ЕВРАЗИЙСТВО О СМЫСЛЕ НАЦИОНАЛЬНОГО ВОПРОСА.

    
        Данная тема инициирована по крайней мере четырьмя группами проблем. Во-первых,  теми, которые связаны с определением природы государства и, соответственно, задачами экспертной деятельности политологического дискурса. Речь прежде всего идёт о том, что работая в режиме информационного мониторинга[1] с гражданским обществом, государство в лице своих институтов (особенно – научно-образовательных) выявляет, вычленяет представления о должном, совершенном о чём бы то ни было в социальных отношениях гражданского общества, стандартизирует их и наделяет силой закона.

Во-вторых, нельзя не отметить, что не только в современной социально-политической науке, но и, прежде всего в социально-политической практике сейчас как никогда интенсивно идут всякого рода конкурсы (если не сказать – кастинги) разного рода проектов – национальных, межнациональных, глобальных перед лицом тех или иных вызовов современности.

В-третьих, встаёт проблема оправдания именно общетеоретического (многомерного, а не как чаще всего бывает одномерного), стратегического, «триипостасного» - «нераздельного», но и «неслиянного» по сути, проектирования. Речь идёт и об экономических, и социально-политических, и о культурных аспектах вопроса. Такого рода проекты в целях ясности понимания назовём «мета» и даже: «мега-проектами».

            В-четвёртых, отметим роль евразийства, как своего рода мета-проекта, продолжившего, как известно, не только славянофильскую, но и, прежде всего, византийскую, восточно-христианскую традицию Православия. Уже само принятие христианства при Владимире Красное Солнышко – это пример состоявшегося  весьма успешного осуществления реформы – мета-проекта, оказавшегося очень устойчивым и сразу же выведшим Россию на уровень международной державы. Заслуга Св. князя Владимира – ещё и в том, что он осознал: любая модернизация, в том числе и административная, национальная, социально-политическая и т.д. эффективна только при условии учёта нравственно-мировоззренческих параметров.

            Между тем, потребность в исследованиях такого рода сейчас существует не только у нас в России, но и на Западе. Одними из первых в последнее время актуальность метафизики осознали экономисты. Так или иначе, но потребность в универсальных стратегиях целеполагания и свободного волеизъявления без которого нет смысла вообще и ни в чём - повсеместна. И  именно консенсусного, а не конфликтного типа, как это мы видим скажем, на примере творчества А.Бергсона (кстати, очень любимого и почитаемого евразийцами автора). Особо велики в реабилитации метаисследований заслуги П.Стросона, который в рамках англоязычной аналитической традиции философии языка чётко поставил вопрос о необходимости таких понятий как «метафизика»[2] и, что особенно важно для нас – «личность».

     Заслуга и особая роль евразийства – в возобновлении социально-политической теории органической гармонии государства, гражданского общества и  человека как единого антропоморфного целого, как «Симфонической личности». Именно как «нераздельного и неслиянного» в своих составляющих. Причём в контексте особого видения подхода к теме вообще, и что касается России, в частности. А вовсе не противопоставленного вплоть до взаимоисключения. Как это зачастую представлено в западно-несторианской доктрине-версии христианства.

     Как известно, очень часто – и сторонники, и противники этого сложнейшего культурного явления Русского Зарубежья 20-х гг. ХХ в. указывают на туранство, как чуть ли не единственное достижение этого не только политического, но и социально-экономического, а также религиозно-философского направления в истории мысли. Н.А.Бердяев задал ноту в этом смысле. Вообще-то, больше говорят не о философско-теоретических заслугах евразийства, а об их достижениях в исторической, географической (точнее, геополитической), этнографической и даже в «революционной» областях. Говорят, например, об их примирении с революцией и о «легитимации» большевизма. Однако сами евразийцы всячески предостерегали от подобных  превратных, «вторичных», «микро»-истолкований их взглядов. У евразийцев мы находим особое, если угодно «панорамно-стратегическое», философско-религиозное видение геополитики и национального вопроса. Конечно же прежде всего евразийство это именно мета-проект. Сразу отметим, если и говорить об особом интересе евразийства к национальной, особенно, геополитической проблемам, то надо сделать весьма существенную, во избежание недопонимания и разного рода недоразумений, оговорку. Речь идёт прежде всего не только и не столько о территориальных пространствах, но и о смысловых пространствах ключевых понятий, на которых страны, нации, культуры, эпохи и цивилизации строят устои своего существования и видят истоки, творческие актуальные осуществления и перспективы своего развития. Другими словами политика – как управление государствам в рамках границ (в древности бы сказали – искусство построения городских стен). Но каких? Прежде всего смысловых, которые в отличие от территориально-пространственных открыты и постоянно расширяются и при этом (что принципиально) не чреваты агрессией. Повторяю, универсализм в рассмотрении национального вопроса и геополитики, свойственный евразийцам очень часто или не принимается во внимание, даже отрицается, заменяется подчас второстепенными в их творчестве сюжетами. Или принимается как опасность, угроза, поскольку, так сказать,  из теоретико-политической, культурной и философской областей переводится (при опять-таки аттестации евразийства) в конкретную «физико-геометрическую» плоскость и трактуется как форма великодержавного шовинизма и экспансионизма. Последнее – в корне неверно.  

     Например, Н.А.Бердяев так и пишет: «Оригинальна только турано-татарская концепция русской истории у кн. Н.С.Трубецкого»[3]. Или: «Евразийцы любят туранский элемент в русской культуре. Иногда кажется, что близко им не русское, а азиатское, восточное, татарское, монгольское в русском»[4]. И действительно пристальный интерес русских авторов к компаративистским востоковедческим исследованиям, выполняемым на профессионально-предметном уровне и знании материала может создать такое впечатление. В этой связи, кстати, заявления современных западных авторов о неорганичности альянса Россия-Восток и о том, что «китайцы и русские очень разные. Русская культура никогда не развивалась в Азии. Азия никогда не признавала роль России на азиатском континенте»[5]. Мнение, по меньшей мере странное – скорее ангажированное, чем просто ошибочное или элементарно безграмотное… Здесь, видимо больше от стремления-заклинания уговорить Россию и Китай не следовать собственным интересам и выдать желаемое за действительное.

     Однако более справедливы другие оценки по отношению к евразийству, сделанные, кстати, тем же Бердяевым: «Евразийцы решительно провозглашают примат культуры над политикой»[6]. Или: «Верхний слой русского общества, пораженный революцией, согласен денационализироваться и перестать считать себя русским. Такой реакционно-интернационалистической настроенностью слой этот доказывает свою давнюю оторванность от русской почвы и от духовных основ жизни русского народа»[7]. И это положение противоречит его же общему выводу, произнесённому евразийству в виде некоего приговора, характерного и для сегодняшних оценок евразийства: «Современное евразийство враждебно всякому универсализму. Оно представляет себе евразийский культурно-исторический тип статически замкнутым»[8].

     На ошибочность таких оценок сразу же указали сами евразийцы, указав в своих программных сочинениях и ответах на соответствующую критику, прежде всего на универсальный, всеобщий, вселенский, а не частный характер своих воззрений[9].

     Свои теоретические положения евразийцы, как своего рода мета-проект, строят на утверждении вселенского, истинно универсального значения культуры России, точнее, Православия, основанного на Святоотеческой традиции Восточного Христианства, традиции Византии. Кстати, это были вынуждены признать и критики евразийства: «Приверженность к православию и любовь к России – вот, в сущности, всё положительное содержание евразийства»[10].

     Сами же евразийцы в лице своих главнейших представителей уточняли свою позицию следующим образом: «Евразийство раскрывает свою идеологию вовсе не схематически – простую и не туранскую (ведь и соответствующая статья кн. Н.С.Трубецкого озаглавлена «О туранском элементе в русской культуре», а не о «туранстве русской культуры»). Оно вынуждено подходить к своим проблемам с разных сторон, и не сможет подойти со всех сразу»[11].

     Другими словами, евразийство – это утверждение собственного своеобразия страны по отношению к другому миру (в данном случае – Западу и Востоку). В этом смысле любая страна, на наш взгляд, в процессе поиска собственной идентичности прибегает к средствам «евразийской» политической теории. При этом возможны два пути: можно обнаружить самодостаточные источники сырья, культуры, политики, экономики, рабочей силы должной квалификации. Во всех отраслях народного хозяйства. Здесь речь идёт, на наш взгляд, о суверенном развитии. А можно жить за счёт соседа, унижая, ущемляя при этом его интересы, достоинство и даже право на существование. При этом доказывать свой суверенитет, как говорят логики, методом «от противного» - «моя страна – не соседняя страна». В этом случае на деле мы имеем марионеточные, патрональные, по удачному выражению Еллинека, псевдосуверенные, квази-суверенные политические образования, а не суверенные государства. Здесь нет и в помине анализа вершин собственной культуры, поскольку в основу самоидентификации кладётся трогательное единство ксенофобии и национализма как шовинизма, доходящего до расизима – явлений     в данном случае совершенно синонимичных.

     Евразийство, проще говоря, не работает в режиме «моё лучше чужого» или  наоборот «моё хуже чужого». Тем более – «моё надо реформировать в пользу чужого» или «чужое следует преобразовать по образцу моего». Здесь утверждают принципиально иное видение политики, иной мета-проект:  «у моей страны – другое видение вселенской универсалистской общечеловеческой идеи». И раскрывают при этом внутреннюю логику теории, способной находить сцепки, совпадения (симфонические созвучия, т.е. консонанции) с позицией другой, даже максимально, принципиальной, фундаментальной другой стороны.

     В этом смысле, по словам Л.П.Карсавина, никакого «исступлённого и нигилистического национализма» в евразийстве нет, поскольку: Евразийство исходит из понимания православия, как единственной непорочной Церкви, рядом с которою католичество и протестантство определяются как разные степени еретических уклонов, искажающих их своеобразные задания. Далее, евразийство утверждает, что в православии корень и душа национально-русской и евразийской, идущей к православию, но частью ещё не христианской культуры. В этом смысле утверждение равноправности и равноценности всех христианских вероисповеданий для евразийства неприемлемо. И это естественно, поскольку в противном случае выбор той или иной конфессии вообще становится непонятным. Православие, у евразийцев, не только «восточная» форма христианства, но и единственная вселенская Церковь. «Если это партикуляризм, - мы его предпочитаем «соглашательству». Но это не партикуляризм, а единственный истинный универсализм. Ибо тем самым утверждается не только множественность самобытных культур, но и их иерархия, ныне венчаемая православною евразийско-русскою. Мы вернём упрёк в «номинализме» (речь идёт о критике Н.А.Бердяева – В.Ш.). Ибо номинализм заключается в признании какого-то абстрактно-общего христианства или в признании равноценности исповеданий.

     Но номинализм и отрицание иерархии слышится нам и в призывах к «русской всечеловечности и всемирности», практически сводящейся к лозунгу «европеизуйтесь». Для нас Православие универсалистично, но только в том смысле, что православная Евразия и православная Россия будут гегемоном культурного мира, если она всецело раскроет себя. Считать подобную концепцию социализмом или «натурализмом» невозможно. Выводить из неё «нелюбовь и отвращение к другим народам» - неправильно. Эти ошибочные выводы проистекают из смешения планов. Для западника (каким был Вл. Соловьёв и частично К. Леонтьев), равнодушного к православию и евразийско-русской культуре, универсализм неизбежно совпадает с европеизацией».

     Далее, раскрывая основные установки евразийцев, Л.П.Карсавин отмечает: «Несправедливо обвинять евразийство в том, что оно будто бы тяготеет к язычеству евразийских народов и готово соединиться с ними против христианской культуры Запада. Во-первых, оно ценит в евразийских народах не язычество, а потенциальное православие их (курсив наш – В.Ш.), вовсе, однако, не понимая их христианизации в смысле насильственного подчинения их русской форме православия, напротив, стремясь к тому, чтобы они стали православными из себя и на основе своей специфической культуры. Во-вторых, евразийство не мыслит евразийского мира иначе, как под водительством православной России. В-третьих, евразийство не считает правильным отождествления западноевропейской культуры с христианскою»[12].

     Назовём эту позициею «многополярным монархизмом» или «княжеской демократией». В этой связи укажем на провозвестника евразийства (в этом отношении) такого подхода, сторонника монархической государственности Л.А.Тихомирова, писавшего незадолго до евразийцев (до событий 1917 г. и умершего в 1923 г. в России) о необходимости подтверждения Россией собственной миссии, служения собственному предназначению: «Государство русского народа, покидая христианскую миссию, становится столь же не нужным для человечества, как делается незаменимым, необходимым и драгоценным, если блюдёт эту миссию. А блюсти её нельзя иначе, как в связи с верою и церковью»[13]. В этом смысле оценка, данная М.Б.Смолиным творчеству Л.А.Тихомирова, может быт справедливой и для евразийцев: «Исходя из мировой значимости русской Империи и столь высокого понимания роли Церкви в государстве, государственно-правовая система Л.А.Тихомирова носит подчёркнуто этический характер, как духовное основание для государства, общества и права»[14]. По сути, Тихомиров оправдывает монархизм как видовую особенность правового государства – в её верховно-координационной и, в этом смысле- представительской функции как ветви власти. Законодательная – по определению демократична. А судебно-процессуальная – аристократична. Эта устойчивая политологическая традиция, к которой примыкают и Платон, и Аристотель, и Бёрк, и Ильин, и Ортега-и-Гассет, и Коллингвуд. Здесь плюсы именно «эволюционного» монархизма, как именно республиканского монархизма (республика – общее дело), сочетающего и демократические инициативы гражданского общества и аристократически сохраняемый профессионализм элит в любых сферах деятельности о которых не принято говорить, потому, что неизвестно, что в этом случае возражать. Эти плюсы - следующие.  Максимально прозрачен, т.е. персонально позиционирован, принцип юридической ответственности в управлении, согласно которому та или иная личность в «цепочке приказов» (как говорят в менеджменте) наделяется «царскими полномочиями», связанными с повышенной ответственностью за порученное дело. Речь идёт о персонификации Верховной Власти, имеющей именно нравственно-ролевые прерогативы в координации «управительных» ветвей власти. В любом другом случае монархизм действительно не имеет никакого смысла. Иначе это ещё не монархия. Или уже не монархия. А тирания личного произвола или бюрократический абсолютизм. Каждый госслужащий (а не только и не столько верховное лицо в государстве), имеющий истинное, а не превратно понимаемое монархическое сознание, отвечает за всю политическую систему. Но! В рамках своей конкретной зоны ответственности. Каждая часть и государства и гражданского общества ответственна за органическое благополучие целого. И юридически понятно – в какой степени. В любом случае, в сложный период гражданское общество как земщина на Руси говорит князю: «Уходи, ты не в силе – не губи себя и волость свою». Или как граф Кент королю Лиру, впавшему «в безрассудство»: Отмени приказ, /О том, пока дышу, твердить я буду: Недоброе задумал»*. Если в монархии нет соответствующих юридически оформленных институций-механизмов, постоянно взаимодействующих с социальными организациями, профессиональными стратами гражданского общества, то это, повторяю, не монархия – ещё не монархия. Или уже не монархия. А тирания. Со всеми отрицательными свойствами неправового государства, которые, в принципе такие же, как и у другой политической системы. В том числе – у демократии. Искажениями же монархии, которые принято считать почему-то за её сущностные свойства – об этом почему-то молчат и те кто за неё, и те кто против, является:

1. Демонизация противника. Ксенофобия как средство внутреннеполитической консолидации. Но, как говорил Конфуций: «Мудрый винит себя, не мудрый – другого»…
2. Танатология, как критерий «истинной» пассионарности в политике.
3. Кровно-половой принцип при делегировании полномочий высшей власти, вообще при формировании элиты. При этом – как отличить «чистопородного и просвещённо-цивилизованного» от «дикого, человекообразного животного» - совершенно не ясно.

     Но будем помнить: искажение, нарушение, забвение, незнание и неправильное применение – не есть укор не только демократии, но и монархии.

     Итак, евразийство это не только политический мета-проект, но и мета-теоретическое оправдание-реабилитация стратегического целепоплагания как не только «эонического» (например, цивилизационного, информационно-экономического), но и «меонического» (например, религиозно-философского) политического проектирования. Идеи, подытоженные евразийцами, издавна витали в России – в трудах Нестора-летописца, Илариона Киевского, Филофея. Последний в своих работах («Послание старца Филофея к великому князю Василию», «Послание старца Филофея к Мисюрю Мунехину о неблагоприятных днях и часах») наиболее всесторонне показывает именно «симфоническое» видение природы государства. В своей концепции «Москва – третий Рим, а четвёртого не будет» старец Филофей прежде всего указывает на недостаточность только светских, экономоцентристских, исключительно юридических, внерелигиозно-нравственных просветительских проектов. Кстати, с этой точки зрения не менее интересно и другое свидетельство из древнерусской духовной литературы. Речь идёт, например, о таких источниках ХVII в., как «Повесть о новгородском белом клобуке», «О причинах гибели царств» и др. Вселенство и всеединство («широта, по Ф.М. Достовскому, русского человека») – неотъемлемое и родовое свойство русской культуры, парадоксальной в том смысле, что интернационализм делается отличием русской национальности. Т.е. утверждается приоритет национальности, как многонационального начала! Однако зона ответственности евразийства состоит в том, что оно составляет не только реестр достижений, но и предостережений. При чём делается это опять-таки в 3-х ипостасном «неслиянном и нераздельном» временном срезе – прошлого, настоящего и будущего.

     В.Ф.Эрн предупреждал в своё время в работе «Время славянофильствует» против «славянофильской фантастики» и патриотических сновидений, указывая на «Всечеловечность» - гениальную формулу, к которой как к живому центру тянется всё великое живое в умозрениях славянофилов. Евразийцы – наследники славянофилов в лице свои ведущих представителей всегда стремились к такому живому центру, а не к периферии, замкнутости и нетерпимости культур.

     Соответственно С.Л. Франк, предостерегая евразийцев от крайностей славянофильства в виде провинциализации мышления и абсолютизации этнографического краеведения и обрядоверия или, как он сам говорил, эпигонства и в этом смысле возможных искажений, писал о евразийстве как о «хрупком эпизоде наших дней».

     Отметим, что подобные опасения – не напрасны. У них есть основания, т.к. любое понимание политики исключительно через национальное начало, когда страна, государство понимается в виде нации-организма чревато серьёзными издержками. Это та опасность, отмеченная Х.Арендт, когда культура – итог деятельности строго определенного народа, нации, расы, замкнуто осуществляющей с её помощью в той или иной степени ясности Абсолютный Дух. В этом смысле, по Арендт, и в основе пангерманизма, и в основе панслвизма  лежит система Гегеля. А сами пангерманисты и панслависты – были гегльянцами. При этом сразу выстсраиваются разного рода типологии, классификации разного рода «полных» и «неполных», «ясных» и «искажённых» осуществлений Абсолютной идеи. Иногда объективистские, нейтральные. Чаще – уничижительные для одних и комплиментарные для других. Здесь, кроме Гегеля, можно сослаться и на Тённиса (свободное народное сообщество), Гизо, «естественно-историческую школу» германских юристов, классовую теория Маркса, на классификации Данилевского, Шпенглера, Ясперса, Тойнби.  А также на любые другие теории, исповедующие возможность приложения к тем или иным странам оценочных характеристик вроде: «прогрессивные и непрогрессивные», «передовые» и «отсталые», «цивилизовнные» и «дикие», «страны-изгои» и «страны золотого миллиарда».

     В этой связи Х.Арендт и пишет о пангерманизме и панславизме как об идеологиях племенного национализма, из которых вырастает «корпоративное государство», а затем – тоталитарное общество. Племенная орда без законов, но с идеологией и убежденная в собственной святости, т.е. с сакральной санкцией – вот та опасность, против которой предупреждала Х.Арендт в «Истоках тоталитаризма». Но не только она. Менее известны, но не менее значимы в этой связи заслуги Р.Дж.Коллингвуда, проявленные в его мало ещё оценённой по достоинству работе «Новый Левиафан,  ли человек, общество, цивилизации и варварство»[15].

     Опасные последствия теорий о нациях-организмах (или социально-политических организациях-организмах) подтвердились, как говорится, post factum. Но были и реалии, проявившиеся в самом начале. Никита Петрович Гиляров-Платонов, который был, по его словам, «со славянофилами давно» (с А.Хомяковым и И.Аксаковым). При этом, правда, добавлял: «я один, но не член кружка». Но! Как и К.Леонтьев, «славянофил на свой салтык!», он как будто сегодня предостерегал от опасностей племенного славянофильства в связи с известным восклицанием И.Аксакова («поднимите знамя!»). Так, в письме к князю Н.В.Шаховскому (1886 г.) он пишет: «Идеал славянского братства разлетается, на распростёртые объятья «братья» отвечают пренебрежением, завистью, коварством и зложелательством. Русское великодушие к славянам упраздняется самими обстоятельствами, самою историей. Я это предостерегал ещё в 1838 г., но кто же меня слушал?»[16] . Речь здесь, на мой взгляд, идёт о славянофилах типа Неволина, «лишавших, по словам Хомякова, германцев последнего клочка земли» и творивших в ответ на западническую мифологию некую славянскую мифологию, в которой, например, тевтоны и кимвры объявлялись славянами. А это, повторяю, - этнографические, краеведческие, музейные версии славянофильства. Римляне, как известно, такие феномены культуры называли rabies museica («музейное бешенство»)– довольно точно, хотя и нелицеприятно.

     Очень интересную оценку и творчества славянофилов в целом, и взглядов Гилярова-Платонова в особенности мы находим у архимандрита Сергия: «Первые славянофилы устремились в недра православной церкви и богословской науки и, заимствуя от её свет, просвещающий всего человека, грядущего в мир, сами принесли в неё поток свежей, глубокой мысли и чувства. Навстречу этому течению вышел Гиляров с свежею, обильною струею мысли, цельной, возвышенной, глубокой и прочувствованной, и, заимствуя многое от них, сам немало привнёс к ним, предохраняя их от философии по стихиям мира сего, а не Христа (от увлечения Гегелевской философией)»[17].

     Евразийцы как раз  попытались восстановить истинную, религиозную суть славянофильства. Если угодно – его православно-византийскую, точнее – восточно-христианскую святоотеческую основу. Отдают ли себе в этом отчёт те, кто называет себя сегодня евразийцами – хоть официально, хоть, как говорится, «по зову души»? Судя по всему – вряд ли.

     Православие у евразийцев – именно вселенский, универсальный много-полярный мета-проект, примиряющий другие проекты «в истине». Почему православие именно «истинная религия»? Наряду с наиболее вариативной доказательной базой «истины» есть и её «удостоверение». Как удостоверены другие – мы просто не знаем. Может быть есть и более сильные системы аргументации и более очевидные «удостоверения». Но они пока или не известны, или о них почему-то не говорят, или же держат по каким-то причинам в тайне. Последнее, правда, не совсем понятно, т.к. людей тем самым делят на категории избранных и падших. Вопрос: кем? При отсутствии христологических разработок всё опять-таки оборачивается человеческим произволом и возвращает дискуссию на исходные позиции. Да, любая мировая конфессия говорит о том, что нравственность обретает смысл только в перспективе вечности. Но всё дело именно  в гарантиях адекватности контакта личности и вечности  со стороны вечности. В противном случае или человек или вечность превращаются в иллюзию. И тогда можно говорить (в конечном счёте)  или о мнимости Бога, или о мнимости человека. Другими словами, о гностико-иллюзионистских религиозных версиях или же натурально-атеистических, материалистических версиях религиозности. Поскольку в православии утверждается гармония богочеловеческих связей, то в нём минимум изоляционизма. И от человека, и от Бога, и от других пониманий и человека и Бога. Здесь больше точек соприкосновения, в том числе, и с другими, более специализированными (монополярными) мета-проектами. Если угодно, одним из лучших выразителей сути евразийства – и по краткости, и по глубине ­ является Максим Максимович у М.Ю.Лермонтова, который говорит в «Герое нашего времени» о горцах следующее: «По-своему они правы!»[18].

     Даже если мы оставим в стороне разного рода тонкости в догматических соображениях о наибольшей адекватности христианству именно восточного христианства в виде православия. Тем не менее, именно несторианская версия в рецепции христианства, когда при всей своей несомненной значимости crucification (крестная смерть) заслоняет воскресение и преображение, т.е. жизнь и свободу, делают, согласно евразийцам (например, у Л.П.Карсавина) католицизм и протестантизм «иноверными», «инославными» христианству. Другие мировые религии – это язычество, но они, согласно тому же Карсавину, ближе христианству и являются «потенциальным православием».

     Например, Буддизм, через идею искупления и теорию искупления и теорию «боддисатв»/воплощений (по Карсавину, святых и преподобных старцев) предчувствует идею Богочеловечества, а созерцательностью и пассивностью отражает религиозную основу бытия, особое отношение к миру – мистическую созерцательность Православия (исихазм). За что последнее, как известно, даже обвиняют в пантеизме и иллюзионизме. Этика святости чадородия – в индуизме. А самопожертвование, смирение, кротость, подчинение Божьей воле явлены вообще в ориентализме в виде кармы и судьбы.

     Через мусульманство проявлена активность, соответствующая Православной действенности как Преображения – воскресения, а не только крёстных мук. Это то стремление к действительности, которое часто не понимают и не принимают. А если и принимают, то за болезненное стремление русского народа всё катастрофично переменить и немедленно сделать совершенным и святым.

     Да в евразийстве мы видим очень большое внимание к географическому, природному, даже если угодно - экологическому измерению культуры и политики. По точному определению евразийца-историка Г.В.Вернадского, данное им в 1927 г. в первой публикации работы «Начертание русской истории» – это местожительство или «месторазвитие»[19]. Это хорошо, но этого недостаточно. Евразийцы выступали против только такого или только этнографического или только узко-национального понимания своей доктрины – как версии местного краеведения с разного рода мини-соборностями не связанной с общечеловеческими, универсалистскими, «вселенскими» и «всеедиными» тенденциями. И не важно к чему ведёт провинциализация мышления – только к славянофильству или только к  туранству.

     В этом смысле особо значимой представляется «Вечное и преходящее в учении русских славянофилов» (как впрочем и ряд других работ) евразийца-богослова Георгия Васильевича Флоровского[20], который как и Зеньковский, Карсавин считает, что истоки свлавянофильской идеи – именно общечеловеческие. «По существу, их идеал лежал вне исторических пределов, относясь к вечной правде человеческой природы, говоря о боге и его благодати. По существу, он был общечеловеческим, превышая все расовые и национальные отличия,  переходя все хронологические грани»[21]. Иначе у славянофилов наступает «грехопадание» и деление, как у Гегеля[22], народов по достоинствам воплощения Абсолютной идеи на чистых и нечистых, передовых и отсталых и т.д. Но не только народов, но и исторических периодов, эпох, циклов, регионов, классов и сословий и т.п.

     В этом смысле, писал Флоровский, критикуя крайности и славянофильства и евразийства в цикле работ, посвящённых отечественной культуре, сущности и ведущим мотивам русского мировоззрения[23], в основе таких версий – не религиозно-философские трактаты Хомякова, Аксакова. Не этический идеализм Самарина, а «политиканствующее здравомыслие Данилевского». Когда культурно-исторические типы рассматриваются именно в противопоставлении, а не в примирении. В этом случае, например, по Страхову, в корне подрезается общечеловеческая культурная роль славянства. Как, например, у Н.С.Трубецкого в работе «Европа и человечество». Однако обратим внимание вот на что. Общетеоретические декларации не подтверждены последним в его языковедческих работах, к которым он и перешёл, уйдя из евразийства. Точнее – от его крайностей. Но в этом, я полагаю, и содержится истиное евразийство. Именно с языковедческой проблематики и начало славянофильство. Если, по крайней мере, говорить о такой работе А.С.Хомякова, как «Семирамида», в которой, кроме всего прочего славянство рассматривается с позиций именно универсальных – с точки зрения сравнительного языкознания. Я имею в виду философию языка как базообразующую систему координат и в политике, и в культуре. «Семирамида» как известно, была написана Хомяковым в ответ на «беспочвенность» «Философических писем» П.Чаадаева. Язык понимания, точнее – пред-понимания людей разных стран, культур, эпох – един. В христианстве, это как известно, называется «глоссолалия» и связывается с пятидесятницей. Заметим - иначе никакая переводческая деятельность была бы просто невозможна. А вот языки выражения языка понимания – разные. Язык у Хомякова (в том числе и славянский, русский) – средство выражения для вселенских, безусловно общезначимых начал. Национальная задача славян – в активном обращении себя на служение этим ценностям. Язык может иметь адекватные средства их выражения, а может – в недостаточном объёме. Может и не иметь вовсе. Но интенционально, субъектно-активно – и в своих диахроных, и в своих синхронных началах (если  говорить словами уже М.Бахтина и К.Леви-Строса) язык направлен на такого рода целеполагание. В этом – на мой взгляд, суть и славянофильства, и евразийства, как правопреемника славянофильства. В этом смысле и язык высокой культуры подчиняет себе диалекты; и сам, в свою очередь, испытывает их влияния.

     Культура не может быть плодом расовой или национальной традиции. Культура – общечеловечна по сути. Есть национальные средства её выражения. Но это возможно, опять-таки только средствами высокой культуры. Эти идеи и Хомякова, и Трубецкого сейчас актуальны как никогда. В современном глобальном мире всё более становится очевидным – «симулякры» и «локальные нарративы» приводят только к «информационным тупикам». В этом смысле, по точному замечанию С.Л.Франка о сути любого (не только русского мировоззрения), очень важно в духе А.С.Пушкина не путать поэтическое вдохновение и субъективную восторженность.