Алексей Павлович Козырев

кандидат философских наук,
доцент кафедры истории русской философии,
зам. декана философского факультета МГУ им. М.В.Ломоносова.

 

Переживание ценностей в памяти поколений*.

 

Не так давно, выбрасывая строительный мусор возле своего дома, мне довелось обнаружить выброшенный кем-то на свалку семейный архив. Дореволюционные открытки из разных губерний Российской империи, девичья переписка о дачном отдыхе на Клязьме, групповые фотографии 20-30-х молоденьких, полных оптимизма и веры в жизнь подружек, письма с фронта от мужа - военного врача (не фронтовые треугольники, но желтые конверты со штемпелем полевой почты), роман, написанный аккуратным почерком во время передышек в тетрадях для врачебных записей, справка о реабилитации репрессированного, фотография с надписью «положить со мной в гроб», бабушкины записи – рецепты кулинарных блюд и смешные нелепицы внуков, брошюра товарища Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» и доклад товарища Хрущова на ХХ съезде о культе личности. Семейная история, в которой, как в зеркале, отражена история страны, история целого поколения – одного из советских поколений. Прошла советская власть, пришла старость. Умер дедушка. Следом вскоре умерла бабушка. Занятые своими делами внуки, скорее всего, «чистили» квартиру – для продажи. Чья-то любовь, чьи-то муки, чьё-то сердце оказалось никому не нужным. Их даже не сожгли, не превратили в пепел. Их просто выбросили на свалку. Для утилизации отходов.

Общество только тогда становится обществом, когда оно ощущает себя единством не случайно собравшихся вместе людей. В хорошей семье есть культ семейных альбомов – летописей жизни разных поколений, где самое почетное место принадлежит дедам и прадедам, где бережется и лелеется память о прошлых событиях, свершениях, времени, когда были молодыми деды и отцы. Эту память легко потерять, обрести её труднее. В своё время, вернувшись после срочной службы из армии, мне захотелось установить, где же погиб мой дед, актер Московского областного драмтеатра Владимир Васильевич Щукин, призванный на фронт в 1942-м. Оказалось, для этого нужно просто-напросто направить запрос в военный архив, на который в скором времени пришел ответ. Так вдова и дочь узнали хотя бы приблизительное место, где упокоились остатки одного из миллионов «неизвестных солдат» той войны. Спустя годы, мне привелось отыскать имя бабушкиного брата, старшего лейтенанта Георгия Прохоровича Грибкова на гранитных плитах братской могилы умерших в госпиталях города Шуя раненых солдат. Я оказался там случайно, на экскурсии, и стал искать его внезапно благодаря неизвестно откуда пришедшему воспоминанию о слышанных в детстве от бабушки рассказах о неженатом брате, умершем в 1943 году, с которым никому из семьи не удалось проститься.

Общество – это не только собрание живых, это их единство с мертвыми, которым мы, христиане, творим Вечную память. Обществу, в котором «никто не забыт, ничто не забыто» противостоит общество, где забвение, неведение, беспамятство становятся нормой - следствием развращенного состояния умов, где бесценное, дорогое и драгоценное перепутано с навозом. Разврат – это в буквальном смысле слова – развороченная под ногами земля, почва, ушедшая из-под ног, неупорядоченная мешанина, сатанинская алогичность бытия.

Сегодня, после очередного в нашей истории смутного времени, возникает потребность собирания общества. От этого зависит, будем ли мы жить дальше, сохраним ли мы наш национальный суверенитет, будет ли существовать и развиваться наша русская культура. «Есть ценностей незыблемая скала», писал поэт Осип Мандельштам. Но незыблемость ценностей не предполагает их автоматической самореализации в сознании людей. Они могут быть незыблемы с точки зрения абсолютного идеала, с человеческой же и временной точки зрения они легко фальсифицируемы, поскольку, чтобы остаться в ранге ценностей, они требуют для своего осуществления не только сознания их бесспорности, но еще воли и веры. А здесь уже мы выходим за рамки субъективного опыта, поскольку и воля, и вера, реализуясь на уровне отдельной личности, вмещают в себя сверхличное, органическое, коллективное начало.

Тема ценности и личности является одной из основных в «Переписке из двух углов», созданной в большевистской здравнице на Плющихе в 1920 году двумя выдающимися культуртрегерами Серебряного века Михаилом Гершензоном и Вячеславом Ивановым. Гершензон, посвятивший жизнь исследованию дворянской культуры первой половины 19 века, опасается превращения культуры в груз омертвелых ценностей: «Ценность свободна и правдива только в младенчестве, когда, безвестно-рожденная, она играет, растет и болеет на воле, не привлекая ничьих корыстных взоров.  <…> Потом мир вовлекает цветущую ценность в свои житейские битвы. В мире их полнота никому не нужна. Мир почуял в ценности первородную силу, заложенную в нее ее творцом, и хочет использовать эту силу для своих нужд; его отношение к ней — корысть, а корысть всегда конкретна. Оттого в общем пользовании ценность всегда дифференцируется, разлагается на специальные силы, на частные смыслы, в которых нет ее полноты и, значит, нет ее сущности. Как дуб нужен людям не в природном своем состоянии, но распиленный на части, так ценность мила им только в дроблении ее существа, как многообразная полезность. Наконец полезность становится общепризнанной ценностью, и её венчают на царство. Венценосная ценность холодна и жестока, а с годами и вовсе каменеет, превращается в фетиш»[1]. Вячеслав Иванов же, отвечая на это письмо, протестует: не следует противопоставлять личность и ценность, более того, личность претендует на бессмертие, лишь приобщаясь к ценности, приникая к ней, как к живой воде. «Желание оставить по себе следы, обратить жизнь в памятник ценности, исчезнуть и сохраниться в живом культе одушевляющего нас принципа, — вот источник исконного человеческого «аретаизма», как означали эллины, дорийцы, свой категорический императив действенной доблести. <…> Не мать Бонапарта перед троном сына, Мария перед крестом — вот символ сердца перед великою правдой вселенской ценности. Должно ценности быть распятой, и положенной во гроб, и запаленной камнем, и запечатанной печатями: сердце увидит её воскресшей в третий день»[2].

Гершензон подмечает в «Переписке» опасность фальсификации - превращения ценности в лжеценность, требующую человеческих жертв. Это происходит и в том случае, если относится к ценности формально, превратить её в юридический закон, даже нравственное долженствование, наподобие категорического императива. В формальной этике возникает опасность превращения ценности в вампира, высасывающего кровь и соки национальной жизни. «Кроме ценностей-фетишей, конкретных и осязательных, есть еще ценности — вампиры, так называемые отвлеченные ценности, нечто вроде юридических лиц в царстве ценностей. Они бесплотны и невидимы; они образуются из отвлечений от конкретных ценностей, потому что в духовной сфере точно так же действует закон сцепления, как в физическом мире, где испарения земных водоемов скопляются в тучи»[3]. Здесь суть упрека, сделанного русской философией рационально-формальной этике кантианского толка. Этическая норма, ценность конкретна, поэтому и материалом её воплощения может быть конкретная индивидуальность, а не отвлеченная предметность. Не любовь к человеку вообще, а любовь и готовность помочь и сберечь вот этого конкретного живого человека, являет собой живое и непосредственное осуществление ценности человеколюбия. Этический формализм стал объектом критики Д.И.Чижевского в его этапной статье «К проблеме двойника», где сам феномен двойничества связывается в потерей конкретного лица, подменой его отвлеченно-формальной ценностью, а отсюда и потерей «своего места» в мироздании, «бездомности», неукорененности личности в надэмирическом, трансцендентном бытии. «Рационалистическая (в широком смысле этого слова, т.е. определяющая этическое действование рациональными схемами) вносит разделение в психическую жизнь человека, противопоставляя абстрактный долг конкретной склонности, видит этическую задачу индивидуума в принесении в жертву конкретного абстрактному»[4].

Не тождественна ли «вампиризация» ценности превращению идеала в идол, ложный призрак? Этот процесс со всей наглядностью описал В.С.Соловьев в статье «Идолы и идеалы», вошедшей во второй том сборника «Национальный вопрос в России». Сборником этим Соловьев положил начало весьма значительной рефлексии русской философской мысли над проблемой общественного идеала.

«Мы называем идеалом, - пишет Вл. Соловьев, - то, что само по себе хорошо, что обладает внутренним безусловным достоинством и одинаково нужно для всех. Так, например, человечество, устроенное по началам справедливости и всеобщей солидарности, человечество, живущее «по-Божии», есть идеал, ибо справедливость и нравственная солидарность сами по себе хороши, представляют нечто безусловно достойное и желанное для всех»[5].

Идеалы, собственно, представляют собою платоновские идеи в их энтелехийно-динамическом аспекте, в качестве принципа исторического становления и целевой причины, путеводной звезды, которая ясно и отчетливо светит, но всё-таки не достижима для корабля. Решая вполне конкретные исторические задачи борьбы с правыми консерваторами, исповедующими принцип сословного обособления, и толстовцами-народопоклонниками, жаждущими опрощения, Владимир Соловьев видит в идолах профанацию идеала, ведь идолам служит какая-то одна обособленная часть общества, противопоставленная всем остальным: временное выдается за вечное, задачи исторической тактики за стратегическую цель. 

Если К.Г.Юнг писал о коллективном бессознательном, то ценности в здоровом обществе следовало бы отнести к коллективному сознательному, где социальные стремления становятся нормативными, где каждый здоровый член общества стремится быть «не хуже» других. Вопрос только в том, на каком уровне осуществляется это «не хуже», и как определяется та «нормативная» модель поведения общественного индивида, в которой реализуются базовые для данного общества ценности. Коллективные переживания этих ценностей, а также культурно-символических событий (к примеру, праздников), эти ценности вмещающих и символизирующих, создают то незримое силовое поле, которое делает ценности конкретными, объединяет множество индивидуальных воль в одну волю нации, либо раздирает нацию на ряд классов и кланов, служащих разным «идолам», искаженно и пародийно интерпретируя ценности. Так, ценность сочувствия и сострадания к человеку независимо от его расы и происхождения, любви к ближнему, обращается, к примеру, в нигилистически разрушительную для национальной культуры ценность пролетарского интернационализма.

О дружбе-филии как одушевляющем общество чувстве в древности говорил еще Аристотель («Никомахова этика») В русской философии эту тему с особой силой и звучанием затронул священник Павел Флоренский в XI письме «Дружба» книги «Столп и утверждение Истины». Он же свидетельствовал и о значимости совместных переживаний: «Дружба дает человеку само-познание; она открывает где и как надо работать над собою... «Вместе» дружбы - источник ее силы»[6]. В некрологе, посвященном памяти ушедшего друга Владимира Эрна он писал: «Мы вместе бродили по лесам и скалам преимущественно, вместе читали Платона на горных прогалинах и на разогретых солнцем каменных уступах. Вместе же ценили мы благородный пафос кн. С.Н.Трубецкого и острую критичность Л.М.Лопатина, подсмеиваясь над лжеучеными притязаниями важных наших философских сотоварищей. И мы взаимно наблюдали, часто не говоря о том, ломки тайные надломы в недрах души друг друга и оба скорбели, в бессилии помочь, и оба уповали на иные силы помощи»[7]. Друг Флоренского А.В.Ельчанинов запишет в своем дневнике сказанные им слова: «Я понимаю жизнь только вместе; без «вместе» я не хочу и спасения; я не бунтую, не протестую, а просто не имею вкуса ни к жизни, ни к спасению своей души - пока я один»[8]. В совместности переживаний – групповых и коллективных, их созвучии, консонансах и диссонансах складывается неповторимая палитра общества, дух исторического времени и дух нации как единого целого. Такие переживания, как ликование народа в день победного салюта в 1945 году или в день первого полета в космос гражданина СССР Юрия Гагарина в 1961 году, безусловно, позволяли народу ощутить себя единым целым. Народ сплачивается и перед лицом исторических трагедий, но только в том случае, если правда на его стороне. В начале Второй мировой войны (предположительно в 1940 г.) священник Сергий Булгаков пишет о справедливой войне как о «духовной мобилизации», в которой «ангельские воинства приходят на помощь миру человеческому»[9] и которая происходит в единстве мыслей, воли и чувств.

В поисках философских оснований органического единства нации, народа, кн. С.Н. Трубецкой писал о «законе универсальной соотносительности», «соборной природе человеческого сознания», раскрывая этот тезис так: «Я по поводу всего держу внутри себя собор со всеми»[10]. Это позволяет делать мне и мой язык, который является накопителем культурной и исторической памяти моего народа, и родовая память, «продолжение предшествовавшего сознания одних индивидуальностей в настоящем сознании других»[11], которая выводит мою собственную память за пределы отпущенного мне на земле времени. Эту коллективную память отец Павел Флоренский уподобил в своей лагерной поэме «Орó» толще вечной мерзлоты. Можно сравнить ее со слоями залегания горных пород, которые вулканически могут прорываться наружу, или с образом исторической эпохи, запечатленной в воспоминаниях разных по своим профессиям и взглядам людей, складывающимся ил разных кусочков мозаики в единое целое. Трубецкой предполагает, что родовым базисом индивидуального сознания является именно чувственность: «Чувственная вселенная, поскольку мы признаем ее объективность, предполагает вселенскую чувственность, с которой связана наша индивидуальная чувственность»[12]. Наличие этой «универсальной чувственности» предполагает, что в нас заключена способность откликаться на боль и радость другого человека, со-переживать. Из таких со-переживаний и бывает соткана ткань социального опыта. Здесь чувственное, душевное и духовное сплетаются в одну неразделимую связь, ибо соотнесение переживания с ценностью предполагает обращение к духовной стороне самого переживаемого. В сентиментальности таится, однако, род духовного сладострастия, который может подменить собою духовный опыт. В юношеской своей работе «О св. Софии, Премудрости Божией» кн. С.Н. Трубецкой пишет: «Потеряв трезвость самосознания, [человек] не умеет отделять духа от плоти и тем более не способен различать свой дух от посторонних духовных влияний и внушений. <…> Мы должны искать веры, любви и благодати, должны любить и молиться, не считая себя достойными чувствовать  любви и благодати; ибо всякое чувство, даже доступное нам, несовершенно, как простое предчувствие будущего. Мы должны искать не чувства, а истины, которая больше всякого земного чувства»[13].

С.Л.Франк, делая акцент на духовной природе общественной жизни и общественных явлений, писал: «Общественное бытие в целом есть как бы система божеств или божественных сил, некий пантеон, в котором выражается данная стадия или форма человеческого отношения к Божеству, человеческого Бога, понимания абсолютной Правды; подлинная реальность Бога, проходя сквозь человеческое сердце, сливаясь с ним, вступая во внутреннюю связь со всей человеческой реальностью земных нужд, потребностей и влечений, которую она формирует и направляет, выступает наружу в общественном бытии не в своем чистом содержании, а в субъективно-человеческом облике, который, воплощая ее, вместе с тем всегда более или менее искажает её»[14].

Совокупность традиций, обрядов, ритуалов, культурных символизаций, праздники и связанные с ними общественные и семейные установления[15], - все это материализует и конкретизирует то ценностное поле, внутри которого воспитывается индивид, формируются его переживания, чувство социальной партиципации. Валерия Пришвина (Лиорко) так вспоминает о годах молодости, проведенных в начале ХХ века: «Свидетельствую по опыту своего – последнего – поколения: мы росли уже готовыми деятелями, никто нарочито не воспитывал, не насиловал наши ум и волю. Нас воспитывало само веяние русской культуры, и мы лишь дожидались своего срока, чтобы выйти на работу бескорыстными устроителями жизни. Такое рождалось в нас из самой материи народной души, её доброты и щедрости»[16].

Русская дворянская культура, расцвет которой был дан «золотым», пушкинским веком, сумела выработать такие принципы соотнесения личности и общества, что даже натиск нигилистической, разночинной, интеллигентской контр-культуры не смог истребить те ценности общественного служения, на которых воспитывалось предреволюционное поколение русских людей. Причем не только интеллектуалов, но и инженеров, врачей, учителей, офицеров, представителей различных социальных слоев и профессий, которым и в первые советские десятилетия, несмотря на ошеломляющие гекатомбы и гонения, предстояло длить ниточку культурной преемственности, создавать советскую науку и технику, писать оперы и симфонии, учить детей в школах, «воспламенять Сибирь». Однако, не идеализируя смутное время начала века, подготовившее разгул революционной стихии и видя причину революции в релятивизации и подмене ценностей, В.Пришвина пишет далее: «Вступая только что в жизнь, совсем юные, мы видели собственными глазами и понимали безо всякой посторонней подсказки: люди сделали страшный, рискованный и неотвратимый шаг; весь сложный опыт культуры поставлен под сомнение, идет пересмотр всех ценностей, нажитых человечеством. Но иначе быть уже не могло, и, хотели мы того или не хотели, мы должны были вместе с ними идти»[17].

Конечно, переживания не являются самоцелью, предельным понятием в коллективном социальном опыте. Важен не только сам факт, или данность, коллективного переживания, но и духовная истинность переживаемого содержания, умение различить в переживании ценностный статус и характер объекта.

Еще в начале века об этом писал П.Б.Струве в предисловии к книге Н.А.Бердяева «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии»: «Верно, что для познания человеческих чувств и переживаний вообще, а стало быть, и поступков, необходим “сочувственный опыт”». Но «”Сочувственный опыт”, переживание чужих душевных состояний есть лишь ступень к научному познанию, и ступень только в том случае безопасная, если ступающий на неё руководится идеалом чистого познания… Истинное познание существует только там, где переживания суть только – материал. Наука о духе (о человеке) ставит своим служителям требование: переживая все человеческое, все эти переживания превращать в объект познания. Если оказывается субъективный остаток, то он не принадлежит к науке  как таковой»[18].

Людей сплачивают совместные переживания и на футбольном матче, и на рок-концерте. Однако, если речь идет об успешном выступлении сборной или отдельных выдающихся спортсменов на мировом турне, то в совместность переживаний вливается чувство национальной гордости за свою страну и достижения соплеменников (вспомним, с каким волнением страна смотрела на слезы Ирины Родниной на пьедестале Почета после её третей победы на Зимних Олимпийских играх в 1980 году). Рок-музыка в её лучших образцах также дает возможность задуматься о смысле человеческого существования, в ней совершенно по-особому звучит и чувство социального протеста, вызов лицемерию и пошлости в моменты социальных катаклизмов. Такие песни, как «Мы ждем перемен» («Кино») или «Скованные одной цепью» («Наутилус Помпилиус») стали музыкальными знамениями своего времени, с этими мелодиями в унисон дышали миллионы сердец. Особо велика роль в формировании совместных переживаний в обществе роль массовой культуры – кино, телевидения, эстрады. Поэтому совершенно неуместным и даже социально опасным является пренебрежение массовой культурой. Зло заключается отнюдь не в её массовости, которая, напротив является мощным рычагом воздействия на умы и сознания нации, но в предельном разрыве, который существует между массовой культурой и культурой элитарной, в «брошенности» массовой культуры на произвол дельцов от искусства, на потребу деградирующего вкуса обывателя. Когда эстрадные песни писали Д.Д. Шостакович и И.О.Дунаевский, фильмы для массового зрителя снимали Г.В.Александров и В.И.Пудовкин,  гением киноагитпропа был С.М.Эйзенштейн, а на эстраде царил талантливейший в поэтическом и актерском отношении А.Н.Вертинский, тогда и массовая культура могла черпать свои соки из «высокой» культуры и порождать и сейчас еще непреходящие образцы. Помнится как в 2000 году на юбилейном концерте, посвященном 100-летию И.О. Дунаевского в Большом зале Московской консерватории, весь зал, стоя, на бис пел его песню «Широка страна моя родная», ставшую едва ли не вторым национальным гимном, несмотря на то, что написана она в 1937 году, и пафос её едва ли соответствует реалиям нынешней исторической эпохи. Поэтому социальные переживания нацелены не столько на реальность социального бытия, сколько на присутствие в нем идеала, они носят не сугубо эмпирический, но скорее мифический характер.

Социальная память подобна слоям горных пород и своего рода вулканические прорывы, когда из толщи памяти к нам возвращаются ценности и переживания, свойственные давно ушедшим эпохам, являются своеобразными маркерами того, что история не стоит на месте, что сегодняшний день мы осмысляем, именно соотнося его с днем даже не вчерашним, но, как правило, позавчерашним или поза-позавчерашним. Вспоминая 80-е годы, годы моего студенчества, я вспоминаю и о том, как наше поколение открывало Россию. Это было время «распечатывания алтарей», «восстановления исторической правды», когда на фоне весьма безотрадной,  вырождающейся и лицемерной советской действительности, вдруг обнаруживалась толщь нашего национального прошлого, которому нас не учили в школе. Как заклинания, мы твердили старинные имена русских городов и улиц, узнавали, что Метростроевская – это Остоженка, а Кропоткинская – Пречистенка, зачитывались Гиляровским и Кокоревым, боролись за сохранение старины в нашем городе (её повальное и варварское истребление в наши дни в «лужсковской» Москве никого уже, похоже, так не беспокоит), передавали друг другу карточку с фотографией храма Христа Спасителя, стоявшего некогда на месте бассейна «Москва» и в утреннем запахе хлеба рядом, доносившегося из булочной рядом с бассейном, различали едва ли не аромат евхаристического хлеба, выучивали названия разрушенных храмов, на месте которых подчас стояли общественные туалеты. Это было время открытия потаенной русской философии, которая лежала на полках библиотек и спецхранов, и в ней, казалось, можно найти подлинные рецепты того, как надо жить дальше, «жить не по лжи». Менялись акценты и в самой советской культуре, внутри которой открывалась «другая культура», свободная от официоза. «Диалектика» и «античная эстетика» Лосева, квартеты Шостаковича, «Поэма без героя» Анны Ахматовой, фильмы Тарковского-сына и поэзия Тарковского-отца, песни Высоцкого и Окуджавы, проза Солженицына и Набокова. Лишь потом, сколько-то лет спустя, взрослея, стали приходить на ум вопросы о том, все ли ценности, одухотворявшие умы этих творцов, бесспорны.

Теперешнее поколение студентов, вступающих в жизнь, не в меньшей степени задает для себя мировоззренческие вопросы. В августе 2006 года мне довелось участвовать в Международном молодежном форуме «Поколение в поиске России», который проводил на Байкале Центр национальной славы России. В его работе принимали участие молодые люди из России, Сербии, Армении, Литвы, Индии, Китая.  Одной из самых острых дискуссионных площадок на форуме оказалась площадка «Что для меня СССР». Оказалось, что для молодых, только рожденных в Советском Союзе и практически не захвативших советского времени в своей сознательной памяти, очень актуальной оказывается проблема советского наследия. Для кого-то советская эпоха – символ зла и отступления от традиционных ценностей нашего народа. Кто-то видит в ней, напротив, грандиозную попытку построить общество, основанное на социальной справедливости. Так, историк из Вятского госуниверситета Ярослав Немчанинов говорил, выступая на круглом столе: «Я отнюдь не стараюсь приукрасить советскую действительность. Но когда антисоветские активисты призывают покончить с пережитками советского прошлого, которые якобы мешают России нормально развиваться, так и подмывает их спросить, что же все-таки они относят к пережиткам. Относят ли они к ним фабрики и заводы, построенные в советское время, которые еще отчасти работают и обеспечивают нас необходимыми вещами, относят ли к ним гигантские ГЭС и ТЭЦ, атомные электростанции, дающие свет и тепло нашим домам? Надо ли покончить с таким “проклятым” советским пережитком, как оружие стратегического назначения, обеспечивающее России безопасность и суверенитет в столь беспокойном мире? Нравится ли критиканам такой советский пережиток, как общеобразовательная школа, в которую они водят своих детей, система высшего образования, куда по “жуткой” советской традиции еще можно поступить бесплатно? Что греха уж таить – вокруг нас одни советские пережитки. Мы за счет них еще живем, их мы сегодня активно доедаем и донашиваем. Будет ли нами построено что-то на смену этим “советским пережиткам”? Сегодня СССР для меня – не просто Родина. Это утерянная цивилизация, с которой нужно срочно восстановить связь. Только переосмыслив советский опыт, мы сможем двигаться дальше, вновь обрести свой путь, по которому шли веками»[19]. Во всяком случае, советская эпоха, отдалившись от нас на полтора десятилетия, взывает к оценке и осмыслению. И мы вряд ли сможем двигаться вперед, не обращаясь к культурному и цивилизационному опыту СССР, к характеристике того антропологического типа, который получил название «советский человек». Мастер-класс, который меня попросили провести на форуме, я построил на сочетании письменных памятников советской эпохи – дневников, воспоминаний, исторических фактов и музыкального фона эпохи. Ведь музыка в концентрированной форме содержит те глубинные токи, которыми живет эпоха. В «Патетической оратории» Георгия Свиридова, «Военных письмах» Валерия Гаврилина и «Повести о настоящем человеке» Сергея Прокофьева современные молодые люди расслышали то, что не просто свидетельствует об истории, являя нам «пафос» времен минувших, но то, что переживается нами как актуальные ценности для сегодняшнего дня – любовь, побеждающая смерть,  мужество, превозмогающее боль, радость творческого созидания. После окончания мастер-класса одна девушка с волнением в голосе сказала, что прозвучавшее письмо с фронтов Великой Отечественной помогло ей понять, почему её брат избегал писать о чем-либо драматическом или тяжелом из Чечни. Захватили слушателей и кадры спектакля московского театра «Геликон-опера», выпущенного в канун 60-летия Великой Победы (режиссер – народный артист России Дмитрий Бертман), где действие оперы перенесено в современный госпиталь для ветеранов войн, а декорацией является фюзеляж самолета АН-124, упавшего на жилой квартал Иркутска. Поставив спектакль по мотивам оперы С.С.Прокофьева «Повесть о настоящем человеке» и несколько сместив акценты, режиссер сделал темой спектакля наш неоплатный долг перед теми, кто пожертвовал собой ради будущего Родины, а также черствость и безразличие современников по отношению к подвигу ветеранов. Слова летчика Алексея Маресьева «Ведь я же советский летчик, советский человек» снова звучали с чувством гордости за свою страну, принадлежности к своему народу, служения ему. Не случайно, юноши и девушки, собираясь ночью у костра на Ангаре, пели песни советской эпохи, в которой им не пришлось жить. Основанные на народном мелосе, они и сейчас трогают гораздо более, чем живущие не более нескольких месяцев шлягеры современной поп-культуры.

В 1992 году мне пришлось побывать в одном католическом монастыре под Фрибургом в Швейцарии. Я немало удивился, когда увидел на органе ноты советской песни военных лет А.Новикова на слова О.Ошанина «Эх, дороги…». Уже неоднократно священник маленькой монастырской церкви играл её во время причастия. Он знал, что это русская песня, но был уверен, что в ней поётся о Боге, а не о войне. И в каком-то смысле он был, наверное, прав.

На заре духовных катастроф минувшего века Н.А. Бердяев выпустил в 1923 году этюд «Новое средневековье», в котором писал: «В предчувствии ночи нужно духовно вооружиться для борьбы со злом, обострить способность его различения, вырабатывать новое рыцарство». Таким рыцарством в России 19 веков было дворянство, сумевшее подарить России и миру Сергея и Евгения Трубецких, Льва Толстого, Алексея Хомякова, Ивана Киреевского, Константина Леонтьева, целую плеяду русских философов и писателей. Может быть, покажется странным, но с разрушением сословного общества, рухнули и те духовные скрепы, которые определяли ценностный строй жизни русского общества. Сегодняшняя элита расколота, ей свойственны внешние и материальные критерии единства, «статусные» параметры. Такая элита вырождается в группку дельцов, мнящих себя четвёртой властью, ловко манипулирующей СМИ и Интернет. Новая элита России будет та, которая сумеет собрать себя на основе новой аскезы, лелея в себе дух свободы и духовной аристократии, помня о том, что культура, как говорил о том Пётр Струве, всегда есть антиномия свободы и закона, ценности заданной и оценки вольной, умеющей возродить в душе ценность как святыню. Стоит ли надеяться, что вся интеллигенция после всего того, что произошло с истерзанной Россией, вдруг и сразу обретет этот дар различения духов. «Изгнание бесноватых» может произойти только при встречной воле самих же болящих. Но и немногие исцелившиеся в наши дни сила.