими денационализацию молодежи или примитивные проявления племенного, зоологического национализма.

     Мы обязаны знать, что народы, нации, государства исчезали, растворялись, если отворачивались от своей культуры. В наше время, когда небывало сильны информационные средства, средства просвещения, как и антипросвещения, судьба русской культуры, русскости во многом зависит от субъективных усилий власти, народа, каждого человека, дорожащих своей историей и принадлежностью к великой культуре.